Архив публикаций за июль 2009

…С Яном Торчинским мы познакомились весной 2006 года. Я тогда делал первую попытку выйти со своими стихами на зарубежную редакцию. Узнал, что в Филадельфии Валентина Алексеевна Синкевич много лет составляет, редактирует и выпускает ежегодный литературный альманах «Встречи», стал искать в Сети какие-либо адреса (почтовый или электронный) редакции. Безуспешно. Помог Виктор Фет, поэт, профессор университета Маршалла из Хантингтона (США, Западная Виргиния), на E-mail которого я случайно наткнулся при поисках. Написал Фету, попросил помочь. Виктор сообщил: у «Встреч» нет ни сайта, ни электронной почты, все контакты с Синкевич происходят через её домашний почтовый адрес (привёл в письме). Видимо, хорошо зная, что российская почта – притча во языцех, что в её многочисленных «бермудских треугольниках» могут бесследно пропадать почтовые отправления, во втором письме Фет любезно предложил перегнать подборку ему по «электронке», он распечатает и перешлёт в Филадельфию. Я так и сделал. Написал письмо Синкевич, приложил стихи, отправил Виктору, а он, подключив надёжную американскую почту, всё отправил в Филадельфию, и в самом ПОСЛЕДНЕМ (!) выпуске альманаха (№31, 2007) вышли мои стихи, за что я безмерно благодарен Валентине Алексеевне. А ещё Фет тогда же сообщил мне E-mail Яна Марковича Торчинского, живущего в Чикаго редактора-составителя поэтической литературной страницы «Все музы в гости будут к нам…» еженедельника «Обзор» (Чикаго-Милуоки)…

…Она родилась в Московском форштадте – это в основном русская, густо и бедно населенная часть Риги. Но прежде обычный круг завершили ее родители, бежав из Петрограда в 19 году. Волочили чемодан лесом, лесом, потом через просеку и оказались в Эстонии. В Ревеле они не прижились: не было тогда критической эмигрантской массы с самодеятельными хорами, сплетнями и публичными обвинениями в связях с ЧК, с возможностью получить работу по весьма сомнительной рекомендации, и «достать квартиру» по взятке. Не было еще русских врачей, парикмахеров, контрамарок и даже газетчиков. Не было смысла учить эстонский с его восемнадцатью падежами. Родители вновь потащили по лесу чемодан и пересекши просеку, пришли в Латвию.

В младшие классы школы девочки являлись в белых воротничках и серых платьицах. Писали синими чернилами на подоле Б.Ж.. Интимно отвернув подол, шифровали таинственный знак: «БЖ – бей жидов». В старших классах русско-еврейская молодежь заражалась социализмом, отчасти в пику родителям. И модно это было, какой-то чад. Искренне восхищались СССР, читали всё советское. Другие читали еще о социальном дарвинизме и Фрейде, была наэлектризованная интеллектуальная среда. Родственница Доры выехала в СССР и обосновалась в Ленинграде. Она не писала, что ночует пятнадцатой жиличкой в коммуналке на Лиговке. Дора и одноклассница Вера Рыхлова решили бежать в СССР. В том 1936 году, чтобы сдаться красным пограничникам, бежали через Чудское озеро. Но прежде надо оказаться на его эстонском берегу. Дора и Вера ехали в поезде, пока деньги были. Потом несли чемодан лесом на восток и увидели высокие камыши, озеро. Лодку они решили украсть на берегу, но не смогли протащить ее до воды. Её кромка на глазах под ветром уходила от берега. Плакали и шли в Латвию. Без денег и еды небольшая страна предстала огромной…

…Наша серая громадина была ошвартована кормой на Топливной стенке. Что-то, наверное, не ладилось с получением топлива и котловой воды. Вместо ожидаемых 2-х суток мы простояли 2 недели. Мне очень нравилось стоять на Топливной. Она была уютной. Наверху своей тихой жизнью жила окраина города. По вечерам в окнах домов загорался свет. В этих домах люди любили и смеялись. Мне нравилось смотреть на эти уютные огоньки. Каждый вечер на этот причал приходил странный человек лет пятидесяти. Одет он был в чёрные суконные брюки, тельняшку. Если было зябко, он надевал бушлат с блестящими пуговицами и погонами главного корабельного старшины. Его голову, давно уж забывшую расчёску и ножницы, украшала новая мичманская фуражка. В руке он всегда держал котелок. Это был Макарыч, отставной, лишённый рассудка матрос. С неизменной улыбкой, почти застенчиво, он подходил к трапам боевых кораблей, стоящих на Топливной стенке, и получал свою норму пищевого довольствия. Если вахту на трапе стоял сердобольный морячок, то Макарыч получал и папироску…

…Я счастлива с тобой, хотя и не могу тебе этого сказать. Почему-то это так трудно – говорить с тобой о том, что я чувствую. О том, что я по-настоящему чувствую.

