Архив публикаций за декабрь 2006

            ...Дед-Мороз  идет  по  лесу,  своей  волшебной  палочкой  дотрагиваясь  до  елок,  которые  тотчас  начинают  сверкать  яркими  разноцветными  искрами.  Лес  вокруг  преображается,  становится  светлым,  веселым.

                                                                Вбегает  Колобок.

КОЛОБОК:    Дедушка  Мороз!  Дедушка  Мороз!!!

ДЕД-МОРОЗ:  (оглядываясь)  Где?…  Кто?  Кто  меня  зовет?

КОЛОБОК:    Это  я,  Колобок!  Дедушка  Мороз!

ДЕД-МОРОЗ:  А!  Колобок!  Ну,  здравствуй,  здравствуй!  Куда  спешишь,  дружок?

КОЛОБОК:    Дедушка  Мороз!  Спасите!  Помогите!

ДЕД-МОРОЗ:    Что  случилось?…  Да  ты  спокойнее,  все  по  порядку.

КОЛОБОК:    Дедушка  Мороз!  В  нашем  лесу  разбойники  объявились!

ДЕД-МОРОЗ:    Ну!??!…  Быть  не  может!

КОЛОБОК:    Самые  настоящие,  взаправдашние!

ДЕД-МОРОЗ:    Так,  так,  и  что  же?

КОЛОБОК:    А  то,  что  они  ужасное  замышляют,  готовятся  кое-кого  обхитрить,  заманить,  обмануть!

ДЕД-МОРОЗ:    Гм!  …Обхитрить,  заманить,  обмануть?

КОЛОБОК:    Да!  Слышал  я,  собираются  они  у  медведя  из  берлоги,  пока  он  спит,  весь  мед  украсть!

ДЕД-МОРОЗ:    Весь  мед!?  Ишь,  смелые  какие!

КОЛОБОК:    Надо  их  опередить,  предупредить!

ДЕД-МОРОЗ:    Гм!  Опередить,  предупредить?  Ну  что  ж,  идем,  предупредим.  Показывай,  где  прячутся,  проказники!

КОЛОБОК:    Идемте,  дедушка,  покажу!

                                            Оба,  крадучись,  движутся  к  ближайшим  елкам.

КОЛОБОК:    Тссссс!!!

                                              Дед-Мороз  понимающе  кивает  головой.

КОЛОБОК:    Дедушка  Мороз!  Вон  там,  за  ёлками!…Смотрите!  Идите  сюда!

ДЕД-МОРОЗ:    Сюда?

КОЛОБОК:    Да,  да,  на  эту  полянку…

                                      Дед-Мороз  ступает  вперед,  и  вдруг  снег  под  ним  проваливается  и  он  падает  в  медвежью  берлогу!

ДЕД-МОРОЗ:  (на  лету,  с  ужасом)    Господи,  помилуй!!!…  Падаю?!!!…  Ай!!!….

                                      Раздаётся  шум,  треск  и  крики,  вслед  за  чем  из  берлоги  выскакивает  перепуганный  Медведь  и,  не  оглядываясь  и  не  разбирая  дороги,  бросается  наутек.

МЕДВЕДЬ:  (в  панике)    АААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!

                                Как  только  все  стихает,  на  поляну  выскакивает  довольный  Колобок.

КОЛОБОК:  (радостно  хлопая  в  ладоши)    Вот  здорово!  Ай,  да  Колобок,  горячий  бок!  Сразу  двух  зайцев  поймал!  Деда  –  в  берлогу,  Медведя  –  из  берлоги!  Ха-ха-ха!!...

Рассказ Павла Косова «Желание» сейчас как раз ко времени – там и Дед Мороз, и ёлка, и чудеса. Точнее, одно чудо – Зайцеву предлагают загадать желание (которое сбудется, конечно, иначе в чём же чудо). А он так намучился, так устал от советчиков, что же ему загадать (да и советчиков, как же ему жить, по всему видно), что…

«…Часы начали отбивать последние секунды старого года. Наступила тишина. С последним ударом часов седые брови деда Мороза удивлённо взметнулись вверх, и он щёлкнул пальцами. В то же мгновение в руках Зайцева оказался обыкновенный надувной шар с синими полосами».

