Архив публикаций за май 2007

...Кукла по-прежнему грустила, а я уже боялся что-то предпринимать, так как все мои попытки развеселить её ни к чему хорошему не привели. Наступила весна, и на третьем этаже книжного шкафа поселился солнечный зайчик. Сначала прекрасная кукла не замечала его, но однажды солнечный зайчик, будто случайно, прикоснулся к её фарфоровой руке. Кукла хотела отдернуть руку и сказать ему что-то резкое, но внезапно поняла, как это прекрасно, когда твою руку греет солнечный зайчик. Они почти до самого захода солнца так и стояли, взявшись за руки. Пластмассовая фея, услышав рассказ куклы, поцеловала её в лоб от счастья и переполнивших её чувств.

Все лето кукла была веселой. Особенно когда солнечный зайчик прижимался к ней полностью, и в её пустом нутре звенело от переполнявшего её блаженства. Но потом зайчик заходил все реже, да и то, бывало, совсем на секунду, почти уже не касаясь ни её плеч, ни рук, пока, наконец, в октябре, не исчез окончательно. Сначала кукла только плакала на груди пластмассовой феи, а когда та в третий раз взмахнула своей палочкой, кукла посмотрела куда-то вдаль и сочинила стих. Теперь она подходила к самому краю полки и, глядя в провал комнаты, придумывала грустные и такие же кукольные, как и она сама, стихи. Потом она открывала свою тетрадку, ставила дату, писала «грустно» и записывала сочиненное. Иногда она поправляла прическу и смотрелась в зеркальце, иногда – нет.

А потом она решилась упасть с полки и, когда показалось, что я отвернулся, кукла сделала шаг, и полетела к паркету...

...И как-то много подобных мелких неприятностей и бестолковостей валилось на Шарикова, озадачивая и тревожа его. Но дни текут не спрашивая, успеваешь ты понять очередную бестолковость в мире или не успеваешь, они бегут и волокут вслед за собой – школа, институт, распределение. По всем этим дорожкам Шариков прокатился колобком, и никто его не съел, хотя мастер был Шариков находить неприятности там, где их никто не найдет. Но постоянно сопровождало его тревожное чувство странности людей в этом мире, и усилилось оно после открытия, которое сделал он для себя в институте.

Открытие произошло после одного из первых предательств, которые душой молодою переживаются остро. Это уже не детские конфликты, которые разводят в разные лагеря на вечность продолжительностью в полгода, а конфликты доподлинные, которые и выбор какой-то сделать заставляют, и в удивление приводят перед человеком. И вот после такого конфликта заметил Шариков, что у части людей глаза особенные, какие-то блестящие, как будто свет в них внутрь не проходит, а отражается, и чем-то неуловимо напоминают они глаза животных. Не обрадовало Шарикова такое знание, но и не насторожило, научился он распознавать такие глаза и привык к ним.

А ведь это судьба его ему приоткрывалась, пели ее трубы, слагая мелодию, пока что еще тему, вступление...

...Мы стояли у пруда, рядом с дирекцией. Зима, а вода не замерзла – компрессор работает. Птицы плавают. Утки и два черных лебедя. Совсем рядом с нами. Здесь в воду корм высыпали.

Утки громко кричали, подбирая зерно. Некоторые ныряли. Нырки. Лебеди, опустив головы в воду, вылавливали размокшие зерна.

– Как их много! – Женька показала на уток.

– А они только до весны. Скоро улетят.

– Я тоже наверно скоро уйду, – вздохнула девушка.

– Почему?

– Да Маринка из декрета выходит. А я на ее ставке. Придется уходить.

– Договорись где-нибудь еще в зоопарке.

Покачала головой:

– Не возьмут. Переводчицы везде обо мне рассказали – какая я плохая, ленивая, работать не хочу.

– Чего они так?

– Им не нравится, что ты ко мне ходишь. Аж перекашиваются.

Я вспомнил, как недовольно смотрела на меня сегодня переводчица, полная женщина в очках, когда я зашел за Женькой.

– Значит, я виноват?

Женька кивнула.

– Теперь ищи мне работу.

– Но я ничего не знаю… Сам здесь сижу. Никуда не могу уйти.

Улыбнулась:

– Испугался? Успокойся. Ничего не надо.

