Архив публикаций за февраль 2004

...За окном идет дождь. Стволы деревьев намокли, потемнели и начинает казаться, что они сделаны из камня. Капли падают на стекло прямо с неба, а иногда ветер швырнет водяную горсть и с листьев ветвей, тогда они собираются в ручейки и стекают вниз. Солнце давно село и за окном темно.

Ты смотришь на него, оно смотрит сквозь тебя. Твое отражение улыбается, закрывает глаза и, кажется, видит сны, и ты закрываешь глаза вместе с ним. Спустя минуту твои глаза вместо темноты увидят капли дождя на стекле.

“Как ты поживаешь?” – оно...

...И когда я наткнулся на эти эфиры “интернет – радио 995”? Просто ходил по сети, трогал ссылки. Так, в общем, и без особого умысла и – вот тебе приключение. Истории разные случаются: время идет, люди меняются, переезжают в другие города, меняют фамилии и имена. А все же решаются оставить свои мысли, чувства под охраной паролей и протоколов. Архив эфиров давно исчезнувшего и никому не нужного теперь занятия – просто временный творческий порыв двух молодых людей. В эту летнюю ночь я слушаю эти файлы. Луна в этот час как кроваво-красный глаз – видна на небе...

...Случается так, что все золотые мечты обывателя уже утилизированы, а сам он уверенно распят на социальной системе координат. Time becomes a loop…, а начинается это обычно с самого утра. Типичный социализированный робот просыпается от старта подпрограммы, которая сообщает ему, что он человек. Выкуривая свою первую сигарету, он забывает, что ночью был роботом и продолжает жить не сомневаясь...

...Из громкоговорителя, установленного около входа на стадион, доносилась музыка. Музыка? Скорее всего это была музыкальная радиопрограмма, главной темой которой были особенности русского национального шансона. Он стал двигаться быстрее и прикрыл руками уши, но все равно вдалеке, глуховатым ритмом отдавались рифмы какой-то старой блатной песни...

...В меньшем зале танцевали. Неожиданно рядом раздался знакомый голос Словаря А: – “Позвольте пригласить Вас? Сейчас будет вальс Его Величества Содержания…”.

“Пожалуйста! Рада снова видеть Вас” – сразу ответила Татьяна. Музыканты уже заиграли, и танец начался. После седьмого такта свечи в зале вдруг ярко вспыхнули и погасли; танцующие пары лишь на мгновение остановились, и стали скользить дальше – теперь комнату заполнял лишь серебристый лунный свет. Музыка смолкла...

...Я проснулся, когда луч солнца скользнул по моему лицу. Встал и пошел на кухню. Ветер пахнул свежестью из окна. Там, на улице, дети играли в песочнице. На город ласково смотрело утреннее солнце.

Раздался звонок в дверь. Я открыл. Там стояла она, единственная… Ко мне пришла Оля. Она казалась мне ангелом, сошедшим с неба. Одетая во все белое и легкое, сияла, как солнце на небе.

Оно наступило! – вскрикнула моя подруга.

Что? – не сразу догадался я.

Завтра! Завтра наступило!

...И тогда, всколыхнув волнами пространство, в кошмаре невежественной темноты и невыносимого безразличия, родилась маленькая мерцающая точка. Серебряное. Появившись, точка начала медленно, неуверенно двигаться из стороны в сторону, то, угасая, то, вновь набирая свет. Она, маленькая и беззащитная, конечно же, сначала испугалась, жалобно затряслась и медленно поползла в темный угол. Там, через время, она успокоилась и вдруг замерла на месте. Ни единого движения, ее свет оставался ровным, плавно излучал свои лучи во все стороны. Молодое Серебряное застыло. Начинало казаться, что маленькая точка вечно находилась на том месте и навсегда там останется. Серебряное медитировало…

Проснись, солнышко летнее.

Как спалось? Мы не виделись с тобой целый год. Как дела? Ты все такое же горячее.

Ух, снова завертело, зазвенело, запело, зацвело. Лето с жаром целует землю в обе щеки...

Ева возвращалась домой с работы в час пик. Ехала в машине и думала о скорой встрече с детьми и мужем, о том, что приготовить на ужин. Она машинально сворачивала на перекрестках, обгоняла автомобили. Ева, казалось, могла доехать до своего дома с закрытыми глазами – маршрут был уже частью ее подсознания, находился на той стадии запоминания, на которой находятся собственное имя, возраст. Она продолжала думать, когда большая грузовая машина врезалась в ее автомобиль сбоку. Ева умерла сразу. Она не успела даже вскрикнуть. И жизнь не промчалась у нее перед глазами – не успела. Смерть не изувечила ее тело, как будто побоялась это сделать. Не было и испуга на лице Евы. Оно было спокойно и умиротворенно, даже волосы не растрепались. Ее серые глаза не остались открытыми, а закрылись, как во сне. Лишь алая струйка крови, несшая в себе остатки жизни, текла от виска по левой щеке и свидетельствовала о том, что Евы не стало... 