Написано просто – даже слишком просто, мне буквально миллиметра не хватило понять, что эти «На улице по-волшебному сверкал снег», «На столах появились еда и напитки» – не банальщина с примитивщиной, а намеренное стилевое понижение, такая вот… сознательная безыскусность. Но этот миллиметр мы прошли редколлегиально, так сказать. Рассказ отвоевал Игорь Якушко, и, может быть, не зря, хотя… Хотя:

Всё-таки он длинноват. Концовка неплохая, но этот «хвостик» был бы куда больше к лицу животинке поминиатюрнее. Простота почему-то не привела к краткости. Получилось «нагромождение простот» (это, кстати, и в других присланных вещах заметно). А иногда эта простота какой-то приторно иллюстративной становится, прямо театр музкомедии («Галина Степановна удалилась, стараясь молодцевато щёлкать каблуками»)…

Радио мы теперь слушаем каждый день… Нас продали, отдали в рабство, и мы ожидаем, что за нами приедут уже очень скоро. Если нам повезёт, то нас могут отправить обратно в Испанию, домой… Если нет, то мы погибнем в одном из концентрационных лагерей на севере далёкой страны, с которой мы воевали. Ради чего? Ради кого? Ради тех генералов, которые обещали нам золотые горы и новую Мекку, и теперь оставили нас одних?.. Или ради тех людей, за которых мы сражались, которые остались там, далеко, и теперь также радостно машут победителям, как и когда-то радостно махали нам, провожая в бой? И в этом ли справедливость? И в этом ли Его благодать? Или это испытание за то, что мы нарушили великие заповеди?

Кормить нас стали хуже… Поставки провианта прекратились, и порции сильно урезали. Это не добавляет нам здоровья… Тяжелобольным легче – они пьют только воду. Ходят слухи, что нас всех расстреляют и нужно попытаться бежать через границу, пока не поздно. Пока ещё можно уйти, и есть силы.

– Какая разница, где умереть? – говорит Пабло. – Всё равно дома нас ждёт только нищета…

– Но это же наша родина, – возражаю ему я.

– Моя родина – это ты, – говорит он и достаёт сигарету. И мне нечего ему возразить… я просто молча курю с ним.

Сегодня в парке особенно тихо. Даже птицы перестали петь, в воздухе повисло напряжение. Сегодня что-то должно было случиться. Я чувствую это. Ведь закончилась война. Я смотрю на дорогу, на которой огромным облаком приближаются к нам они, те, с кем мы воевали долгих семь лет… Они едут огромной колонной, с видом победителей, с развивающимися флагами и улыбками на лицах.

Весь госпиталь выходит на улицу, становится плотным рядом. Некоторые держат в руках оружие. Мы готовы сражаться до конца. До смерти. Нам нечего терять… Только тяжело раненные лежат на своих местах, но я уверен, что они буду ползти, будут рвать зубами, если понадобится. Я уверен в них…

...Я хотел бы сказать несколько слов о недавно прочитанной книге всем известного российского политического деятеля Евгения Примакова «Ближний Восток на сцене и за кулисами». Откровенно говоря, я пару дней сомневался – стоит ли покупать эту книгу, – стоит она сейчас в столичных магазинах от 550 до 700 рублей. Это, в принципе, не так дорого, но обычно я покупаю книги, если знаю, что они того стоят, а вот об этой книге я тогда ничего не знал. Теперь могу сказать – да, купить её стоит. Прежде всего, из-за ценности многих содержащихся в ней фактов. Впервые освещены тайные советско-израильские переговоры конца шестидесятых– начала восьмидесятых годов. У меня в институте был отдельный спецкурс, посвящённый советско-израильским отношениям, однако о приведённых в этой книге фактах, причём приведённых в данном случае не кабинетным исследователем, а непосредственным участником событий, я прочитал впервые; прежде всего из-за их секретности. То же можно сказать и о главе, посвящённой созданию израильской атомной бомбы – по этому поводу сказано много, однако информация зачастую противоречива, тем более что тема эта до сих пор не рассекречена самим государством Израиль. Примакову, детально рассказывающему о создании израильского ядерного оружия по собранным крупицам информации, в данном случае, по моему мнению, можно доверять, так что глава эта для интересующихся арабо-израильским противостоянием действительно бесценна. Особое внимание лично я обратил на упоминание о готовности применить это оружие израильским командованием против Египта и Сирии во время войны 1973 года...

