Архив публикаций за август 2009

Взговорил ко мне сразу, как явился. Вытянув вперед правую руку и указуя за спину мне, гласил: «Убивай толстых рыжих!» Повиновался я безропотно. Пошел бродить по улицам, выискивая в толпах смуглых и черноволосых пятна рыжие. Нелегкое дело, но справился.

Прошел год, стал я известен в массах, когда вновь узрел. Все было так же: рукою указуя, прогремел: «Худых рыжих убивай!». Едва вздохнув, я принялся за дело, безропотно. Сложно было, но в азарт уже вошел – ищейкою шнырял по городу, держа нос по ветру.

Год истек не зря – слава великая уже обо мне летала. Когда вновь явил мне свой лик, в трепете благодарности ожидал я слова. Указуя перстами, рек опять: «Убивай оставшихся рыжих!». Мой труд опасным стал и сложным не в меру, но опыт и поддержка свыше помогали обходить облавы и выискивать указуемых. Мало осталось рыжих смельчаков, и даже блондины многие уже не рисковали – одни темноволосые по городу ходили. Но я нашел таки десятка два.

И вот уж третий год прошел, слава моя достигла небывалых высот и глядела в дали необозримые, маня меня к себе. В четвертый раз явился, и пал я ниц, трепеща от благоговения и благодарности за честь великую. «Миссия возложенная исполнена достойно, точку поставить надобно лишь, и город будет чист от скверны рыжей: убий последнего и миссия завершена! Убий себя!!» – так рек, затем исчез.

И тут я призадумался.

Я умирал несколько раз. Наверное, потому, что не боялся этого. Хорошо помню первые три раза, о них и расскажу. События своей истории я передам так, как они сохранились в памяти. Возможно, чёткой картины не получится, но смысл должен стать ясен.

Итак, в первый раз это случилось, когда мне было семнадцать лет. Весной, на рассвете. Всю ночь за окном лил дождь, капли стучали о стекло, пасмурная погода за окном нагоняла тоску. Я сидел, обнявшись со своей подругой, на полу у себя дома. Она что-то рассказывала о своих проблемах, которые меня не очень интересовали. Кристина позвонила мне за несколько часов перед этим и сказала, что хочет ко мне зайти. Я не удивился. Но, придя ко мне, она заявила, что завтра уезжает с родителями в Англию, и мы расстаёмся. Я её, все-таки, любил. Когда она ушла, у меня во рту пересохло, решение родилось сразу. Пошёл на кухню, взял нож и направился в ванную. Включил горячую воду, разделся и лёг в неё. Закрыл глаза, досчитал до семнадцати и перерезал себе вены. Как я умер, не помню, но было не больно. Через сорок дней после этого я ожил. Не на Земле, не на небе, даже не в аду...

Меня наконец-то перестали терпеть на работе и попросили «по собственному желанию». Я, было, расстроился, но, получив расчет, перестал: нарисовал себе радужные перспективы и зашуршал, как пакет по асфальту, подальше от этой конторы.

Я снимал квартиру вместе с подругой. В ней же она и забеременела. После увольнения я заявил ей, что ухожу. Мне совершенно не представлялось мое отцовство. Я процитировал подруге Уайльда, про лучших отцов, которых не видно. Скандал сдетонировал, и девушка в слезах хлопнула дверью. Я пил четыре дня и три ночи. Чувствовал себя прекрасно, радовался всему вокруг. Майская жара оккупировала глотки всех мало-мальски живых людей. Утро начиналось с кагора, я блаженствовал в кровати, почитывая развлекательную беллетристику, солнечные зайчики лизали мои ступни, постепенно поднимаясь все выше, и когда бутылка истекала, солнце уже грызло мой пресс и хотелось есть. Тогда я варил яичницу, формировал бутерброды, отлучался за следующим «снарядом». Я решил, что теперь я собака, которая напала на след нового витка своей биографии. Настоящие собаки скулят, бьются, ссутся в четырех стенах, они знают каждый сантиметр вашей жилплощади, и им осточертел этот каждый сантиметр. Человек же свое пребывание в четырех стенах воспринимает как должное.

Поэтому, на четвертой заре праздности, я решил поехать за город, там моя свобода могла бы разрастись до невероятных размеров. Вероятно, цифра четыре здесь не случайна, ведь четверка это основа всего сущего, и разве мог я не попытаться обуть свои поступки в штиблеты нигилизма и несогласия со всем? Это обувка свойственна молодым людям вроде меня, а, глядя на ее ассортимент, приходишь к выводу, что в пору отращивать третью ногу...

