Архив публикаций за декабрь 2007

Здравствуйте, дорогие читатели и авторы «Новой Литературы».

Очередной год для меня лично закончился в небывалой суматохе. Поэтому довольно трудно собраться с мыслями и внятно обобщить последние 12 месяцев. Впрочем, ничего особенно сложного такое обобщение из себя не представляет: почти все, что было обещано в моей прошлой новогодней речи, исполнилось. В этом году сайт получил новый дизайн, полноценный форум, встал на новый движок. Проделана огромная работа по переносу содержимого старой версии сайта на новую. Значительно расширились технические возможности и перспективы развития. Выросла редакция журнала, изменились принципы ее работы. «Новая Литература» стала более мобильной, профессиональной, современной. Открыты новые авторы и новые талантливые произведения. Количество подписчиков журнала выросло за этот год на несколько тысяч человек. Рассылка новостей наконец-то приобрела иллюстрированный вид и устойчивый дизайн. Появились голосования читателей, опубликованы рейтинги авторов, оглашены редакторские планы на ближайшие публикации, раскрыт список рассматриваемых произведений. В общем, жизнь в журнале кипит, и уходящий год принес массу положительных результатов в нашей работе.

Но есть и проблемы, и они серьезны. Главная – у нас по-прежнему низкая посещаемость. При переходе на новый движок произошел провал в посещаемости, и вернуть прежние позиции удалось только к концу года. В течение суток к нам заходит от 200 до 400 читателей, как это было и в конце прошлого года. Честно говоря, я ожидал качественно других показателей. Мне тяжело признавать, что интернет-проект с таким высококачественным контентом (текстовым содержанием), значительно превосходящий другие литературные сайты по качеству публикуемого материала, имеет такую низкую посещаемость. Увы, у меня нет возможности уделять техническому продвижению журнала достаточно усилий. А ведь «Новая Литература» запросто может собирать 2 – 5 тысяч читателей в день, и это далеко не предел!

В чем причина? Не хватает единомышленников. Людей, которые способны из любви к искусству впрячься в эту работу и толкать вверх такой масштабный проект. Нам нужны редакторы, корректоры, иллюстраторы, критики, модераторы, программисты и, наконец, фанаты, просто фанаты литературы, которые рекомендовали бы журнал широкому кругу читателей.

Я верю, что все это будет, потому что сейчас вокруг «Новой Литературы» стали собираться энергичные люди, потому что в воздухе запахло победой. Чего, собственно, я и желаю в наступающем году и Вам, дорогие авторы и читатели, и себе.

Спасибо Вам за поддержку, за сотрудничество, за понимание, за литературу.

Я приглашаю к сотрудничеству всех, кто любит литературу. Пишите, предлагайте, действуйте. Зовите к нам талантливых авторов и активных читателей.

С Новым годом, и да здравствует «Новая Литература»!

Главный редактор «Новой Литературы»

Игорь Якушко.

Была Чуча. Милое рыжее пушистое существо похожее на плюшевую игрушку, которую продают в магазине и порой толком не знаешь, что это такое. То ли заяц с тигриным хвостом иль наоборот, то ли лисичка надела маску обезьянки и забыла снять после маскарада, то ли ещё какой зверь неизвестный науке.

Люди так заняты своими повседневными делами, что просто не замечают её. Им абсолютно некогда поинтересоваться, кто у них живёт в плательном шкафу, иль в ящике с инструментами, иль в кармане зимнего пальто иль на полке с игрушками.

Чуча очень не любила черноту, ей казалось, что там живёт Ужасное. Она всегда, как только солнышко скатывалось за крыши домов, садилась на подоконник, залитый лунным светом, и дожидалась рассвета...

…Жаба растянула противный огромный рот в улыбке и попросила:

– Поцелуй меня, Коленька…

Я посмотрел на солнце в зените, потрогал тёмную и, видимо, потому очень горячую макушку и опять опустил глаза на жабу.