... – Что там такое? – спросил Валео.

– Сами посмотрите, – потуплено сказал Иванищев.

Валео удивился. Иванищев был не то, чтобы испуган – он был странно, неожиданно удивлен. Он как будто увидел какую-то вещь в первый раз в жизни.

Открываешь дверь – а тебя встречает Алла Пугачева. Смотришь и не веришь. Что это – в глазах рябит?

Не пил? Нет.

Не курил?

И не курю...

Валео проследовал в коридор, где еще не было накурено. Он тут же закурил. Этот дым был его собственным. Так он помечал территорию. Всем остальным об этом знать не было необходимости.

Толпа расступилась, пропуская следователя.

– Да, это ужасно, – сказала Валя Карпова, младший следователь.

Валео знал, что в жизни нет ничего ужаснее, чем сама жизнь. По этой причине он нисколько не волновался. Он давно уже вычислил ряд формул, которые использовал для функционирования его ум:

– Никогда не говори никогда.

– Лучше хорошо молчать, чем плохо говорить.

– Смерть – это обыкновение.

– Лучше осень, чем тряска по лету.

Помимо прочего, Валео написал немало статей по истории развития экспоненциальной живописи. Сам он немного рисовал. Хотя – никогда нигде не выставлялся, кроме Интернета.

В сети у него было другое имя.

Другое лицо.

Другой стиль.

Другая душа.

Подсознательно Валео понимал, что само мировое устройство – это некое подобие компьютерной сети. Ведь помимо того, что пользователи заставляют умные машины передавать необходимую им информацию, сетевые протоколы беседуют в фоновом режиме. Так и люди. Им только кажется, что они живут порознь, и что каждый из них – неповторимая индивидуальность.

Валео никогда ничего не доказывал. Он утверждал.

– Боже мой, боже мой! – кричала Валя Карпова.

Сотрудники органов вздыхали. Увиденное потрясало...

…Однажды Гильгамеш отправился к Морю – он мечтал увидеть его еще, наверно, с детства, с рассказов отца, привыкшего видеть воду лишь в колодце и однажды потрясенного зрелищем бесконечной водной глади, раскинувшейся перед ним, когда вместе с караваном ездил продавать шерсть в прибрежные селенья. Гильгамеш хотел видеть Море, но путь ему преградил Кара-Даг, горный перевал, – ощетинившись неприступными, почти отвесными скалами и вековыми ледниками, разверзнув под ногами непреодолимые пропасти и расщелины, он не пускал Гильгамеша дальше. Вообще-то, Гильгамешу говорили, что Кара-Даг неприступен, что еще никому не удалось преодолеть его, к тому же в этом не было и нужды, – двадцатью милями северней проходила Царская Тропа, проход к Морю, которым и шли многочисленные караваны, туда и обратно, в богатые приморские города, – но Гильгамеш был человеком упрямым и не хотел сворачивать к Тропе, так как твердо решил для себя, что пройдет к Морю здесь и только здесь – напрямую через Кара-Даг. Недели две он не отступал и все пытался пробиться через перевал, найти хоть какую-нибудь тропку, но горы были неприступны и лишь смеялись над ним, что вконец разозлило Гильгамеша, и он дал тогда клятву на крови и хлебе, самую страшную клятву его рода, что будет он проклят и землей, и небом, ежели пройдет он к Морю иным путем, чем через Кара-Даг. И он остался жить у его подножья: построил хижину, укрывавшую его от ветров и дождей, охотился и собирал орехи в лесах предгорий, ловил рыбу в близлежащем озере, а по ночам, сидя у костра, смотрел на звезды, среди которых уже не было его звезды, смотрел и о чем-то, казалось, думал, но это только казалось – он просто с детства любил звездное небо. Гильгамеш знал, что ему не преодолеть перевала – у него ведь нет орлиных крыльев, – но он знал и другое: ничто не вечно, даже горы, и он просто ждал – вечность оставалась в запасе у него, а, значит, он все равно выйдет к Морю – когда-нибудь.