Ну, вот… я остался один…

Кому теперь нужны мои стихи, глазастая яичница с квадратиками золотистого бекона, в крапинках  оптимистической зелени, которую я носил нам в постель, французские булочки, пылающие жаром печи, и твой любимый кофе с медом?

Поздний завтрак влюбленных, именуемый – «обед»…

Как тянулись дни с тобой…

К вечеру забывалось утро. Оно было так давно, что его детали успевали уйти, раствориться в памяти дня.

Я начинал фразу, а ты ее продолжала так, словно ты живешь в моих мыслях, видишь их.

Две половинки одного существа. Мы слышали друг друга на расстоянии.

Жаль…

Смысл исчез, махнул крыльями, остекленел навеки, вонзился в небо пустым иероглифом горя, разлуки… все поблекло, посыпалось, закатилось под диван бледными от старости витаминками-драже, покрылось пылью ничтожности, скудомыслия, жалких потуг прожить еще хотя бы день без тебя. Я один в этом коконе жизни, бьюсь о стекло его стен, будто рыба в банке…  

И все стало сразу постылым, без огня, без запахов и вкуса…

Надо всем хотелось поерничать, поскалить зубы, которые я и чистить-то стал уже через раз…

Окружающее меня пространство потеряло свою ценность, насыщенность событиями, свою святость.

Пусто место – свято не бывает…

Осталось вот только окно и облака в нем.

Можно прожить всю жизнь и не залюбоваться ими никогда.

Больная шея, огни большого города, постоянное желание найти на асфальте оброненную кем-то купюру… все это, конечно… уважительные причины, но только не для облаков.

Им – наплевать на все отговорки: крупным, тугим, разбивающим пыль под ногами – ливнем, мгновенно делающим злого человека мокрым, а доброго – счастливым.

Но я теперь смотрю на все это другими глазами.

Через некоторое время я уже буду ползать по этой вате, кататься с пушистых горок, смотреть на вас сверху, махать пролетающим самолетам и удаляться все выше и выше…

Оттого это, что решил я больше не жить.

Вот и гроб купил.

И мне себя почему-то жалко, когда я на него смотрю…

Эта аудиозапись попала ко мне совершенно случайно. Как-то я купил подержанный цифровой диктофон (за сущие копейки, нужно признаться) у одного бомжа. Откуда тот его достал – мне было без разницы. Но если бы и захотелось узнать, вряд ли убогий рассказал что-либо внятное: его глаза были полны испуга, руки тряслись, и, казалось, его больше волновало сплавить кому-то злосчастный диктофон, чем заработать на этом копеечку. Как вы уже догадались, в памяти диктофона была вбита эта запись. Я не знаю, злая шутка или нет… Но… душевных сил мне хватило прослушать её только один раз: по спине бегали ледяные мурашки, а кожу стягивало цепкими когтями страха. В любом случае, повторно её слушать не намерен. С каждым днём меня посещали мысли спалить диктофон, и сегодня они воплощены в жизнь. Но перед сожжением закинул запись в Интернет. Люди должны знать… Не хочу ничего больше говорить. Не хочу вспоминать. И можете не стараться комментировать – я всё равно никогда не отвечу…

PLAY

Почему ты здесь?

Всё очень просто.

Я ем человеческую плоть…

Нет, не подумай глупости… Тебе ничего не угрожает. Нет, упаси… хм… пожалуй, его сюда мы не будем приписывать.

Ты правильно делаешь: не выключай свой привязанный к голени диктофон. Да, это было бы замечательно: напишешь обо мне где-нибудь в многотиражной газетёнке типа «Невероятно, но фак»… или выложишь в своём популярном на весь Интернет блоге. И тогда все узнают. Тогда-то все смогут разделить мою боль… Я вижу в твоих глазах насмешку. А мысленно ты уже несколько раз пожалел, что пришёл ко мне. Но молю тебя – дослушай до конца! Я молю тебя! Хотя с лёгкостью мог бы приказать – и ты бы не смог мне противостоять. Ты… никто не в силах идти вразрез моей воле. И брось сжимать рукоять своего кольта! Думаешь, любое земное оружие способно уничтожить меня? Да, я ещё слишком молод, чтобы осознавать всю свою Великую Силу, но знаешь кто бы выжил в эпицентре Ядерного Взрыва?..