Жаба как жаба. Мерзкая, бородавчатая, лупоглазая… скользкая на вид. Не люблю жаб.

Сидит себе, раздувает щёки, греется на солнышке… тоже ведь тварь божья! Да к тому же еще полезная для огорода, как говорят.

Пусть сидит.

А вот мне явно надо было в тенёк. Или хотя бы кепку натянуть, а то вон как солнце раскочегарилось, как бы вообще солнечный удар не схватить – тогда уж не только жабы заговорят!

Я ещё разок покосился на жабу.

Жаба смотрела ехидно, а потом и вовсе… подмигнула!

Я чуть потряс головой и опять посмотрел на неё.

Да нет, конечно, привиделось.

Встал с коленок, стянул резиновые перчатки и пошёл передохнуть...

Это новогодний обзор, и в нём я хочу сказать об удачных публикациях уходящего года, которые – по разным причинам – прошли как бы незамеченными. Пишу «как бы», потому что кто-кто, а я их заметила, просто хотелось вслух, а не тихонько про себя. Не получилось. Не думаю, что сейчас, «по-быстрому», удастся наверстать, но и совсем промолчать – тоже неправильно, по-моему…

Прежде всего – повесть Сергея Ручко «Обращение». О чём она: обо всём. Почему «Обращение»: потому что «камень не обращается в растение, а растение – в камень; лев не обращается в жабу, а жаба – во льва; воздух – в воду, а огонь в землю также не обращаются: они есть то, что они есть. И только человек обращается, становится обращенным и стремится обращать других в то, во что он обратился сам, или в то, что его обратило в себя».

Исчитала вдоль и поперёк, пыталась написать рецензию/статью/отзыв/что-нибудь. И где? И нету. С досады скопировала себе весь текст, стала разбавлять мыслями и недомыслями всякими. «Комментами». Примерно так это выглядит...

Я всегда хотела верить в Бога, но никогда не знала, где его искать. Его не было в моей душе, в моих мыслях и в моём сердце. Его не было ни на небе, ни на земле, во всяком случае, подняв голову, я не различала на небесном склепе ничего, кроме быстро летящих или еле ползущих, а то и вовсе стоящих облаков, луны, звёзд, солнца. Я не видела его и в душах других людей, и особенно – в их поступках.

Снова и снова совершала я отчаянные попытки сходить в церковь. Это случалось раз в несколько лет. Но каждый раз уходила со службы с каким-то туманным чувством вины, и мне даже казалось, что я не только не сделала шага вперед, а, напротив, отступила назад. Уже через полчаса после начала богослужения я принималась поглядывать на часы, высчитывая, «когда всё это, наконец, закончится». От этих мыслей мне тут же становилось дурно, но я ничего не могла поделать. Я осеняла себя крестом и опускалась на колени. Я напряжённо вглядывалась в строгое и печальное лицо Божьей Матери, в бессильно опавшую набок голову Христа в ранах от терновых шипов, и мне так хотелось, в самом деле хотелось, чтобы на меня обрушился летней грозой поток тёплых и хороших чувств, смыл всё скверное и ненужное, прилипшее к душе за тридцать лет запутанной, а зачастую довольно пустой и бессмысленной жизни. И во мне – очень редко – но всё же шевелилось в эти минуты что-то, отчего хотелось плакать и простить всех, кто причинил мне зло, и пожалеть о том зле, которое я сама другим причинила. Однако то были именно минуты, вслед за которыми снова приходили мелкие и смешные размышления о прочитанной накануне книге, о том, куда и кому нужно завтра позвонить и что, кажется, закончились сигареты. Хотя меня, признаться, всегда неподдельно интересовало, что думают во время службы другие прихожане, оглядываясь на которых, я обычно старалась уловить момент, когда нужно, склонившись, коснуться лбом холодных плит...