Я знаю, как можно падать в любовь, когда готова на всё, чтобы быть рядом с любимым. Когда на всё кругом – наплевать, и хорошо только то, что помогает быть вместе. Всех можно обмануть, и сделать так, как тебе хочется, – да оно по любому: обман – это только слова, тело обмануть невозможно. Оно скучает и тоскует, и не принимает запретов. И только потом, когда оно насытится, я начинаю понимать, что я сделала, пойдя у него на поводу.

Хотя, ты знаешь, мне не было стыдно. Другие тоже живут так – чего ж тут стыдиться? «Мир – это цветущий луг, на котором пасутся женщины и кони», это же ты мне цитировал кого-то из старых писателей, верно? И добавлял, что все цветы надо сорвать, женщин поиметь, а лошадей отправить на колбасу, – такова была настоящая мораль тех, кто пришёл на этот луг воспользоваться природой. Что же, до встречи с тобой и я думала так, направляясь на пастбище. Но ты посмеялся над этим, и прекрасный гепард превратился в гиену…

…Тело сэра Персиваля лежало на дорогом персидском ковре, жалобно раскинув руки. Кровавая лужа растеклась от него во все стороны, потопив витиеватые восточные хитросплетения узора. Теперь уже было невозможно их разглядеть; ковер окрасился самым ярким и пронзительным природным цветом, а по нему, вместо комнатных туфель сэра Персиваля, равнодушно и деловито расхаживали грубые сапоги полицейских.

– Взгляните на орудие убийства, сержант! – подозвал инспектор Лесли своего помощника Томаса. Тот подошел, и оба склонились над узким ножом, лежащим слева от тела. Обычный кухонный нож; таким орудует стряпуха, нарезая хлеб к ужину. А теперь – да… похоже, он вместо хрустящей булки раскроил надвое шею сэра Персиваля.

– Что вы на это скажете, Томас?

Томас осторожно поднял нож двумя пальцами. Рука его в белой перчатке немедленно покрылась кровавыми пятнами.

– Что-то чудовищное, сэр! – сказал сержант, разглядывая виновника трагедии. – Видимо, убийца – человек недюжинной силы… Он практически отхватил несчастному голову; взгляните: еще немного, и были бы рассечены шейные позвонки. А нож – совсем легкий и не такой уж острый…

…По этому коридору, отрезанному от ротонды параллельно тянущейся вдоль наружной стены фанерной перегородкой, бесконечно сновали из старого корпуса в новый. А саму ротонду бывшей барской усадьбы тоже разделили на комнаты-лаборатории, из которых сквозь хлопающие двери сквозняк захватывал запахи и смешивал здесь: резкий аммиачный, приторно-сладкий черемуховый, горелый, густо заправленный пылью от расплавленных электродов сварки… Это был циркуль – самый короткий, удобный и спасительный в дождь или мороз путь… по дуге градусов в двести…

Но взгляд его всё никак не мог вырваться из решётчатого старинного переплета высокого окна: ровно покрытые пылью с двух сторон, ставшие дымчатыми стёкла, и сквозь них вдруг равнозначно затуманенное временем давним объяснением увиделись: такой же полукруглый двор, забор чудовищно крепкой кладки, которую не брал 76-й калибр, створ ворот, решётки, ротонда, заложенные мешками окна, щебечущая немочка на каблучках, прорывавшееся сквозь кашель ворчание старухи… наверное, матери… позиция… запах весны… черёмухи… палёного перекаленного металла… конец войны… и он уже капитан… Кого не уложило навсегда, росли в чинах быстро…

Жил в селе весьма богатом,

Но в домишке староватом,

Сын крестьянина – Егор,

Тунеядец с юных пор.