Твои уста скривлены в сардонической ухмылочке, это да… но вот в глазах я вижу крохотный огонёк зарождающегося страха. Да, я чую его. Он растёт. Пока ещё хлипкий, вскоре он перерастёт в настоящий пожар! Это нормально… Нечего бояться только трупам и таким как я. Вернее, такому как я, ведь уже три тысячелетия Земля была свободна от… До тех пор пока… Нет, я забегаю вперёд.

Расслабься. Садись в кресло и слушай...

Я знаю: он придет сегодня. Как и вчера и позавчера, и завтра и послезавтра. Он всегда будет рядом. Стоять за кулисами. Наверно, у каждого актера есть свой демон за сценой. Я видела его лишь раз: в детстве. Он удержал меня от падения: в ярком свете рампы я не заметила края. Я взглянула в лицо в черных разводах грима и поняла, что это всего лишь маска того, кто не был и не может быть человеком. И что его, кроме меня, больше никто не видит. Потом он и ко мне стал являться незримо. Но я всегда чувствовала его присутствие за спиной.

Мой отец – театральный режиссер, мама – ведущая актриса в труппе. Не трудно догадаться, что училась ходить я сразу по сцене. Сначала были «немые» роли детей во взрослых спектаклях, потом первые слова в детских спектаклях, потом взрослые слова и главные роли. Я выросла актрисой. И никогда не желала (да и не знала) другой судьбы. И если вы думаете, что свободны от пути ваших родителей, то вы ошибаетесь. Так или иначе, ваша дорога станет продолжением их собственной, ваши мечты – их несбывшимися мечтами. И как сказал Вольтер: «Земля – это огромный театр, в котором одна и та же трагедия играется под различными названиями». Из поколения в поколение, из века в век.

– Стоп-стоп-стоп! Мелисса, ты играешь мать, а мне нужна любовница. «Медея» – это история мести. Ты – убийца, а не загнанная в угол жертва!

Медея… Сыграть ее грезит каждая актриса. Роль, которая позволит расправить крылья таланта и … взлететь. По-настоящему взлететь! В ней кроется сила, которая движет пьесу, толкает вперед повествование. В большинстве пьес женщина – всего лишь объект желаний мужчин, «гордиев узел», который им предстоит разрубить. На сцене, как и в жизни, главные роли принадлежат мужчинам. Но только не в «Медее». Она будет рубить сама. И я – тоже.

– Есть и другие прочтения: Медея убила детей, тем самым освободив их. Они верили в жизнь после смерти…

– К черту все эти новомодные прочтения! Я буду ставить только классику. У Еврипида все однозначно. Мне не нужен театр, мне нужна жизнь внутри рампы. А жизнь – жестока! Классики это понимали. Я не хочу, чтобы зритель был счастлив на премьере, пусть рыдают, выходя из зала!..

...Я направился к этой щуплой, седой женщине. Половину ее морщинистого лица занимали яркие голубые глаза. Они словно бросали вызов долгой веренице прожитых лет, не желая утрачивать свою яркость.

– Простите, – обратился я к ней. – Мне подсказали, что вы книги хотите продать?

– Да… – она как-то странно вздохнула. И в это мгновение глаза ее на какое-то время утратили свой блеск, а морщины стали еще глубже. – Вернее было бы определить, как вынуждена…

– И что вы предлагаете?

…Женщина наклонилась и развела в стороны стенки сумки. Я замер от неожиданности. В сумке лежали впервые увиденные мной собственными глазами пять томиков сборников стихов автора, который когда-то был зачислен в список «певцов белогвардейщины» и запрещен к переизданию. У меня хранились копии этих сборников, выпущенных полуподпольно существовавшим в начале восьмидесятых «самиздатом» – детищем завозимых из-за рубежа новых копировальных установок. Когда-то об их наличии у меня могли знать только очень близкие люди.

– И сколько вы просите за эти книги? – осторожно поинтересовался я, зная, что приобретение их по реальной цене значительно урежет возможности семейного бюджета.

– Как и все на этом рынке. Сколько дадите…

– Вы понимаете, что вы теперь продаете?!

– Это уже не запрещено. Я узнавала… – Женщина разволновалась.

– Не о том я! Позвольте? – Я указал рукой на содержимое сумки.