Она стояла, облокотившись об ограду (железная сетка, сверху перилки), и смотрела на птиц. Потом вдруг спросила:

– А лебеди весной тоже улетают?

– Нет, – ответил я, – они не могут. У них крылья подрезаны.

– А кто у тебя крылья подрезал? – тут же спросила Женька...

...Мужик с печаткой набрасывает шубу физичке на плечи. Закутывает её, точно ребёнка. Мех мягко струится до самой земли. Я думаю, училки, подглядывавшие в окно, просто умирают от зависти.

Мужик делает шаг назад и, склонив голову набок, довольно ухмыляется. Из жестяной коробочки он достает сигареллу, коричневую, в костяном мундштучке, и нюхает её. Телохранитель подносит зажигалку. Мужик выпускает струйку дыма и кивает физичке на открытую дверь «Нью-Йоркера». Но она расправляет крыльями руки, и шуба, цвета виски, шелковисто-игривая, падает на мокрый асфальт. Мужик на секунду застывает и затем наотмашь бьёт физичку по лицу...

Наваливается разбухшее от влаги небо. Первые капли бомбочками плюхаются на ржавый подоконник.

Физичка, нелепо поджав под себя ногу, сидит на сыром асфальте. Подол платья высоко задрался. Из прорванного чулка вылезла ободранная коленка. Она смотрит вслед уплывающему «Нью-Йоркеру» и обтирает кровь с разбитых губ. Потом суёт руку в отвислый карман кофты. Достаёт блестящую фляжку и подносит её к губам...

...Власть... Хочется вздохнуть, как следует облизать губки язычком, а затем произносить снова и снова: власть, ласть, лесть, сласть, – фразеологический ряд? Магическая мантра? Возможно, детишки. Есть ли? Существуют ли разумные объяснения на все случаи жизни? И да, и нет, отвечает себе Татьяна Николаевна. Либидо квартирует в подсознании каждого, надо лишь подобрать подходящий ключик. А то, что для одних это будет слово «власть», для других, – «Салават Юлаев», а еще для некоторых, – «я обожаю мочиться в шерстяные колготки» – несущественно. Главное – в другом: познать, овладеть, научить пользоваться. Нашел – пощупал – пошалил….

– Татьяна Николаевна, к вам Спиридонова. Примете?

Надоедливый селектор снова не дает сосредоточиться. Ничего, я подумаю над этим позже, думает Татьяна Николаевна. К тому же, Спиридонова – это совсем неплохо. Это, я бы даже сказала – в масть. Владимир Владимирович, тот, который Маяковский, легко различал «поцелуи новых губ», пытливо всматриваясь в обыкновеннейшую рыбью чешую. А я вот, – предчувствую не только поцелуи, не только. Всматриваясь в эти поразительные, филигранные ноги, я различаю, нет, я ясно вижу усидчивый образ благодарной девушки, играющей на флейте водосточных труб самые нежные, самые задушевные мелодии. Впрочем, выражение «на флейте» не совсем удачное. То есть, увлечение Володьки своей кожаной флейтой понятно, разумно и вполне допустимо. Мы же помузицируем на маленькой и сладкой гармошечке, губной гармошечке, прошу заметить...

...23 апреля. Сергей Решетников, рассказ «Копия». Чудеса сексотерапии плюс тревога о снижении рождаемости. «Тут поневоле возникают два следующих вопроса. Первый: стоит ли людям, которые возможность производить потомство отдают за квадратный метр, вообще жить? И второй: зачем людям, которые шанс продолжать себя спускают за такой мизер, вся их огромная страна?». Хм… Тут поневоле возникают два следующих вопроса. Первый: а что, вопрос о том, стоит или нет кому бы то ни было жить, решается исходя из возможности (способности, желания) производить потомство? Этак и до евгеники недалеко… И второй: а… что такое «продолжать себя»? «Я» не продолжается в потомстве. Так что давайте уж и остановимся на сельхозтерминах, на «производстве потомства», не будем никаких «я» («себя») сюда мешать...

...Но попрошайка не унимался. Он нудно ходил кругами вокруг играющих, вспоминая храброго Имвала и свою родную мать, якобы знакомую со знаменитым смутьяном и не дожившую, слава Ишнар, до седин. Он клянчил хотя бы один кон, и, в конце концов, добился своего. Его подозвал к себе, как вы и догадались, наш неуемный Алван. Он был единственный, кто играл до последней монеты и с кем угодно.