...Он медленно перелистал рукопись.

– Что за трагическая пауза? – не выдержал я. – Давай, говори!

– Я тебя не узнаю, – сказал Ромыч, внимательно глядя на меня.

– Пить надо меньше!

– Что значит – меньше? Я не в том смысле. Я тебя не узнаю как автора этой повести. Я читал и не верил, что это написал ты. Совершенно на тебя не похоже. Начну с языка. Откуда этот идиотизм?

Ромыч полистал рукопись.

– Вот. «Она покраснела, как редиска…». Или: «Его сердце наполнилось радостью, как стакан брагой…». Почему, кстати, брагой? Почему не пивом?

Я озадаченно почесал макушку. Откуда он это выкопал? Что-то я ничего подобного не помню.

– И это ещё ничего, – продолжал Ромыч. – Но вот тут, а… вот. Это ни в какие ворота не лезет: «Они слились в долгом и страстном поцелуе…». Слушай, это даже не штамп. Это преступление против литературы. За такое я бы кастрировал на месте без суда и следствия!

Я передернулся, а он разошёлся не на шутку. Литературовед хренов! Но откуда он всё это выкопал? Неужели я мог такое написать? Убей, не помню.

– И такого добра здесь навалом. В каком бреду ты это написал?

Ромыч отхлебнул прямо из бутылки.

– Теперь сюжет. В принципе, он не так уж и плох. Но, извини, второй свежести. До тебя его уже использовали, и не один раз.

– Как? – крикнул я. – Не может быть!

Ромыч очень медленно пожал плечами.

– Сюжет, где человек превращается в насекомое, по-твоему очень оригинален? Ты вообще-то Кафку читал? То, что у тебя герой становится, конкретно, мелким клопом, а у Кафки нет, ничего не меняет. Всё одно.

«Какой пьяный, а как излагает, собака», – подумал я восхищенно про Ромыча, но тут же вскочил, опрокинув стул.

– Что за хрень?! Какой, на фиг, клоп? Ты чего мелешь? Я про это вообще не писал!

Ромыч моргнул.

– Не писал? Как не писал? А чья это рукопись?

– Откуда я знаю? Как она называется?

Ромыч очень долго пытался прочитать название…

– «Человек с шестью ногами», – выговорил он чуть ли не по слогам.

– Это не моё!

– Уверен?

Я влил в себя немного «Менделеевки», поставил стул и сел.

– Как ты мог подумать, что я написал такое?

– Сам удивился, – сказал Ромыч весело. – За это надо выпить?

– За что?

– За то, что ты не имеешь к этой паранойи никакого отношения.

Выпив, я спросил, а где же, в таком случае, моя рукопись...

...Не знаю уж, что там полагалось по действующему законодательству за столь тяжелые преступления, в которых нас обвиняли и которых мы не совершали, но сказал он такие примерно слова: “…во исполнение данного постановления Комитета государственной безопасности в качестве ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ меры наказания, все присутствующие здесь преступники приговариваются к лишению жизни средствами, описанными в нижеизложенном предписании, которое являет собой секретный внутренний документ органов…”. Так и не объявили нам средство “лишения жизни”, но слов “…преступники приговариваются к ЛИШЕНИЮ жизни…” некоторым женщинам хватило для того, чтобы упасть в обморок и залиться какими-то неженскими, обреченными слезами. Никаких апелляций, никаких протестов, никакого закона, никаких родственников, никаких прощаний… Как оказались среди нас учитель, тракторист и та самая девочка-студентка, мне не понять, хоть не понять и остального.

Похоже, что все решено было сделать молниеносно, без оглядки. Нас погрузили в два грузовика, из тех, что перевозят солдат, и поехали мы куда-то довольно далеко. Люди не выглядели обреченными, расстроенными, озабоченными, они… да что уж там, мы были мало похожи на людей. Впалые бледные лица, безвольно опустившиеся руки, пустые глаза… Никто снова ничего не говорил, только одна женщина тихонько молилась в глубине кузова.