…Женщина согласно кивнула, и я извлек из сумки один томик. От прикосновения к нему кровь застучала в висках. Открыв обложку, я обнаружил на ее тыльной стороне размашистую надпись чернилами, которые уже успели выцвести до желтой бледности.

«Дорогому человеку от скромного автора!» Подпись и дата. Дата… Я держал в руках книгу, которой было без малого сто лет...

На берегу Реки Джэбз сидел голый кролик Мокрнг и считал деньги:

– Шибшти шешьть, шибшти шемь, шибшти вошемь…

Но ворона Элспсц, стерва, одноглазая летающая дрянь, подкараулила момент, сделала все так аэродинамически точно и безукоризненно, что фраза «деньги не пахнут» перестала иметь смысл. Или шмышл. Что одно и тоже.

– Ты! Тварь! – заорал Мокрнг, но Элспсц, выйдя из прицельного пике, лишь каркнула сверху что-то обидное, наглое, без меры и пародирующее его врожденную шепелявость.

Потом она включила форсаж и превратилась в точку.

– Шука! – Только и оставалось прошептать, сузив глаза в надменном прищуре.

Кролик опустил взгляд в траву, он не хотел видеть, как точка превратиться в ничто.

Купюра безнадежно испорчена. Честь поругана. Выхода нет…

– Шибшти вошемь… – произнес задумчиво Мокрнг. Купюра – последняя, и как раз ее не хватало для расчета, потому что шибшти вошемь минус одна загаженная останется шибшти шемь!!! А надо ж было – шибшти вошемь!

– Тварь! Ишчадие адшкое… Укокошу гадину!

Мокрнг помахал за горизонт бумерангом, которым не смог воспользоваться, оттого, что руки были заняты, и, забросив его подальше в кусты, чтобы подобрать на обратной дороге, побрел к Еноту…

– О! – сказал Енот Юкнг. – А чего это ты такой голый?

– А!... – махнул рукой кролик и показал купюру.

– Уууу... – посмотрел Енот на бумажку с двух сторон… – Элспсц?

– Она…Тварь…

– Да…брат ты мой… – и Енот пошел смотреть свои шампуни, отбеливатели, отпариватели, различные присыпки, идентичные натуральным, также отшмякиватели, отскребыши и импортные антиутопители.

Кролик смотрел со страхом, как Юкнг швыряет в разные растворы, мнет и давит на купюру, Мокрнг то и дело подскакивал, тянулся к ней, будто в последний раз, но Юкнг останавливал его холодным бесцеремонным взором профессионала и только покрякивал довольно, разглядывая заново рождаемую на свет бумажку.

– Готово!

Енот подсушил феном поверхность, поглядел на солнце через микроотверстия в хитро устроенной денежке и вернул ее кролику.

– Шибшти вошем! – обрадовался Мокрнг, складывая деньгу поверх остальных.

– Ошибаешься, – возразил Юкнг, – взял у кролика пачку, отсчитал оттуда пять купюр и вернул обратно. – Шибшти три! Пять за работу. За химию. Импортная. Андестенд?

– Аааа… – только и успел сказать в ответ кролик, как енот уже жал ему лапу у калитки и благодарил за сотрудничество...

...О н а. Ну не получается у меня, лапуль, что я могу сделать. Может, я никудышная баба?

О н. Очень может быть.

О н а. А кто говорил, что плохих баб не бывает, а бывают плохие мужики?

О н. Я, что ли? Я же не сексолог, что ты меня слушаешь.

О н а. У тебя зато баб было много.

О н. Откуда ты знаешь?

Она. Ты рассказывал.

О н. Я?! Я никогда не рассказываю про своих баб.

Она. Ха-ха! Ты просто не замечаешь, миленький. Все вы рассказываете. Это у вас... и дорожку прощупываете, и духу набираетесь.

О н. И я рассказывал?

Она. Лапуль, я же тебя не стану обманывать. Ничего в этом страшного. У тебя это получается даже вовсе неплохо.

О н. Значит, старею.

Она. Ха, а он только понял!

О н. А насчет мужа ты, между прочим, врешь.

Она. Что я вру?

О н. Я вспомнил. Лимитчица тут ни при чем.

О н а. А причем здесь лимитчица?

О н. Вот и я думаю. Ты в командировке была с ним?

О н а. В командировке?

О н. Была. Если не врала.

О н а. Я и забыла... Чего это я врала? Была, ну и что?