– На что сыграем, достопочтенный Урваб? – с наигранной вежливостью сказал он, и вся честная компания прыснула со смеху.

Урваб принялся что-то бормотать про полуденную жару, делавшую покупателей на базаре черствыми к просящим людям, про заоблачные цены в харчевнях, одним словом, было понятно, что играть ему не на что.

– Но, я могу сыграть и в долг, достопочтенный Алван! – заявил Урваб.

Алван, весело оглядываясь на дружков, громко спросил:

– А, может, заложишь свою вторую руку, достопочтенный Урваб?!

Компания опять залилась смехом, но громче всех рассмеялся сам Урваб. Показывая миру свои кривые желтые зубы, он заявил прямо в глаза Алвану:

– Почему нет, достопочтенный Алван?!..

...Ваня Гога часто, добро выпив, рассказывал мужикам одну и ту же историю про то, как жил когда-то в стародавние времена далеко за границей некто великий по имени Ван Гог. И что жизнь его как две капли воды была похожа на его, Ванину жизнь. Только у того Гоги не было уха, а у Вани нет правой руки. А в остальном все совершено одинаково. Тот тоже рисовал картины, так же пил с горя, потому что не признавали его, так же жестоко и не раз был обманут бабами и только после смерти, наконец, все его поняли, оценили и признали гением человечества. И картины его сейчас идут нарасхват по всему свету и стоят миллионы долларов.

Мужики эту истории уже знали наизусть, но все равно каждый раз молча и внимательно выслушивали ее до конца, уважительно кивая головами и не забывая время от времени тяпнуть в память о страдальце дармовой водки. Они уже знали – раз Ваня начал рассказывать о Гоге, значит, посиделки подходят к концу.

Пили обычно много. Но удивительно, что под конец застолья Ваня всегда начинал вдруг трезветь, наливался хмурой решительностью, молча поднимался и, выписывая ногами восьмерки, отправлялся домой, в частный сектор, творить для истории. Он действительно по вечерам что-то делал возле огромного фанерного щита в единственной пустой комнате своего покосившегося домишки. Но чем он там занимался, что творил на этом фанерном листе, никто никогда не видел. Если и выпадало кому-нибудь случайно забрести к Ване в гости, этот щит моментально завешивался им большим куском мешковины.

История эта со щитом тянулась долго, лет пять, а может, и больше. И не протекай рядом с Ваниным домом неширокий ручей, по которому бежала зловонная жидкость с близлежащего кожзавода, тайна этого щита могла бы быть нераскрыта еще много лет...

...Блин, что народ пишет – страшно читать. Только что узнала, что Сезария Эвора, оказывается, в 90-е «не сходила с обложек журналов «Элль» и «Космополитэн»! То есть не просто вдруг этот глянец стал печатать старых толстых негритянок, а через номер! А в очередь, наверное, Серж Гинсбург. Или Надежда Бабкина. Прикольно! Напрасно я в приличном месте с качественным литредактором работала. Не знала бы значения слова «мейнстрим», так и жила бы себе спокойно – не цеплялась бы за него в чужих текстах при неправильном использовании. А так не жизнь, а кошмар какой-то. В универе такое задание было – идиотские ошибки в текстах искать. До сих пор помню «и не надо прятать от детей за спину презервативы, а заодно и стыдливо глаза…» и «нужно общаться со Снегурочкой и Дедом Морозом, пока они не растаяли, как это сделали в квартире номер NN».

Тишина как на кладбище. Лошадь делает вид, что мы друзья с поцелуями и держаниями за руки в кино. Ник – что мы любовники в период весеннего обострения. Правда, я его избегаю уже два дня и по телефону отвечаю уклончиво. Буря, скоро грянет буря! Я это чую спинным мозгом, но поделать почему-то ничего не могу...

...Судьба? Закономерность природы? Естественный закон?