Завезли нас в довольно безлюдное место, где над болотистой лесной речушкой, подернутой утренним туманом, вдоль берега, нависая над водой, располагалась странная деревянная платформа. Под ней лед на речке был аккуратно вырезан, как в полынье. Оба берега были оцеплены военными. Встречал нас тоже суровый, молчаливый конвой. Указывая путь автоматами, медленно плелись они за нами по болотистой, кочковатой земле и остановились только перед лестницей. “Поднимайтесь”, – громко и звонко приказал тот самый чекист из амбара. Мы змейкой поплелись по лестнице на платформу.

Выстроив нас в шеренгу вдоль края платформы, спиной к речке, нам прочитали очередную тираду о любви к Родине и той пользе, которую России-матушке принесет наше уничтожение. На нас стали напяливать тяжелые жилеты, похожие на спасательные, но набитые, похоже, песком.

После фразы “Привести приговор в исполнение” началось самое страшное...

...Мне нужен был человек, у которого захотелось бы без страха и ответного гнева запросто спросить:

– Где эта ваша чёртова психбольница?!

Я села на выпученный край крыльца аптеки и стала ждать…

– Вам плохо? – кто-то тронул моё плечо.

– Мне плохо, – сказала я, – мне очень плохо, – и почему-то заплакала…

Этот «вамплохо» был не стар, носил очки, их же футляр свисал надо мной на серебристой верёвке.

– Вы аптекарь? – спросила я

– Нет, я больной, и дома у меня больная жена и очень больная тёща.

– Тогда вы должны знать, где находится психушка.

Пощёчина не была сильной. Вялая мокроватая ладонь как бы упёрлась в мою щеку, но передумала и соскользнула:

– Сучка приблудная, а я ещё помочь ей хотел! – он говорил как бы не мне, и уж, конечно, не себе, но в этот стук, в это шипение, в эту отброшенность.

– Дядя, дай-ка я тебе сказочку расскажу, – сказала я, – про бычка, – и так двинула это больное, что серебряная верёвка не смогла удержать его в моих руках…

Даже при среднем воображении трудно было не заметить, как простой футляр, раскрывшийся рядом с рухнувшим, напоминает гробик карлика у тела великана.

Пусть единожды, но каждый человек – велик!..

...На улице ярко светило солнце и дул легкий ветерок. Все – как в жизни, даже облупленный фонарный столб. Иван Семенович подошел к столбу и ощупал его шершавую нагретую солнцем поверхность.

– Потрясающе!

Он действительно стал замечать множество деталей, на которых раньше не обращал никакого внимания. Вот воробей пьет из лужи и оглядывается после каждого глотка, как будто ворует. Вон торговка мороженым прячет деньги в карман под передник и тоже оглядывается, как будто ворует.

– Как они это все запрограммировали! Но и денег взяли немало. Зато теперь две недели полной свободы! Полного наслаждения! И, как сказал тот парень, не надо заботиться о себе. Делай, что хочешь! Хочешь – ешь мороженое… Интересно, а деньги у меня есть? Если это такая полная реальность, то надо платить деньги.

Он достал свой потертый черный кошелек. Все деньги были на месте.

– Интересно, откуда компьютер узнал, сколько у меня было денег? Меня вроде бы не спрашивали об этом. Впрочем, он же говорил, что мой мозг тоже участвует в этом процессе.

Иван Семенович купил эскимо в шоколаде и посмотрел на часы. Прошло всего около часа с тех пор, как он после работы зашел в фирму «Мечты сбываются» и сбыл свою мечту. Точнее, ему сбыли его мечту. Менеджер по сбыту. Интересно, Маша дома волнуется о нем? Раньше, когда он задерживался, то всегда возвращался домой в каком-то взволнованном состоянии. Надо что-то говорить жене, оправдываться, чувствовать свою вину. И она, как будто не доверяя его словам, переспрашивала, была недовольна. Сегодня такого состояния не было. Волноваться было не о чем. Это же псевдомир. Он словно смотрел не себя со стороны.

– Даже интересно, а что она скажет. Да, кстати, она просила кое-что купить.

Иван Семенович зашел в гастроном и через двадцать минут уже открывал дверь своей квартиры...