Этот путь Аня совершает, согнувшись в поясном поклоне и иногда вставая на колени, чтобы прочистить ручкой веника водостоки, забитые опавшими листьями. Медленный круг обметания вокруг Надвратной церкви – и вот первая галерея, кирпичи, кирпичи: темно-бурые, выпуклые старинной кладки и плоские красные, современные заплатки; веник обходит каждый из них по периметру, выгребая из ложбинок песок, конфетные бумажки, скрученные билеты, травины, листья, окурки, скорлупки семечек.

 Егор в суконной курточке и матросской шапочке проносится, взмахивая руками, перепрыгивает через ковыляющий веник, но перед входом в башню замедляет скачки. «Мамочка, как называется башня, в которой эхо?» – губы округляются, чтобы образцово и отчетливо исполнить обе гласные. Никак не может запомнить. Шепотом повторяет: Гефси-ман-ска-я. Теперь войти внутрь, встать посередине круга и прокричать: эге-ге! – и эхо даст свой ритуальный ответ.

Дальнейший путь почти на четвереньках. Перспектива опрокидывается, и Аня бесконечно долго карабкается по красным кирпичам вертикально вставшей галереи до башни Давидов дом.

Егор успевает несколько раз домчаться до башни и обратно, и заглянуть в окошки, и сообщить, что там, за ними – пушки! Восторг этот не гасится ни многократным повторением, ни молчанием Ани...

...Первыми из Суверенной Республики потянулись немцы.

Сначала из класса Тимочкина пропала симпатичная и бойкая Танечка Мерц, чему Тимочкин очень огорчился. Потом – преподаватель немецкого языка Михаил Семенович Вагнер. Этому обстоятельству не только не огорчились, но, напротив, обрадовались, так как преподаватели были должны ему некоторые суммы, а ученики – два зачета. Ликование длилось не долго – за деньгами Вагнер вскоре прислал, а зачеты ученики сдали новой учительнице – Ахметовой Каракоз Сулейменовне.

Потом на карте перестала существовать деревня Петерфельд, носившая в народе название «немецкой слободы». Затем в фатерлянд отправились еще две деревни, побросав недвижимое имущество. В сельсоветах других деревень больше не было проблем с правильным написанием всех этих Катц, Шатц, и Катс. Из школ исчезли Адольфы и Рудольфы.

Но свято место не бывает пусто: вместо Танечки Мерц в классе Тимочкина стало учиться еще три суверенных гражданина.

Тимочкин уже не переживал. В этом году он заканчивал одиннадцатый класс...

Любой знает, что история повторяется дважды – первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. Когда истории надоедает повторяться, она превращается в пародию и кочует из века в век, из тома в том, из поколения в поколение. История становится пародией гораздо чаще, чем трагедией или фарсом, и хотя умеет скрывать свои превращения, в ХХ веке, когда прежние века эпох принадлежат земному пути одного поколения, пародия слишком заметна и доступна любому. «Великое» кружится вокруг Нагорной проповеди и Гефсиманского сада. Пародисты рангом пониже, выступают в отряде предтеч, пророков или бесноватых. Словом, пародия надежно замещает традиционное великолепие «духовных терзаний». Даже пародия на распятие находит спрос в обиходе цивилизованного мира.

Каждый вправе принять на себя все грехи мира и быть убитым в назидание подрастающему поколению. Когда еще можно начинать погибать и спасать мир, как не в минуту «крушения вечного», ночью, без кофе и сигарет? Кому незнакома вселенская тоска в глазах несостоявшихся пророков и апостолов на лестничных клетках? Сидя на грязных подоконниках университетов и колледжей, они охотно берут на себя грехи мира и наставляют будущее. И будущее пока охотно прислушивается...

Он заметил её уже издалека. Огромная бабочка сидела на тропинке, по которой Аристарх шёл домой. Большая, яркая как хвост павлина, она сидела на его пути, раскрыв крылья. Сначала он замер от неожиданности, а потом начал на цыпочках подкрадываться к ней. Но она и не думала улетать. Даже когда на неё упала тень крадущегося Аристарха. Преспокойно сидела, преграждая ему дорогу.