...Я знаю, что не сумею оценить последние минуты своей жизни: буду слишком увлечен попытками спасти душу.

Воскресенье, утро: никого. Ровный стук моего мотора, истеричный крик ворон, летающих в небе на фоне серых британских туч. Кирпичные брутальные дома просматриваются сквозь торчащие из земли брутальные деревья. Какая-то street, какой-то park.

В моем возрасте люди должны взрослеть: должны уже уметь стрелять в себя из пистолета. К счастью, я страдаю неизлечимой инфантильностью...

Они поженились в августе. В июле следующего года у них родилась девочка. В декабре он погиб, попав под машину. В апреле дочка тяжело заболела и умерла. В августе она покончила жизнь самоубийством...

Я – любовь. А ты – нелюбовь. Я маленький и скромный. А ты взрослая, умная. Я – любовь… А ты… Я знаю, что все называют меня глупым или, вообще, дураком. А тебя уважают и почитают, ты – звезда. Я лохматый и страшненький. А ты красивая, рослая и стройная. Ты похожа на цветущий тюльпан, а я – в лучшем случае – на зеленый и неуклюжий кактус...

Хочу умереть молодым. На рассвете. Лежать и через прозрачные полузакрытые веки рассматривать плывущие сквозь небо облака. Пытаться поднять руки и дотянуться до них, чтобы в пронизывающей тело нежности, любви и физической боли обнять и прижать к себе, и почувствовать несказанное наслаждение от их мягкости и легкости.

Хочу умереть молодым. Заскользить по безмолвному бесцветному бесконечному пространству. В мгновение, распознав сущность существования, стать одновременно больше Вселенной и меньше атома. Быть никем и ничем, и одновременно быть всем. Только не быть живым...

Мы свора кровожадных голодных собак. Мы лаем и кусаем, а если надо, то можем даже сожрать.

Мы каждую ночь выходим на драку. Мы бьемся до последней капли крови, до последнего взвизга, до последнего рыка, до предсмертного хрипа.

Мы свора злых псов. Мы стая загнанных зверей. Мы не жалкие шавки, околачивающиеся около людей, ждущие от них подачек, терпящие удары под живот, плевки и ругань. Мы не сидим на цепи, как трусливые дворняги, в грязных конурах, променяв свободу на груду объедков каждый вечер. Когда мы проходим мимо, все эти твари забиваются в углы и затыкаются.

Мы ненавидим людей. Они когда-то приручили нас и лишили воли. Они кормили нас. Их дети играли с нами, таская за уши и хвосты. Они все смеялись, когда мы щенками делали свои первые неуклюжие шаги. Но потом нас бросали. Нас вышвыривали, как барахло. Как подло от нас избавлялись.

Первая ночь на улице для каждого из нас была ужасной. И каждый из нас думал, что она будет последней...

Я был нежен. Нежен настолько, насколько мог. Как мать и ребенок, как легкие белые облака и небо. Нежность на грани возможного, нежность на пределе...

...За долинами, в светлых изумрудных горах протекает счастливый ручей. Он бежит мимо развалин древних селений. Там можно вдоволь напиться чистейшей воды. Там красавицы-музы, превращаясь в растенья, дарят всем вечную благодать. Там, прямо в ручье, купаются звезды. Он течет много миль, он, как русская сказка, не позволяет не верить в себя.

За холмами и лесами, по долинам и горам, несет свою веру ручей. Брызги звонко бьются о камни. Ветер качает верхушки вековых сосен и хохочет – иглы щекочут бока. На дереве глухо кричит тетерев, меж кустарников бежит заяц. Лес наполняется звуками. Нежатся на солнце цветы. Васильки на лужайке переливаются красками, ромашки кивают желто-белыми головами. Муравейник под дубом. Земляника греет на солнце бока.

Чистейшее небо, словно святое, ни тучи, ни облачка в нем...

Когда Нюшу впервые по-настоящему обеспокоила мысль о возможной беременности, было уже поздно. Заподозрив неладное, она была скорее удивлена, чем напугана и долго не хотела верить в то, что серьёзная и взрослая фраза “Я – беременна” может относиться к ней. На смену любовному азарту пришло состояние подавленности и растерянности.