...Она, в очереди к врачу, нервно мяла медицинскую карточку, теребила ручки сумочки, боязливо поглядывала по сторонам и на дверь кабинета. В кабинет народу собралось порядочно, и она пыталась вглядеться в каждого, может, чтобы просто убить время или, наоборот, чтобы подготовить себя к неприятному, как ей казалось, разговору с врачом. Стала изучать профиль старичка, сидящего в углу, оторопелого и тщедушного, не замечающего ее пристального взгляда. «Здесь никому ни до кого», – поняла она. Многим грозит операция. А ей? – Она этого не знала и потому продолжала дико и бездумно жечь время, которое и не горело вовсе, а, напротив, клеилось на длинную-длинную ленту густо посаженных в коридоре пациентов, а лента сворачивалась в клубок, и клубок с болью проваливался в нее саму, отчего горело все внутри.

Ей показалось, что к ней обратились. Голос тихий, не старческий. Молодой голос. Стоящий паренек у окна застенчиво произнес: «Девушка, ничего, если я рядом сяду?».

А она:

– Да не в кино мы. Зачем спрашиваешь?.. Только я последняя.

– Я так и понял, поэтому спросил.

– А что, на мне это написано?

– Да нет, все старики здесь, а ты, наверное, за справочкой или первый раз… Я что-то не то говорю, и не очень это место для знакомства подходит, но, знаешь, просто так… И здесь старики одни. Ты первый раз. Не бойся. Можно остаться живой...

...Когда я только приехал в Аризону, то и не думал об индейцах. Сомневаюсь, что со времени детства, я вообще о них хоть раз задумывался. Разве что, читая песнь о Гайавате. И вдруг стал видеть их каждый день. Первый же встретившийся мне навахо, в первый же день, потребовал у меня доллар. Это было рано утром, солнце только проклёвывалось через белёсые облака, и у него было похмелье. Я дал. Потом, за то время, что я был в городе, таких просивших подошел ко мне не один десяток. А позже я узнал, что в резервациях сухой закон, поэтому индейцы ездят в американские поселения так же, как финны в Петербург. Индеец взял доллар и показал мне дорогу к гостинице. Пока мы шли, он ругал весь белый свет – за отнятую землю, за побои и за бедность. Он хулил католиков и протестантов и взывал к христу через неизвестных пророков. Он спился, и понятное дело ничего уже не делал. Все те навахо, кого я видел в том городе были такими же. Кажется, именно навахо составляли когда-то конгломерат племён сиу. Тех самых сиу, что трижды поднимали кровавые восстания против янки, прежде чем последние из воинов не захлебнулись в своей же крови, и те, кто перестал сражаться, покорились судьбе. Именно они сдирали скальпы и были самыми ловкими наездниками и самыми меткими стрелками. Именно их вожди носили короны из орлиных перьев и свистели в свистки, сделанные из берцовой кости побеждённых противников. Короны эти, равно как и трубки мира и томагавки, и теперь делаются ими в резервациях. Правда, исключительно на продажу туристам...

На дороге жизни каждого человека таятся спрятанные пороги, споткнувшись о которые, он получает незаживающие раны на теле своей памяти, не дающие спокойствия его совести до конца дней. Сам человек может быть и виноват, и не виноват в этом. Но ложная мысль о том, что «все могло быть не так, поступи я иначе», всплывает в любом уме, хранящем небольшой уголок для древа морали и нравственности. Но ложная мысль – представление, как и мысль неложная. Все есть представление, а потому все играет в нашей жизни большую роль, заставляет нас думать, вспоминать, мучаться. Прошлое, воспоминания – что может быть неоднозначней? Ребенок, услышавший о гибели сотни людей в затонувшей подлодке, через час забывает об этом. И этот же ребенок неделями плачет о бедной божьей коровке, живьем похороненной в темных, вечно движущихся пещерах муравьев! А ведь сколько таких, как нам кажется, несправедливостей случается в этом мире! Если бы ребенок увидел, более страшные забавы природы, нежели убийство божьей коровки, он сошел бы с ума. Люди забыты – насекомое влияет на психику, вспоминается всю жизнь, закладывает зерна для развития характера. И что ж из этого следует? Только еще одно доказательство того, что прошлое мертво, и о нем не стоит заботиться. Но может ли человек не заботиться о прошлом? Может ли он не заботиться о представлении, поняв, что все есть иллюзия? Может ли он не заботиться о настоящем? Пока для него существует настоящее – существует и прошедшее. Я не отличаюсь от шести с половиной миллиардов страдальцев и с горечью и болью в сердце вспоминаю свою юность… Вернее, не всю юность, а время моего знакомства с дядей Гришей.