Позже, возвращаясь мыслями к этому моменту, он вспомнил, что именно тогда на мгновение у него промелькнуло странное чувство, что она издевается над ним. Но она вдруг сложила крылья, отчего у неё стал покорный и беззащитный вид. Казалось, она говорила: бери меня, я вся в твоей власти.

Аристарх очень осторожно взялся за сложенные крылья обеими руками. Она не шелохнулась. Спокойно повисла в его руках, словно у неё отсутствовал инстинкт самосохранения. Ручная, подумалось Аристарху...

...Это забавное приключение имело несколько жестокий оттенок, и мне ли не знать, почему. Однако продолжение предполагало ещё много разных переворотов и метаморфоз, и меня это забавляло.

Соседи оказались на редкость болтливы. Они рассказали и о Лите Рунье, и о Ризингере, и о некоторых других частых посетителях этой квартиры. Её бывший хозяин даже после своего ухода не переставал удивлять меня. Новости и неожиданные сведения о нём, как будто письма, отправленные перед смертью и запоздавшие, пришедшие значительно позже вестей о кончине, удивляли и наводили страх. Казалось, сам покойник руководит всем этим, и любое событие, связанное с квартирой на Рейгардштрассе, 17, – дело его рук. Впрочем, труп пока так и не был найден.

Я полностью привык к обстановке и предметам нового жилья и ни в чём не нуждался. Соседи начали привыкать ко мне и каждое утро здоровались, а, главное, ничего не спрашивали о бывшем хозяине. Новый день начинался с проверки корреспонденции и однажды я вдруг поймал себя на мысли, что вовсе не так далёк от тех чувств, что попытался описать в письмах. Случайно найденная фотография с женщиной, улыбающейся и держащей руки над головой, многое объяснила и подсказала, что делать дальше. Но, кроме того, она ещё и очаровала меня. На обратной стороне фотокарточки значилось одно слово: Веймар. Я не имел случая побывать там, но в тот момент, когда увидел это смеющееся лицо, эти глаза и волосы, мне показалось, что я там, где-то рядом, может, и сам фотографирую, а, может, стою в стороне, но где-то совсем близко, и смотрю на неё, любуюсь, чувствую ожидание и волнение. И это уже была совсем не игра с мыслью. Это медленно, помимо моей воли, становилось правдой, мыслью без игры. Образ, в который я, как актёр, с трудом вживался, вдруг схватил меня и не спешил отпускать. Я всё больше и больше поддавался на эти маленькие женские уловки. Впрочем, и в свои, не менее искусно расставленные ловушки, я тоже попал. И чтобы не сойти с ума или не запутаться в выдуманных и действительных воспоминаниях и людях (ведь это одно и то же), я начал вести дневник. Необходимый порядок был частично восстановлен...

...Во сколько секунд уместилось все это? Только несколько ее шагов от рояля до входа в спальню. Это просто одна мысль такая пестрая – мысль про Идею, мысль длительностью в несколько ее тихих шагов. Секунды...

Она остановилась в дверях и смотрит в пространство. В пространстве сижу в размышлениях я. Наши взгляды встречаются.

– Чайку не желаете, барин?

Почесываюсь и зеваю. Пояснение:

– Что-то чаю захотелось.

– С медком, сударыня?

– Отнюдь.

Помню, какой-то поэт восхищался одной женщиной за то, что та знала слово "отнюдь". Экие времена. Тогда еще не знали, человек ли женщина. Мы же уже нашли ответ на этот вопрос. Жаль, мед кончился. Люблю мед...