О н. Значит, дело не в лимитчице? И не в твоих принципах.

Она. Вспомнил... Во-первых, в ко­мандировке – это совсем другое дело.

О н. Что, там все иначе?

О н а. Ну как ты не понимаешь? Мы вместе халтуру делали, работали, как эти самые... как черти. Ну и... Я сама пошла к нему в номер. То есть, он, конечно, позвал меня, а я тут же побежала, хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе, как собачка, сра-азу. И тут же в койку. А во-вторых, это было год назад. Вот так, лапуль...

...Любовная лирика Татьяны Кузнецовой была представлена четырьмя небольшими по объёму, но такими объёмными по своему душевному наполнению, стихами из подборки «Дождь и после». Каждое слово – на выдохе, каждый вдох наполнен горечью и утратой расставания с любимым.

Мы с тобой на облаке сидим.
Таня, – шепчешь ты привычно, – Таня…
Мир большой и кажется другим
с чердака больного мирозданья.

Нам, случайным детям ноября,
видится с обломанного края,
как лежит небритая земля,
злой ветхозаветностью пугая.

Тишиной горчит продрогший лес,
замерший в почетном карауле.
Мы прошли с тобою шесть небес,
мы совсем чуть-чуть не дотянули.

Неподдельные стихи, пронизанные неподдельными чувствами. Что тут ещё сказать…

…На этаже дрожали стены, ещё бы, сцепилась-то не малышня! Вавакин оголён по пояс и сильно пьян. Ему заламывают за спину руки Скорик и дядя Женя, бурые от натуги. Вавакин выкручивается и метит ногой в большелобого, недавнего своего дружка. Того оттаскивает на себя Мусаевич, у пацана на затылке слипся ком волос, из раны струями сочится кровь. Большелобый напряг все силы, но ослабить захват не может, и, когда бросается молотить Вавакина, выходит, что молотит воздух. А Вавакин вертит двумя мужиками и всё той же ногой припечатывает парня в бок. Остальная троица вытягивает шеи из палаты и в драку не рвётся. В проёме двери расставила руки вопящая Инна.

В холле замерло пять-шесть свидетелей, но, кроме меня, все дети. Я обязан был выйти из ступора и рвануть в драку. Но живой клубок из дерущихся сам накатил в мою сторону, я прильнул к стене и инстинктивно вытянул вперёд руки. В этот миг слетевшего с катушек Вавакина завалили общим усилием в свободную палату, а Скорик провернул в замке ключ. Внутри полетела мебель.

Но угроза миновала, у всех отлегло. Большелобого уносили в медпункт на руках. По линолеуму растеклась лужа крови, её долго не касались, и ранний отбой прошёл под знаком кем-то виденной, кем-то пропущенной кровавой разборки…

…Цой пел: "смерть стоит того чтобы жить, а любовь стоит того чтобы ждать". Если рассмотреть эту фразу с математической точки зрения, то в данной фразе Цой приравнивает понятия жизни и смерти с понятием любви. Недаром же большинство книг, фильмов и песен написаны или сняты именно о ней – о любви. Почему, в мире, в котором целью каждого является стремление к хорошей, сытой, удобной жизни, снимают фильмы и пишут книги в большинстве своем об этом странном состоянии притока эндорфина в кровь? Любовь – это же по сути химическая реакция, которая может длиться месяц, а может и всю жизнь.

Я не знаю, что имел ввиду Цой, когда говорил, что смерть стоит того, чтобы жить. Может быть он имел ввиду какие-то восточные учения, предполагающие что смерть есть не прекращение нашего существования, а переход на новый качественный уровень бытия. А вот строчка "любовь стоит того, чтобы ждать" наверняка задевает всякого одинокого человека. Любовь как правило падает на тебя неожиданно и этот переход от нелюбви к любви зачастую совершенно незаметен. Впрочем как и от любви к нелюбви.

Я любил. Это может даже как-то звучать гордо, мол я – любил! Как будто летал в космос или к примеру переплыл океан на байдарке. Хотя вполне себе бытовая вещь… Но ни об одном геройском полете в космос или покорении Северного Ледовитого океана не написано столько стихов, не снято столько фильмов, не придумано столько песен, сколько об этой вполне обыденной вещи! В чем подвох?..