Вскоре я вспомнил эту встречу.

– Романа, вахтера нашего знаешь? – спросил меня маленький лысоватый водитель во время очередной поездки в Шереметьево за животными.

– Знаю, видел недавно.

– Ну, удивил он меня! Встречает у проходной и просит: «Можно я у тебя дома двадцать третьего февраля посижу?» Я сначала подумал: отметить со мной хочет? Так он непьющий. Ни капли. Стал спрашивать: что такое? Роман сначала отмалчивался, а потом рассказал, что на днях он в дирекцию ходил…

– В воскресенье, – подсказал я.

– Наверно. И там заместитель директора предупредил его: «Двадцать третьего февраля будьте, Роман, осторожней – в Москву приезжают семьсот тысяч боевиков «Памяти». Будут устраивать еврейские погромы». Роман-то у нас еврей. Вот он у меня и решил спасаться. «Я тебе совсем не помешаю, – просит, – посижу где-нибудь в уголке, книжку почитаю». «Приходи, – говорю, – только зря опасаешься, вздор тебе какой-то сказали, никто вас, евреев, бить не собирается». Уж у меня какие только знакомые ни есть, ну ни от кого я этого не слышал, чтобы идти и громить! А тот все свое: «Ну, можно я у тебя посижу?» «Приходи, сиди, я же не отказываю. Только, если так боишься, уезжать тебе надо. Родственники-то, наверно, есть за границей?» Головой кивает: брат у него в Америке. «Вот и езжай к нему». – «Не могу, – отвечает, – я слово директору дал. Он меня похоронить обещал». «Не понял!!» Оказывается, когда Роман пришел на работу устраиваться, директор его спросил: «Уезжать из страны не собираешься?» Это еще до перестройки было. «Да нет, пока не собираюсь». – «Пока – не годится, – говорит директор. – За тебя с меня спросят. Или обещаешь, что не уедешь, или не работаешь. Или слово, или работа». Роман: «Но я же здесь совсем один остаюсь. Похоронить некому будет!» Директор ему и говорит: «Не бойся. Умрешь – похороню». Тогда Роман и пообещал: «Не уеду». Слово дал. «Чудак ты, – говорю Роману, – это же когда было? При советской власти. Сейчас директора твое слово не колышет. Да если бы у меня брат в Америке был – я бы и секунды не думал. Езжай!» А Роман все свое: «Нет-нет, я слово дал!»

– Ну и что, приходил он к тебе на двадцать третье?

– Пришел. Действительно, с книжкой. «Я посижу?» – «Сиди, сколько хочешь». – «Нет-нет, я до вечера только». – «Чай попьешь?» Отказывается: «Зачем на меня тратиться?» Да чем тратиться? Чаем? Еле заставил стакан чая выпить. А пока он у меня был, я его спросил: «Имя-то у тебя почему такое? Вроде у евреев Романов не бывает». Оказывается, и не Роман он вовсе, а Абрам. По-новому его на работе называть стали. «Давай мы тебя Романом звать будем? Нам привычнее…» Он и не отказался. Роман – безопаснее.

Так весь день у меня и просидел. С книжкой. А вечером поднялся и уходить собирается. «Странный ты, – говорю, – вечером же еще опасней ходить. Оставайся ночевать, раз уж так». Отказался: «Я боюсь надолго квартиру одну оставлять». И ушел. Ой, чудной!

В последний раз я услышал о Романе через полгода. Водитель автобуса, на котором мы везли в зоопарк снежных барсов, сказал:

– А я вчера ездил Романа хоронить, вахтером у нас работал.

– Его убили?! – вырвалось у меня.