...Долго думал я, и нашёл путь. Путь медленный и скрытный, но обещающий удачу. Думал я: «Вот – «христиане». Во всех землях, во всех провинциях есть общины их, во всех народах римских есть доля их, и триста лет строили они церковь свою: весь Рим, как паутиною, опутан нитями ее. Они – вне закона, и избивают их, и изгоняют; но все же много сочувствующих им найдется в самых знатных домах, в самых почётных семействах римских. Их бьют, ибо они противопоставили себя власти цезарей; но признай они власть – и смирится Рим с их учением, ибо не опасно оно знатным и высоким! Я знаю, что мне делать. Я примирю христиан с властью – я знаю, как! А потом я дам им силу; я весь Рим брошу к ногам их! Пройдет лет десять, или двадцать, и удивится знать римская, внезапно осознав, что нет больше власти у нее; но власть – у церкови христианской.» Так думал я; и знал я: будет так. Я знал. И знал я, что будет дальше. Новая знать – христианская – не преграда мне. Славе моей, и почету моему, и влиянию не будет пределов в новом здании: ибо кто даст им силу и кто даст им власть? Не я ли? В моих руках будет войско великое, владеющее умами народов римских; но не будет единства в войске этом – я позабочусь об этом. Не составит это труда, ибо легко единым им быть в гонении, но лишь получат власть – перессорятся, как сварливые жёны в персидских гаремах! Я позабочусь. И останется мне лишь одно: вбросить в этого паука, что сотни щупальцев раскинет по всей Империи, дабы сеять ложь поганую в разумы человеческие; вбросить истинную Мудрость об истинном Боге и Сыне Его – и лопнет ложь эта, как перезрелый каштан лопается под копытом боевого коня: ибо какая ложь способна противостоять той Мудрости, коей я владею?!!

Так думал я; и думал: власть единоличная нужна мне для воплощения плана моего. И взял я триста воинов, лишь затем, чтобы сопровождали меня. И с Запада, где правил, пришел под стены Рима, и встал под стенами, и сказал: «Я пришел взять Рим.» Центурион Гер Невозмутимый изумился впервые в жизни своей, и говорил: «Кесарь! И я, и воины мои умрём за тебя без колебаний; но разве ты – самоубийца?! Здоров ли ты, господин мой?!!» Но я лишь улыбался: откуда знать Геру, что и десяти Римам смешно противиться Равному Богу, если крепка Вера его? И Максентий выслал ко мне консула, и сказал мне консул: «Высокочтимый кесарь! Кесарь Максентий беспокоится, что напекло голову твою солнцем, и болезнь посетила голову твою. Кесарь Максентий просит тебя дорогим гостем с почётом взойти во дворец его, и лучшие лекари помогут тебе!» Но лишь улыбался я, и сказал: «Я пришел взять Рим.» И в растерянности удалился консул. И видел я, как в растерянности переговариваются воины на стенах Города; и мои триста стояли ровным строем, блестя доспехами и не вынимая из ножен мечей…

…Через час двадцатитысячный гарнизон положил на землю оружие свое. Шесть воинских начальников выехали ко мне и сказали: «Открыты ворота для тебя, повелитель. Войди в Город, император, и прими присягу от воинов твоих.» Невозмутимый Гер не мог вымолвить ни слова, ибо онемел от удивления… Ликиний, племянник мой, вероятно, не менее был удивлён. Не стал он искушать судьбу и соперничать со мной: отрёкся от власти и назвал меня своим господином. Так стал я властителем всей необъятной Империи Римской...

...Тощему Джо было до боли жалко беднягу. Он не стал спрашивать, кто тот и откуда, а просто взял несчастного на руки и отвёз к себе домой, в маленький домик у русла реки. Там он сидел у постели умирающего, слушал его бред, вытирал пот и давал пить горячий бульон и чай, потчевал теми немногими лекарствами, которые нашлись в его походной аптечке, – чтобы смягчить боли и судороги. Если старик приходил в себя и силился поблагодарить Тощего Джо, Джо обрывал его:

– Никаких слов, не надо, не говори, брат! Сохрани свои силы, и всё будет хорошо!