...Какой-то шум неожиданно вспугнул чуткую, живую тишину уже окунувшегося в хрустально-золотое закатное марево города: мелкое, дробное постукивание, как будто цокот острых коготков по камню. Цвика поднял взгляд: на фоне быстро разгорающегося вечернего неба, по гребню стены прыгала крупная птица с черным, отливающим тусклым серебром опереньем. И не просто прыгала, а как будто исполняла замысловатый танец: поворачивалась на одном месте, поднимала то одну, то другую лапу, а потом раскрывала крылья и жеманно кланялась, одновременно низко приседая, точно в глубоком реверансе. Может быть, в другом месте и при других обстоятельствах это показалось бы забавным, но сейчас, в пустынном переулке, в неверном свете едко-оранжевого заката, странное зрелище внушало почти суеверный страх. И вдруг раздался пронзительно-чистый, режущий слух звук, словно от внезапно лопнувшей струны, который Цвика тотчас узнал – это по верхушкам стен прошел ветер. Дикий, горький ветер, прилетавший, как говорили в городе, откуда-то с севера, первый предвестник приближающейся осени. Цвика быстро обернулся и испуганно вскочил на ноги: на фоне темной стены отчетливо вырисовывалась чья-то неправдоподобно вытянутая тень с длинными, падающими на плечи волосами. Женщина?

Цвика знал, что женщины – злобные, нечистоплотные и агрессивные существа, и что любое общение с ними нежелательно и опасно, однако какое-то им самим до конца не осознанное чувство – смесь любопытства и гордости – удержало его на месте и заставило проследить взглядом, откуда падает тень. Девушка стояла в проломе забора (очевидно, проникла с той стороны!); совсем молодая и неправдоподобно худенькая, одетая во что-то блекло-лимонное, развевающееся и легкое, точно бьющийся на ветру осенний лист. Узкое лицо, обрамленное пушистым облачком темных волос, темные, широко открытые глаза, которыми она наблюдала за птицей – ничто в ее облике не внушало ни страха, ни отвращения. Но Цвика все же отступил из предосторожности на шаг вглубь переулка, прижался спиной к каменной стене. Он прекрасно знал, что внешность этих тварей бывает, ой, как обманчива. Так его учили, по крайней мере. Сам он, слава Богу, никогда с ними не сталкивался, а видел их только на картинках. Женщины жили в другой части города и, конечно, кое-кому приходилось с ними изредка общаться. Особенно тем, кто трудился в лаборатории воспроизводства и репродукции, где в специальных инкубаторах выращивались человеческие эмбрионы. К сожалению, сотрудничества в этой области было не избежать, в остальном же мужская и женская половины населения города добились полной независимости друг от друга. Что касается Цвики, то он работал в тех секциях, где производилась селекция растений, в так называемых Оранжереях, и контакты с женщинами не входили в его профессиональные обязанности.

Однако девушка уже заметила его, и целая гамма противоречивых чувств отразилась на ее лице. Испуг, удивление, любопытство... Ее губы чуть заметно шевельнулись. «Танцующая птица, – прошептала она, обращаясь не то к Цвике, не то к самой себе. – Плохой знак»...

…А далее, человек, зарабатывающий себе на жизнь тем, что чистил обувь прохожим и просил милостыню в банку из-под бычков в томате, поведал мне страшный рассказ. Возможно, уважаемый читатель, Вы мне не верите. Автор сгущает краски. Я заявляю категорично! Правда! Только правда! Перекрещусь тремя перстами! Склоню голову в поклоне этим людям! Да ещё в каких словах можно Вам признаться! Разве только слепой не видел в эти годы инвалидов, сидящих на тачках, колёса которым заменили подшипники! Не резал ли Ваш нежный слух звук их «колясок»? А не встречали ли Вы ветеранов-обрубков, которых выносили на шумную улицу в помидорном ящике!? А не слышали ли Вы пронзительное мычание обоженных в боях с немцем ртов, просящих в обрубок ладошки «копеечку на хлебушек» в электричках!? Не на Ваших ли глазах они умирали в голодных корчах! А Вы видели их глаза?! Я не сгущаю… Это было! Это не мыло, ласковой пеной льющейся на Вас с экранов телевизоров! Я сам ЭТО видел! Он сидел на перекрёстке улиц Котовского и Южной! Воевал такой дядя Коля! Жил! Был! Бил! Изводил под корень ненавистных фашистов в небесах нашей Родины!..