Вздор. Все в жизни происходит случайно. Только глупец может думать, что прошлые события его жизни как-то влияют на настоящее положение или как-то вытекают одно из другого. То же самое, что сказать, если бы не было всех этих событий, то мне бы не было сейчас 35 лет. И меня бы не было вообще. Никакой взаимосвязи, никакой. Или, что например, в этой пустой округе вдруг на лавочку, где я спокойно себе лежал и никого не трогал, эта компания набрела согласно какой-то закономерности? Какой? Мне домой пора идти? Или, чтоб дамочка испугалась? Нельзя думать, что все события как-то взаимосвязаны между собою – это иллюзия. Мою жизнь составляют случайные события, калейдоскоп событий, не схваченных между собою никакой причинной связью, никакой. Все происходит, и происходило вдруг, внезапно. Единственное, что ответные действия мои на эти внезапности происходили в согласии с моею волей, и не более того. Или положим, если кто-то скажет, что все эти события, которые произошли со мною, должны были произойти именно со мною, а не с кем-то другим, тот забывает, что «Я уже есть». И без меня – это уже, естественно, другие события. Изыми меня из моей жизни, и нет событий. Но изъять меня из моей жизни невозможно, следовательно, и другие события невозможны без меня, поэтому и кажется, что все не случайно, а закономерно.

Есть случайное в этом мире Я и его события, и то, и другое – случайно; нет меня – и нет событий, нет случайностей – следовательно, закономерно.

Просто, приятно сознавать себя делателем своих собственных ситуаций и руководителем своих собственных событий. Кто же не является творцом самого себя? Спроси, у любого, любой так и думает. Нисколько. Передо мною встают ситуации, и в один миг я должен принять решение, как на них реагировать. Я реагирую очень просто – не обременяю своим присутствием других. Я понимаю, что именно в этой ситуации, именно с этим человеком, именно в этих условиях я – лишний, посторонний, который приносит несчастье и себе, и другим. Мне хочется освободить других от меня самого, и меня самого от них. Постоянный путь освобождений, путь убегания от ситуаций, в котором я втыкаюсь в другие ситуации, от которых вновь убегаю – вот что такое моё бытие. Груз, состоящий из событий и людей, в которые они вплетены, всегда груз, который давит, придавливает к земле только одним фактом своего существования. Его хочется сбросить с себя, переступить и пойти дальше. Он подобен тому, как если бы какой-нибудь человек неожиданно запрыгнул на плечи и стал бы командовать, куда его тащить...

Где твой рождающий лик, Земля – голые камни, ласкающие снег, искрящийся в слабо-сером мерцаньи откуда-то сверху – что там? Вожделенное небо – и не небо совсем, ты давно не строишь свои башни, ты почти уже не тайна, ты рядом здесь, в этих маленьких искорках под ногами – красивых, разноцветных, холодных.

Как и ты.

Хруп, хруп – вот следы человека на таинственном лике, остаются так, но на время.

Потому что снег – маленькие мгновения, падающие с этого неба вечности – засыпает их.

И дальше – куда все бежать, ступая дырявыми ботинками – за сестрой.

Холод, всюду холод – этот мир, пролезая в ботинки, в шубку – везде кусает маленькое тело – за что?

– Я хочу есть, Лала!

Она держит за руку крепко-крепко, большая, больше всего – этого неба, снега, холода, потому что – любит...

– Скоро мы придем? – он плачет – Я голоден! – и вниз смотрит, где все блестит.

– Потерпи, – слышит он всегда одно и то же – сколько терпеть?

Но когда разноцветные искорки под ногами пропадают и появляется темная дорога – это значит, что скоро кончится холод и большая миска вкусной похлебки предстанет перед глазами. Он уже ее видит, такую серую, как этот снег. Вот бы снег был ей!

Мальчик потянул носом воздух, но вместо желанного запаха ноздри прорезало холодом.

– Ваши номера! – услышал грубый голос, поднял глаза – вот и дверь в убежище с маленьким фонарем над ней.

Каждый день все то же.

Мальчик и сестра засучили рукава и показали в окошко двери свои запястья.

Дверь отворилась...

...Некогда было переживать о сделанном и он, как мог, придав себе кислый, неузнаваемый вид, попытался встать представительно и важно. Прищурившись, поджал челюсть, точно желая гордиться тем, что у него второй подбородок. Он был худой, и под челюстью образовалась лишь складка кожи, и то незначительная, тогда он начал ощупывать подбородок, ища, чем же подполнить свое худощавое лицо. Нечем. Он опустил руки по швам и встал по стойке «смирно». Он так и остался похожим на самого себя, и тогда, сделав несколько шагов назад, издали посмотрел в зеркало. Вроде ничего. Сделал еще шаг назад. Подтянулся, поднял голову. Вот это совсем другое дело. Настоящий милиционер. Ничего не скажешь...