Но хорошего было мало, и спустя пару дней незнакомец испустил дух. Перед смертью он прохрипел (Джо пришлось наклониться к самым губам страдальца, чтобы расслышать):

– Эй, Джо, ты чертовски славный парень… – Слово «чертовский» в этой стране известно как «великое австралийское прилагательное», поэтому простим его умирающему. Итак: – Ты меня не знаешь, но я за эти дни узнал тебя хорошо… Я – знаменитый контрабандист Билли Клинтон-младший, и мне известно, где спрятано золото – чертовски много золота, тонны… Там и драгоценные камни, и жемчуга, и дорогостоящие космические сплавы… Я всё теперь оставляю тебе, ибо мне более ничего не нужно… Карту с подробными инструкциями ты найдёшь в моём вещмешке. – Тут незнакомец начал задыхаться, и Тощему Джо пришлось расстегнуть ему рубашку, приподнять голову и положить к себе на колени.

– Копай! – с трудом выговорил старик. – Долго копай, не ленись, и всё это будет твоё!..

С этими словами он отошёл в мир иной, и Тощий Джо как единственный провожающий простил ему все прегрешения. Прочтя “Our Father”, он встал и принялся устраивать могилу для старика – под тем древним эвкалиптом, что кое-как скрашивал безрадостный пейзаж перед домиком...

...Не талант, а несчастье.

Не гордиться, а плакать надо литераторам.

Жизнь свою проживают в воображении, вместо того, чтобы что-то сделать в реальном мире. Те усилия, что могли бы быть наяву, пропали на бумаге, застыли на ней мертвыми черточками.

Лишь вообразил, что совершил поступок, покарал зло – на бумаге, а в жизни все так и осталось неизменным.

Вместо того, чтобы отомстить врагам наяву, писатель мстит им на бумаге. Добивается девушки в придуманном рассказе, а в жизни так и не делает шага к той, что нравится.

Слабый, безвольный человек – ничего не могущий в жизни сделать, потому и ушел в мир иллюзий – по слабости своей. Закрыл глаза и живет в придуманном мире.

Ни на что не способен в настоящей жизни – вот и пишет.

Не талант это, а несчастье...

У нас в журнале два сборника Олега Блажко – «Каменный хлеб» и «Киевская тетрадь».

Тетрадь даже излишне «киевская» (многовато белых-красных-оранжевых, спецназов-майданов-блиндажей; по мне, так сколько бы их ни было, – многовато), а хлеб и впрямь не кажется сильно свежим. Всё серо-уныло-устало-пыльно, ничего и никого, слова пусты, вечер заполнить нечем, мир не более чем сон, «И жизнь прошла. / И видно мне – / прошла бездарно и без смысла» – такое, сами понимаете, жаром не пышит. Это жанр классического нытья, и я его не люблю. Если уж выбирать (из недовольных), то выбираю «истериков», никак не «нытиков». Истерика – своего рода спектакль, акция, в конце концов. А нытьё – как незакрытый кран, засыпаешь или раздражаешься…

Смотрите, что происходит (начало стихотворения):

                    Мы грели руки над огнём

                    и кожей впитывали пламя,

                    и заходил ночами в дом

                    наш ангел

                    с тёмными крылами…  

Ведь сам материал ноет. По смыслу-то ещё ничего минорного не произошло, а ткань уже «гундосит». И пламя еле теплится, и ангел еле живой – не «заходил», а «заползал» получается…

...А чего стоило ему – Илье Вострикову – себя переломить, просить, хоть и исповеди. Совсем уж его тогда припёрло. Что припёрло-то?.. Тоска. Вот это: когда всё есть (он работал прорабом на стройке, мужиком был хватким, зарабатывал прилично, да ещё и приворовывал) – а зачем?..

…И было воскресное утро. И голос колокола-великана разливался на десять вёрст по округе, а над озером – и на все двадцать, и счастливый Иванушка-дурачок прижимался, обхватив руками, к колокольной груди и слушал, как долго ещё затихает, гудит медный динамик…

Служба была, исповеди… И дребезжащие голоса поющих на клиросе бабушек были не менее молитвенно-прекрасны, чем голоса выпускниц "музпеда", поющих в городском храме. И как же хотелось ему, отцу Илье, чтобы никогда уж не согрешила исповедавшая грехи свои Галина – совсем же ещё девчонка; чтобы успокоилась мятущаяся душа Геннадия Пахолкова; чтобы не только в эти минуты, но и навсегда уже скинули с себя скорлупу показной наглости братья Куликовы… А как светится всегда скорбное лицо дьякона!.. Вон и Окатышев стоит, острым глазком на всё поглядывает. Но, настанет день, отец Илья верит в это, когда и этот Окатышев, смирив гордыню, истосковавшись душой, на исповедь подойдёт… Последним на исповедь подошёл Ванька.