Не любил гнуть в поле спину,

На лугу пасти скотину,

Бил в баклуши целый день,

Одолела парня лень.

Был он слаб здоровьем малость,

Мать с отцом давил на жалость,

«Сил здоровья просто нет»

Повторял он с детских лет.

Как работать – дурню плохо,

Их обманывал пройдоха,

И бежал скорей во двор

От родителей Егор.

Быстро рос лентяй-детина,

Беззаботно, как скотина,

Вырос, ладен и высок,

Как пшеничный колосок.

Но не нравится девчатам,

С ним не дружится ребятам.

Видя девичий задор,

Призадумался Егор:

«Вроде внешностью я ладен,

Богом рост высокий даден,

Раскрасавец, точь жених,

Чем я хуже остальных?

Что гнушаются ребята?

Что же фыркают девчата?»

Сердце вскачь пошло, в галоп,

Взволновался остолоп.

Чай присел испить в беседку,

Пригласив на чай соседку,

И завёл с ней разговор,

Чем тревожится Егор...

Мышкин сидит в совершенно пустой квартире. В ней нет ни одного предмета. Ни мебели, ни даже электрической лампочки. Ремонт уже закончен, и Мышкин ждет мастера, чтобы провести телефон в квартиру. Время остановилось, вся жизнь осталась за дверями. Мастер должен прийти с девяти до часу, на это время все умерло. В квартире не на чем остановить взгляд, не на что сесть, приходится сидеть на подоконнике. Нет телефона, а сотовый он оставил в офисе, который находится неподалеку.

Мышкин изнывает от скуки, но вскоре он начинает видеть некоторую прелесть в таком состоянии вещей. Была бы кровать, он бы с удовольствием поспал, но вариантов положения его тела в пространстве совсем не много, затекают то одни мышцы, то другие. Мышкин снимает свитер, рубашку, вешает их на батарею, он голый по пояс, делает зарядку, потом снова одевается в теплые вещи. И вот он уже чувствует себя лучше.

С утра весь день расписан по минутам, приходится бегать, и все равно ничего не успеваешь, а тут вдруг все оборвалось и ничего не происходит. Мышкина никто не ищет. Это очень странно. Ему тоже никто не нужен. Мастер все не идет. Он может прийти в следующую минуту, а может и через два часа. Можно смотреть из окна, но это очень непривычно. Это занятие скорее для бабушек. Вот выйдет Мышкин на пенсию, если будет жив, и будет смотреть из окна...

…Я огляделся: где я? Подо мной было жесткое каменное покрытие, усыпанное бычками. Я огляделся: тот же двор, тот же день, тот же я. Только лежащий на козырьке над подъездом у балкона второго этажа. Я посмотрел наверх – третий этаж был метрах в пяти надо мной. Все понятно: отключился, упал спиной. Голова гудела потревоженным колоколом. На лавке рядом с детской площадкой все также ворчали бабушки-старожилы, тыча пальцами в мою сторону. Так вот кто оценил мой полувинт в задней стойке.

– Парень, ты меня слышишь? Ты живой? – в голосе участкового появились раздраженные фальшивые нотки. Лучше не попадаться к нему на карандаш.

Я неуверенно кивнул этой команде спасения, посмотрел на край козырька, медленно поднялся, проковылял к нему и спрыгнул. И совершил второй промах за день: те же пять метров, земля оказалась чуть дальше ожидаемого. Я приземлился на корточки, через секунду почувствовав острую боль в лодыжке. Но времени ею проникнуться не было и, прихрамывая походкой чемпиона по спортивной ходьбе, я устремился прочь…

…Вы можете представить себе семилетнего ребенка в руках троих осатаневших от похоти мужиков? Они чуть не разорвали ему все внутренности, и как он только жив остался?

Он и спустя много лет все так же отчетливо помнил и свой пронзительный крик, и чью-то грубую, потную руку тотчас же зажавшую ему рот. И другую руку, сдавившую горло, так, что маленький Джонни едва мог дышать.

А когда все закончилось, кто-то отволок его в туалет и швырнул, точно использованную вещь, на холодный, заплеванный пол, между писсуарами и раковиной. Потом Маверика долго рвало, и он рыдал, стоя на коленях и вцепившись в края слишком большого для его роста унитаза. А когда увидел на своих трусиках кровь, то и вовсе запаниковал, решив, что теперь-то ему точно конец пришел.