…Наверное, единственным человеком, кто испытывал разочарование, и раздражение от столь радостного события была Кала, божественная супруга фараона. Неприятной неожиданностью стало для нее возвращение мужа во дворец, да еще победителем!

Весть о его ранении поселила в ее сердце огромную радость и возродило угасшую было надежду. В своих мечтах она рассчитывала на смертельный исход ранения, но вот уже в третий раз смерть лишь слегка прикоснулась к фараону. Будто кто-то берег его, оберегал от несчастий и бед. Это была еще одна потерянная надежда, горькие слезы, тоска и печаль. Но ничто из того, что испытывала Кала, не отражалось на ее прекрасном и божественном лице. Прямая спина, гордая посадка головы, холодный и надменный взгляд. Веселье и радость гостей, ликование мужа, все проходило сквозь нее. Она словно окаменела изнутри, как много лет назад, после их первой ночи любви, когда Рамзес всю ночь насильно ею наслаждался, не обращая внимания на ее крики, слезы и мольбы о пощаде. Словно чужая сама себе, вышла Кала из тех ненавистных покоев, закутываясь в простыни, окропленные ее девственной кровью. Первый год супружеской жизни прошел в полном молчании, только после рождения первенца, Кала вновь обрела способность говорить…

...Было 31 марта, когда Александр Павлович Мерк отвернулся к стене и умер. Оттаявшая природа проводила его в последний путь лучом заходящего солнца и померкла в ночи.

Четвёртого апреля его семья – жена, сын и дочь – отправились к нотариусу на оглашение завещания. Путь был недлинный. В полной тишине семейство провело тридцать минут – каждый думал о своём.

Артур задумчиво смотрел в окно автомобиля. В детстве он любил провожать взглядом мчащиеся за окном пёстрые дома, ускользающих в свои жизни людей. Это развлекало. К тому же отец был неразговорчив за рулём. О чём он там думал? Было очень интересно. Но заговорить первым Артур никогда не решался. «Чего боялся?» – настойчиво задавал он себе вопрос, искал мучительно ответ, ругал себя. Родные люди не могли подарить друг другу ни внимание, ни тепло, не могли поддержать, когда было трудно. Вон сколько чужих людей вокруг, а родных всего два-три. Они рядом и именно они оказываются самыми ненужными и незамеченными...

...Чертов яблочный шнапс! Пятьдесят три марки на ветер! Какой он горький и мерзкий! Это гадство – запивать горькую таблетку с мышьяком (или что там?) горьким яблочным шнапсом за пятьдесят три марки. Бывает же! Сама виновата, «фрау дура», хотела замаскировать напоследок истинный вкус жизни. А вкус у неё, у этой стервы, именно такой: горький до рвотного рефлекса, до выворачивания всех внутренностей.

Все пытаются замаскировать истинный вкус жизни: одни под соусом из лучших чувств, дружбы, влюблённости, радости, семейных уз, доброжелательности, милосердия и другими «прелестями», других хлебом не корми, дай сдобрить: злостью, насилием, завистью, жестокостью и подобными «специями». И вот изрядно приправив её всем, что попадается под руку, жуют её тоже по-разному: одни очень тщательно, другие глотают на ходу, спешат жить и поэтому быстрее других доходят до «той самой черты», а когда остаётся последняя крошка, то она превращается в похожую горькую мышьячную таблетку. И тогда-то мы понимаем, что такое Жизнь на самом деле, и что после неё нет ничего, лишь пустота, одиночество, отчаянье, “ничто”! Но рассказать об этом бедолагам, которые всё ещё думают: «жизнь прекрасна», мы не можем – закон подлости, читай закон жизни...

...Впервые я столкнулся с ней на Алтайской улице зимой первого курса университета и снабжал “палочками жизни” вплоть до последней сессии пятого. На вид ей было за пятьдесят, маленького расточка, похожая на поникший грибок из игры про Марио. Всегда простенькое, слегка изношенное одеяние, лицо чуть с хитринкой, но очень искреннее, трогательное: просто обнять и заплакать. Перчаток у нее не было. И я ни разу не обратил внимания на ее ноги. В чем же она ходила: в сапогах, валенках или просто ботинках? В нашем, так называемом, общении участвовали лишь ее руки и лицо. Она так и осталась в моей памяти персонажем из кукольного театра, у которой виден лишь торс, а нижняя часть тела скрыта за ширмой. Для меня, она была неотъемлемой частью холодной улицы, наряду с азиатами в оранжевых робах, меряющих лед железными баграми, стайкой лохматых дворняжек, спящих у продуктовой палатки, беззвучно колдующих себе косточку, и чумазыми автомобилями, затрудняющими движение, месящей ногами снег веренице людей, понуро готовящихся нырнуть в подземное царство голубых экипажей.