...Привычные приёмы раскрутки сюжетов, описания внешности и внутреннего мира персонажей, которые уже давно не могут заинтересовать современного читателя из-за множества причин – повторяемости, предсказуемости финала, стереотипности главных героев и мотивации их поведения – отмирают и скоро станут просто невостребованными на сужающемся потребительском рынке беллетристики. Читатель сегодня не хочет знать, кто кого любит или не любит, убьёт или подставит – эти тривиальные схемы принесла с собой быстротечная постперестроечная волна, которая, играя мелкими пузырьками детективчиков и женских романчиков, вот-вот растворится в песке времени. А вот затем…

Затем, несомненно, наступит странная суровая эра литературно-вкусового чистилища. Наступит время психоделических путешествий по страницам новых романов неких интернет-вирусов, озабоченных синтезом материальных благ из потовых желёз волнующихся сетевых геймеров. Причём, эти компьютерные игроки будут временами превращаться в соседских любовниц для того, чтобы соблазнять, при полном отсутствии физиологического инструмента соблазнения, главного нефтяника страны, который, в свою очередь, является транссексуалом-брамином. Весь этот брульон будет щедро сдобрен специализированными терминами и неологизмами. Подобный поток информации из различных областей науки и религиозной философии, начиная от эпидемии буддизма на Рублёвке и заканчивая приготовлением ЛСД в домашних условиях, пережёванный и переваренный для всеобщего понимания, писатель нового времени должен будет мастерски сгущать до удобоваримого книжного концентрата. И всё это, рано или поздно, прозвучит финальным аккордом для того явления, которое мы привыкли именовать «развлекательной литературой»...

...Площадь Ленина позади, а слева расположилось длинное здание Дома Книги. Но вот и оно осталось за спиной, а прямо по курсу уже виднеется табачная палатка.

– Пойдем, сигарет купим, – говорит Макс, и мы направляемся в ларек.

Пачка «Pall Mall» уже в кармане, и мы продолжаем путь к станции. Но не успели мы отойти и пяти метров от палатки, как слева от дороги заметили лысого скинхеда (скина, фашиста, наци, неофашиста, нациста, фа, просто лысого – это кому как нравится, потому что дела это не меняет). Самое неприятное в этой ситуации было то, что он смотрел прямо на нас, ехидно ухмылялся и показывал ФАК, а кто знаком с этими молодчиками не понаслышке, знает, что столь уверенно они ведут себя только в тех случаях, когда они в большом составе и задумали что-то плохое для общества. А ведь нас только двое. Да еще к тому же у Макса – деньги на шмотки. Стало ясно, что нас собираются кидать.

– Видал? – спросил я.

Макс, изобразив недовольную физиономию, не ответил, а только молча кивнул.

– А может, не за нами? – во мне вспыхнуло некое подобие надежды.

Мы одновременно незаметно скосили глаза чуть назад. Из подворотни выходил и направлялся к нам целый моб, напоминающий черную лысую массу...

...Зеркало иногда врет, и я ему иногда не верю. Отступаю на пару шагов, настороженно вглядываюсь в его сумрачную глубину. Красноватые блики от тусклого светильника падают на недовольное отражение. Мрачное бледное лицо контрастно обозначено темно-синими кругами под усталыми глазами, две дерзкие морщины нелепо прочерчивают небритые несколько суток щеки. Взгляд мой, храня стеклянную неподвижность, словно застыл в оцепенении. То, к чему я иду, не является ни перспективой, ни угрозой, ни, тем более, обещанием. То, к чему я пришел, есть факт. Постарение отменяет частности, оставляя тебя наедине с собой. Я долго смотрю в ночь жизни, и пелена забытья застилает мои глаза. Сейчас, именно сейчас, мне вдруг нестерпимо захотелось оказаться там, под высоким небом Горгиппии с крупными серебряными звездами, возле старой палатки с заштопанным полотном или просто под старой шелковицей. Пусть под ногами хрустит высохший уже зверобой, и вьются, будто змеи, заросли колючей ежевики, а поодаль тревожно высится благоухающий можжевеловый куст. Я вглядываюсь в предрассветные шорохи и хочу услышать поступь ее шагов, черноокой греческой девочки по имени Суламифь. Скоро она придет...