Чего семилетний мальчишка понять не мог, так это сути совершенных над ним манипуляций. Для этого он был слишком маленьким, и о сексуальных действиях никакого представления не имел. Но насилие остается насилием, даже если смысл его пострадавшему не вполне ясен.

В судебных протоколах говорилось, что несовершеннолетний Джонни М. подвергался постоянным сексуальным надругательствам в различной форме в течение шести месяцев. Сам Маверик ничего по этому поводу сказать бы не смог. Дни слились для него в одну мучительно-бесконечную полосу боли, страха… нет, даже не страха, а почти животного ужаса…

...Я, прежде всего, как читатель возлагаю большие надежды на современную французскую литературу – особенно на ее так называемую «популярную» часть. И новое имя в ее рядах, несомненно, заслуживает внимания. Поэтому, как говорится, permettez-moi de vous présenter – Бернар Вербер, «Империя ангелов».

Экспозиция. В окно влетает боинг, главный герой умирает, и его душа несется в мир иной – вот такое начало. Эта «Божественная комедия» на современный лад разворачивается в темпе экшна средней руки. Даже вопреки своим широким горизонтам я не могу отвязаться от характеристики, которая здесь кажется абсолютно уместной – «постмодернистская ересь». Какие-то танатонавты, мембраны, яйца… Это смело даже для самого смелого читателя, что уж говорить об остальных! И дело даже не в том, что вот так – с наскока, без уговоров и моральной подготовки Вербер прямо-таки с уверенностью сумасшедшего бросается описывать смерть, божественный суд, рай и прочие исключительно тонкие материи. Дело в том, что делается это настолько вскользь и как будто между прочим, настолько без акцентов и особого смысла, что, когда, наконец, понимаешь, что эта божественная индиана вовсе не цель – облегченно вздыхаешь…

...Чем больше я пишу, тем больше испытываю странных ощущений. Когда я пишу, то дрожу от эмоций и по телу бежит дрожь, как во время физической любви. В течение нескольких минут я «где-то». Я забываю, кто я.

Сцены пишутся сами, как будто персонажи освободились от моей опеки. Я наблюдаю за их жизнью в романе, как за рыбками в аквариуме. Это приятно и в то же время пугающе. Я чувствую, что играю со взрывчаткой, способов обращения с которой не знаю.

Когда я пишу, забываю, кто я, забываю, что я пишу, забываю все. Я нахожусь со своими персонажами, я живу вместе с ними. Это как сон наяву. Эротический сон наяву, потому что все мое тело испытывает радость. Чувство экстаза. Транса. Чудесное мгновение длится недолго. Несколько минут, а иногда несколько мгновений...

…Эту картину я подарил одной барышне, в которую имел несчастие влюбиться. Успешно родив сына и дочь, барышня вспомнила, что на свете белом, кроме Вашего покорного слуги, есть и другие мужчины, у которых в карманах очень много денежных знаков. Её мама страстно поддержала новые сердечно-денежные начинания своего уже стареющего дитяти и, что вполне естественно, я был под белы ручки выдворен из семьи. Гэть, холоп с панского двора! Картина, что тоже вполне понятно, была снята со стены и отправлена в острог…

Последние лет десять моя бывшая супружница держала её в пыльной кладовой. Среди ржавых гвоздиков, обломков инструмента, останков обуви и старых газет стояла картина себе в углу, укрытая паутиной и всякой дрянью. Сонные тараканы делали свои дела на рваных в клочья парусах, седое море сердито урчало в ответ на это безобразие. Зло скрипел своим такелажем гордый корабль. Подрамник тихо вторил ему. Мыши начали потихоньку грызть холст. Корабельные крысы, сообразив, что не случиться им более увидеть берега и света белого, скалили в темноту кладовой свои жёлтые зубы…