“Стреляла” она исключительно зимой, поздней осенью и ранней весной. Если выпадал мокрый снег или шел дождь, она укрывалась в подворотне, из тени ее высматривая курильщиков и заставая их врасплох: она выныривала, как мурена из своей пещерки, и ты уже не мог отказать ей. На лето и вообще теплую погоду у нее был перерыв, отпуск. В моем городе большую часть года стоит холодная и пасмурная погода. Как сказал один наш хороший музыкант – “Зима в октябре, не кончается в марте”. У нее был плотный график, благо позволял пролегающий рядом трафик...

…На общем фоне выделяется в лучшую сторону «Мусорщик» Олеси Брютовой. Казалось бы, мелочи: чуть лучше прописаны персонажи, чуть глубже переживания и эмоции, чуть ярче краски характеров и вот – совершенно другой, на мой взгляд, уровень. Энергетика рассказа не даёт ни на минуту расслабиться. Сначала я немного недоумевал, настолько прочитанное в первых частях рассказа отличалось от того, что я раньше читал у Брютовой. Но в последней части я уже узнал некий авторский стиль, присущий этой молодой писательнице. Тут и философские выводы, и противостояние добра и зла, и мистический финал (у меня так и осталось несколько версий по поводу того, что же отдала художница Мусорщику взамен на вдохновение). Брютова даже в маленьком рассказе (хотя и неоднократно на страницах интернет-ресурсов заявляла, что не её это форма, что она тяготеет к крупной прозе) верна себе в профессионализме, в ответственности перед своим читателем. Это меня всегда подкупало в её творчестве…

...Уверена, что настоящая литература – как и любое другое настоящее дело – это тяжелый труд, большая работа: работа духа, работа интеллекта. «Скульд» – именно такой. Интеллектуальный; в хорошем, продуктивном смысле – сложный; в обычных читательских представлениях – интересный, увлекательный. Однако из всего, что достойно внимания в этой работе – северная экзотика, широкий массив исторической информации, глубокая философская проработка, усложненная композиция – я хочу сказать о финале романа.

Он, если судить строго, ожидаем и неоригинален. Но, когда я попыталась найти подходящее определение, в голову пришло только слово… «правильный». Да, именно «правильный», но не просто «в житейском смысле» и, уж тем более, не в смысле этого избитого «еще раз про любовь». Это правильно в смысле сегодняшнего времени, современной культуры, современной духовности. Это особенно правильно для сегодняшнего человека. Уже в течение нескольких лет я занимаюсь проблемой поиска истины в современной литературе – но не как частным явлением поэтики отдельных авторов, а как общефилософской ситуацией эпохи, как насущной потребностью, как не сформулированной, но витающей в воздухе идеей. Идеей обретения утраченной когда-то Богини – Женщины, олицетворяющей истину в ее самых разнообразных проявлениях. Так вот с этой позиции я могу сказать, что роман Олеси Брютовой, в целом, и его вполне ожидаемый финал, в частности, как нельзя более актуальны. А это еще один, и очень значимый, довод в пользу «работы», «хорошей работы»...

...На самом деле, человек разумный живет не в том мире, в котором обитает шимпанзе, бабочка, амеба, младенец, выживший из ума старик или сумасшедший.

Человек разумный живет в мире слов. То, что человек ощущает и воспринимает, он называет словом. Свою ответную реакцию он также называет словом. Сложные психические явления – ощущение от ощущения, восприятие восприятия, манипулирование всей этой белибердой и создание на основе всего этого невообразимых процессов – также называет словом.

Слово всемогуще. Ваше первое воспоминание в жизни появляется только тогда, когда оно становится способным зафиксироваться с помощью слов. Вы можете мыслить только потому, что овладели речью (при блокировке речевого центра человек не способен решить математическую задачу). Вы можете жить в мире себе подобных только потому, что, грубо говоря, «знаете слова» (мыслите словесными категориями).

В лице слова мы имеем тот случай, когда создание оказалось сильнее создателя.

Чем более человек разумен, тем труднее ему погрузиться в мир, в котором живут все остальные живые существа – в мир ощущений...