...– Представляешь, сидел в засаде на медведя и заснул, а медведь шёл мимо, на уши наступил, да как на банановой корке поскользнулся, чуть зайца совсем не раздавил.

– Да-а, а то бы прям совсем как в Африке было бы. Неприлично.

– А так прилично?

– Смешно! – захохотала белка, – Наливай! Ну, хоть успели до нового года слякоть с дорог убрать, а то путаются под ногами. Эх! Ёжик! Заживём теперь в новом году как у Христа за пазухой! – белочка с ёжиком чокнулась, раздался долгожданный бой курантов…

А Генке то пришла на ум великая идея. Прикинув, что прямая закупка спиртного из магазина вводит семью в разорение, он стал искать выход. Решил сам гнать самогон. Дешево и отходы, старая картошка или, там, подгнившая свекла, идут в пользу. Пошел поговорить с соседом, одноногим стариком Харлампием. Конечность тот потерял на последней германской войне. Но, не смотря на инвалидность, старик бодро трюхал по селу на своем протезе. До трюхал он до девяносто с гаком лет. Всклокоченная бороденка Харлампия украшала круглую физиономию, всегда красную от спиртного с хитрыми выцветшими голубыми глазками. Сколько Генка его помнил, а помнил он его с рождения, столько Харлампий маялся похмельем. Старик, имея огромный опыт дружбы с зеленым змеем, предложил создать трест – Генка делает закваску, используя свои продукты, а Харлампий перегоняет окончательный продукт. Ударили по рукам и дело пошло. Даже на сторону продавать стали. А вот Людмиле это затея не приглянулось. Мужик выпадал из хозяйства. Вечно под хмельком, руки дрожат. Сам, правда, тихий. Она на него кричит, а он сидит в уголке да жалостно вздыхает. А на завтра то же самое. Толку от мужика не стало даже ночью. Да и какие же дети от пропойцы. И она взялась бороться за мужа, но пока только пострадали куры.

В пятницу, в конце дня, я ждал на перроне электричку. Был, как говорят знающие люди, “час волка”, когда поздние сумерки переходят в ночь. Солнце еще напоминало о своем существовании, окрашивая небо у самой земли апельсиновым желто-оранжевым светом. Однако ночь, побеждая, перекрашивала апельсины по-своему – переходящим колером от изумрудного зеленого к темно-синему цвету в зените. И уже полностью властвовала на востоке, зажигая на черном бархате первые звезды. На западе отгораживалась она от света умирающей зари вертикально вставшей абсолютно черной плоской стеной гор со щетинкой деревьев по волнистому гребню. По-осеннему быстро холодало, было начало октября.

Николай, окончив институт, работал учителем в далеком селе. Было скучно и тоскливо. От нечего делать волочился без особого успеха за библиотекаршей. Сегодня, зимним февральским вечером, назначил ей свидание. Готовился. Решил помыться весь. Кто его знает, вдруг получится, и все его молодое тело будет востребовано для женских нежностей. Бани были в селе только по субботам, а сегодня четверг. Николай натаскал воды из ближайшего колодца, что за соседским забором. Несколько раз поскользнувшись, облился ледяной водой, промерз на ветру и, войдя в дом, жарко затопил печь. Поставив на плиту ведра с водой, вытащил плавающую льдинку, пососал, с хрустом надкусил ее и почувствовал зверский голод.

Побитый волчонок в сумерках вернулся домой и пожаловался старшим на непонятливых людей. Неожиданно вместо сочувствия вожак крепко поколотил искателя приключений. Мать тоже ворчала на него. Душа волчонка облилась горькими слезами обиды. Он-то искал сочувствия и защиты, а получил трепку. И в стае, и у друга взрослые его не поняли. Остается только убежать куда глаза глядят и умереть – пусть потом все жалеют. А он, молодой и гордый, будет лежать где-нибудь под кустиком, и его будет засыпать пушистый снежок. Ноги сами вынесли зверька на холмик перед селом. “Прощай, рыжий друг. Прощайте все. Жизнь так несправедлива”, – тоскливо думал он. Стало холодно и грустно. В село не пойдешь – побьют. В стае его не понимают. Волчонок свернулся в клубок, пытаясь согреться, и по серому носу скатилась слезинка. А снег все падал и падал. Вдруг, что-то теплое коснулось его спинки. Он приподнял мордочку. Мама! Рядом стояла мама. Волчонок вскочил, прижался к ее теплому боку и уже не отрывался от него по всему пути до родной стаи. Как хорошо среди своих, дома…