– Батюшка… – только и сказал, и вдруг слёзы из глаз его голубых потекли.

– Ну, что ты, что ты… – И священник поскорее накрыл его голову епитрахилью…

И было причастие…

И люди, входившие в храм толпой, выходили – народом.

И отец Илья вновь дивился этому чуду обновления. Пройдёт минута, день, месяц, и снова короста греха покроет эти чистые души, а сейчас-то – какая радость, какое единение!

И ведь эти же люди ещё несколько лет назад в алтаре рыбу коптили… Да и он-то сам, отец Илья, ещё семь лет назад…

«Отчего одним поется, А другие – не поют?»    

Этот риторический вопрос прозвучал в одном из стихотворений Инны Заславской. Ответу на этот вопрос и посвящён данный критический обзор.

 ...Война запала в мою память на всю жизнь, и хотя она давно уже закончилась, но я помню все до мельчайших моментов. Да и разве можно забыть тех людей, с которыми я вместе ходила в гости к смерти? Я всегда считала, что если с нами что-то происходит – это результат нашей деятельности, и мы этого заслуживаем. Просто так Бог не может наказать своего ребенка. Такое у меня было восприятие судьбы. Да, конечно, что-то предрешено, какой-то путь, но, однако, теперь я уверена, что человек может изменить свою судьбу, перебороть все лишения.

Мне казалось, что это длится вечно: я держалась за капковый жилет своей спасительницы, отдыхала и снова плыла. Она несколько раз пыталась надуть мой спасательный жилет, но было очень холодно, ни руки, ни губы не слушались. Мы уже далеко отплыли от основной массы людей, и я видела на воде только черные точки – это то тут, то там выныривали из воды головы…

Боль и холод во мне переплавились в нечто более ценное: в опыт. Именно тогда, в холодной балтийской воде, когда будущее казалось уж слишком ужасающим, чтобы я могла вглядываться в него, а прошлое казалось слишком мучительным и страшным, чтобы стоило мне вглядываться в него, в тот момент я выработала в себе способность радоваться и быть очень внимательной к настоящему. Пусть маленькому, но настоящему, сегодняшнему счастью. Теперь я чувствовала себя в относительной безопасности. Каждый миг моей жизни был уже более терпимым. Я вдыхаю и выдыхаю – это значит, что я живу, я должна жить и должна выжить. И сжав зубы, я продолжала плыть и плыть, все вперед и вперед...

Иоланта смотрела, не отрываясь, в светлое прозрачное небо. Остров казался необитаемым, но чувство одиночества не приходило: незримое присутствие, неосознанная, но осязаемая аура посторонних настораживала и беспокоила. Беззвучно парящие над морем чайки были словно царапины на старой плёнке немого кино. Сквозь её тонкие пальцы сыпался сухой мелкий горячий песок, она всё старалась зачерпнуть его горстью, но песок нахально сочился и сочился струйками, и смешивался с телом берега. Песок был похож на зыбкие потери прошлого давнишнего тепла. Но прошлое, как и друзья в нём, уже более не вспоминались. Вчера белый силуэт трёхмачтового судна растаял за горизонтом, слегка надорвав его линию, как изношенную самую тонкую струну потрёпанной гитары.