…Моя жизнь повисла на волоске, на прозрачной паутине, когда Вера поселилась с нами: она привезла с фронта пистолет (скоро сдала куда положено). По ночам я открывал ящик стола и гладил ребристую рукоятку. Это не могло продолжаться вечно – вынул пистолет и понял, патроны есть. Чувство неизмеримого превосходства над всеми мальчиками и девочками 7 Б класса охватило меня. Спрятал ТТ в ранец (отец настоял: ранец формирует осанку. Моя кличка была, естественно, ранец – засранец). Утром вместо уроков поехал стрелять в парк Аркадия. Понимал, за одним – двумя выстрелами сбегутся люди, но не мог об этом думать. В пустынном зимнем парке положил ранец на снег, вынул пистолет, тяжелый. Нацелил в дерево поближе и вдруг решил – застрелюсь. Как же иначе оправдать стреляный патрон и кражу? Были школьные приятели погодки Эдик и Саша, я часто приходил, чтобы увидеть их мать, как сейчас понимаю, полную улыбчивую женщину лет сорока. Но тогда я любил ее, не зная, что на самом деле это сыновнее чувство, и плакал с пистолетом в руке. Плакал от неизбежности жизни, в которую предстоит войти…

…Кошкин отправил Сашу подогнать уже, наконец, машину ко входу, если надо успокоить гаишника тысячей рублей, они сейчас выйдут. А сам энергично вошел в таможенную зону, стал упрашивать таможенниц пропустить его, у его пассажира проблемы с багажом, он не справляется, его плохо понимают, он совсем не говорит по-русски. Таможенницы не разрешили, но отвлеклись, а он быстро прошмыгнул мимо них, воспользовавшись тем, что тучный немец отказывался вскрыть картонные коробки.

Теперь – уйти дальше от таможенной зоны, чтобы его не вернули. В руках портфель, там деньги. Чисто формально он не задекларировал вывоз валюты. Его могут оштрафовать, а если сумма была бы большая, могли бы и посадить по решению суда.

На стойке потерянного багажа ему сказали, что г-н Крупп действительно только что был здесь, но ушел уже, они не знают куда. Наверное, прошел таможню, его ведь нигде нет. Пропал, испарился, исчез. С ним говорили по сотовому телефону всего несколько минут назад. Какая-то мистика! Как может быть такое? Президент компании исчезает средь бела дня, и никто не знает, где он!..

…– Ты не тушуйся, Фёдор, ты меня знать не можешь… а отец твой мне жизнь спас… дважды… там, – он махнул рукой куда-то за спину, – Ты мне поверить должен. Просто поверить и сделать, что я скажу… потому что доказательств у меня никаких и времени никакого – помру я скоро. Это точно… а тебе ещё жить и жить… и ты должен знать, что отец твой высшей пробы! Это… – он как-то смешался, хотя видно было, что мужик сильный… – Ты парень, вот что… послушай, что сердце скажет и так и сделай… а то, я чем больше тебе говорить и доказывать буду, тем меньше ты мне поверишь… это точно… – он тогда молчал долго и жевал губы… зубов у него маловато осталось… на цингу похоже… потом говорит и в глаза мне так смотрит, что я отвернуться хочу … а не могу… – Вот я тебе письмо дам сейчас… от кого – не спрашивай… и, не дай Бог, не открывай… ты его… через тридцать лет открой, когда тебе сорок будет… я бы тебе его сам сохранил, но мне таких годов не отпущено, а ты храни. Как? Не знаю, но береги, как самую дорогую вещь, что у тебя в жизни когда-нибудь случится. Потеряешь – мир не перевернётся, но и жизнь твоя получится перекошенная… – он мне ещё сотню подарил… тогда большие деньги… месяц прожить можно было… и всё… как я жил и письмо, как хранил, это сплошной детектив, да труда не стоит рассказывать… но я никогда не забывал о нём…

…Давно, еще в дошкольный период, отец друга моего детства возил нас в этот лес играть в волейбол и пинг-понг. Вернее, играли только взрослые, а мы с другом бегали между деревьев, отстреливая несуществующими пулями вполне реальных врагов: по периметру игровой поляны всегда были расставлены бодигарды в камуфляже и бронежилетах, держащие наготове укороченные Ак-47. Отец друга был удачливым коммерсантом, без одной минуты олигархом (хотя в те времена это понятие еще не вошло в обиход русского народа, и звучало примерно так же дико, как “волюнтаризм” из уст Никулина в “Кавказской пленнице”) и в то лихое время считал подобные предосторожности не лишними. У меня где-то сохранилась цветная фотография, на которой мы с другом сидим на капоте первой в Москве машины Eagle Vision, в руках у нас пластмассовые кольты, на головах кепки с прямым козырьком (у друга Celtics, у меня Lakers), а на наших лицах улыбки: я больше не умею так улыбаться…