Этот любимый душе безлюдный островок и себя на нём Иоланта видела в который раз. Верно, сон смешивался с явью, и было неразличимо их единение. Игра разума, создающая реальность, вначале поражала. Но к этому быстро привыкаешь, и реальные события постепенно, словно на медленном огне кипящее молоко, разбухают и разбухают. Вот так и смиряешься в повседневности с этой разнообразной игрой разума. Но теперь, во вновь сотворённой реальности, смотреть в бесцветную уже к вечеру полупрозрачную небесную непроглядь с царапинами чаек становится тоскливее и тоскливее. От одиночества. А оно вот-вот проявится, выползет из сухого песка тоненькой змейкой. («И откуда в морском прибрежном песке змейки?» – подумалось ей. Только подумалось. Ответ был неважен, в сущности. Ответ не менял сущности появления змейки). Она отвернулась и представила, что песочная змейка («Ах, как поэтично я назвала эту мерзость») ей только почудилась. («Игра моей печали», – подумалось ей ещё немножко). Но, действительно, что у иных оказывается там за спиной, во сне не существует. И стоит нам вот так запросто легко отвернуться от нежелаемого – оно безвозвратно растворяется в заспинной темноте. И остаётся лишь в памяти, в нашем воображении. А это (мы думаем так) – ничто...

…4 сентября. Янина Андерсон, миниатюра «Потерянные».

Он-Она, Сон-Явь, Любовь-Смерть – похоже на штриховой рисуночек, всё очень условно, чёрно-бело. Но смотрится неплохо, миниатюра ведь как раз допускает такую штриховку (для текста покрупнее – было бы совсем уж схематично, обесцвеченно).

1 октября, 3 ноября. Игорь Васильев, «Конопля зацвела (кубанская быличка)», «Русская быличка – XXI в».

Понравилось слово… нет, не «конопля». «Быличка». Поискала – «рассказ о якобы происшедшем в действительности чудесном событии, в основном о встрече с духами» (http://enc.mail.ru), быличка = страшилка.

«…И сколько их тут?» – невольно подумала хохотушка. Она стала считать головы. Телега ехала мимо и никак не могла проехать, словно тащила за собой на невидимых веревках. «Отдай! Моя! Моя!» – истошно завопил один из казаков. Его голова оказалась лежащей на краю кучи. Призрачный возница свистнул. Лошади понеслись: «Отдай, сволочь!» – продолжал вопить казак, убегая в ночь…»

Ничего так, страшненько. Только вопрос: чем, простите за дотошность, продолжал вопить казак, если голова на возу? Хочу представить и не могу…

... – Ваша сила и власть, господин мой, и не в победах над женщинами. Вспомните своё романтичное прошлое – «это корыто похоти. Толпа всю свою жизнь, как свинья, жрёт из этого корыта»; а вы – вместе с ними.

Вы не успели вырастить в себе героя именно по этой причине: «Много коротких безумств называлось у вас любовью, и ваш брак, как одна длинная глупость, положил конец этим коротким безумствам».

Марк Невский, как истинный Дон Жуан и романтик, так сразу согласиться со столь мощным, триумфальным разоблачением его бурного прошлого, конечно, не мог. И даже понимая, что Ницше прав, он возмутился:

– Эти короткие безумства, – сказал он, – эти ошибки оставляют после себя самое прекрасное, что есть на земле, – детей, новое поколение. А что именно оставляет высокая духовность – иногда большой вопрос. Ваши соотечественники, жившие после вас, вдохновлялись именно вашими идеями о сверхчеловеке. Нацисты даже основали музей в Веймаре в вашу честь, господин Ницше. Вам, вероятно, это известно?

– Именно вы, господин Марк, не должны так рассуждать. Теперь я вижу – вы израсходовали свою мощную энергию на дрязги в свинарниках. Ведь эти «оборотни» даже не читали то, что я писал.

К вашему сведению, таких неврастеников, как Адольф Гитлер, в ваше время, да и в ваших краях, было намного больше, чем всех идей во всём моём творчестве. Они испоганили не только мою мысль.

Да и вообще, вы сами дали возможность этим свиньям сидеть за одним столом с вами; а ведь стол стоял-то на трёх китах морали:

христианство, демократия, коммунизм; вот вы и поплыли...