...Она спускалась вниз с трибун, ряд за рядом. За ней следовало множество глаз, похожих на множество крохотных зеркал. Что же отражается в них? – думала она. – Всегда одно и то же. Пустота и те желания, которые испытывают эти люди. Потом она вдруг остановилась, словно преодолевая порыв ветра. На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло, подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники – остов этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно навесить любые декорации. Наверное, этого почти никто не знает, – думала она. – Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он просто так ничего и не понял.

Лилиан услышала, как мимо трибун, подобно торпедам, просвистели машины. Теплая волна захлестнула ее.

Мудрость всегда молода, – подумала она. – На свете множество декораций, игра никогда не прекращается, и тот, кто видел голые колосники во всей их ужасной наготе и не отпрянул в испуге, – тот может представить себе бесконечное количество сцен с самыми разными декорациями. Тристан и Изольда никогда не умирали. Не умирали ни Ромео и Джульетта, ни Гамлет, ни Фауст, ни первая бабочка, ни последний реквием.

Она поняла, что ничто не погибает, все лишь испытывает ряд превращений. Лилиан казалось, что люди должны прочитать ее новые мысли; для нее мир стал вдруг подобен залу с ожившими золотыми статуями, которые забросили далеко к созвездиям слово конец, и это слово, мрачное и жалкое, кружит, забытое всеми...

…Она сидела на пешеходной дорожке, уставившись прямо в воду. Прекраснее женщины мне не доводилось видеть. Лучи осеннего солнца падали на нее под таким углом, что золотили ее волосы и наливали серебристо-розовым цветом руки, вцепившиеся в подлокотники.

Водитель процедил что-то, а я развернулся, провожая ее глазами. Что-то в ней было такое, такое, что заставило меня встать и попросить остановить автобус. Водитель невозмутимо исполнил мою просьбу, добавив, что будет ждать меня не больше семи минут.

Я быстрым шагом пошел назад.

Сначала я не заметил ее. Мост казался пустым, только фура медленно преодолевала его. В тот момент я вдруг понял, что поступил глупо – разумнее было смирить любопытство и продолжать свой путь. Но тут грузовик поравнялся со мной и я, к своему удивлению, обрадовался, увидев ее.

В позе девушки ничего не изменилось. Она была одета в темно-серую ветровку, шею небрежно прикрывал шарф. На коленях дном вверх лежало кепи в крупную красно-черную клетку. Из-под него выглядывал угол ярко-оранжевой планшетки. Прохладный северный ветер раздувал шапку ее темных волос.

Вблизи она совсем не казалась прекрасной. Женщина как женщина, сказали бы мои друзья из Гатова. Обыкновенная девушка, позвонила бы мама. Страхолюдина, припечатал бы отец с кладбища…

…В прошлом месяце, оставшись по крайней нужде у него на ночлег, я сильно избил его. Кулаками, ногами, левым ботинком, ремнем, книгой Мамлеева, телефонной трубкой – гасил всем, что попадалось под руку. Хорошо, что не попался гипсовый бюстюк Маяковского, который стоял у телевизора. Я пытался большими пальцами рук выдавить его глаза, очки валялись на ковре душками вверх. Он плакал и просил меня пощадить его. Плакал, как беспомощный ребенок, которого пьяная мать стегает шлангом от стиральной машины. Я прекратил, только когда он перестал сопротивляться, а лишь тихонько хныкал в паркет, обхватив руками глобус своей гладко выбритой головы. Я пнул его под ребра, потом пошел на кухню, закурил, выключил свет и лег на диван. Из коридора доносились всхлипывания и шорох трикотажа по полу – он полз в комнату. Я уснул. На утро починил трубку, из которой вылетели батарейки и отскочила антенна, приготовил кофе. Левая ладонь ныла тупой болью – я неудачно попал ему в лоб кулаком, удар получился смазанным. У него были черные круги вокруг глаз и ссадина на черепе. Он дал мне денег, я сходил за коньяком и сигаретами, выпил чашку кофе и поехал на работу…