Архив публикаций за май 2013

...Икона ли отвлекла от Сухотиных их болезни, весна ли подоспевшая поставила их на ноги, всё вместе ли – молитва и природа – сделал своё благое дело, но Пётр Гаврилович и Варвара Александровна одновременно с каждым днём всё лучше чувствовали себя. Они потаённо радовались выздоровлению, только между собой делились этой радостью на долгих прогулках у реки, в лугах, в лесу.

Возвращаясь как-то вечером с прогулки, когда уже приближались сумерки, Пётр Гаврилович вдруг остановился и стал удивлённо вглядываться в своё поместье, раскинувшееся на возвышенности.

– Петя, что остановился? Что ты там увидел? – заволновалась Варвара Александровна, глядя на мужа.

– Гляди, гляди, Варенька, неужели ты не видишь?

– Да что видеть-то? Ты меня пугаешь…

– Церковь… Церковь белая стоит у нас во дворе. Белая… С золочёными куполом и крестом. Вот же она, настоящая. Церковь… Наша…

Пётр Гаврилович медленно опустился на колени, стал креститься и кланяться. Варвара Александровна стояла обескураженная, она никак не могла понять поведение мужа, ей сделалось отчего-то страшно, она заплакала, припадая к плечу Петра Гавриловича.

– Всё, Варенька, всё, радость моя, всё понял я. Видение это. Знак подала Богородица. Я знаю теперь, что мне делать, зачем мне жить. Пойдём. Я успокоюсь и всё тебе объясню. Это видение уже не первый раз открывается мне. А сегодня особенно явственно привиделось. Пойдём домой. Нас ждут большие дела, Варенька.

Дома уже после ужина Пётр Гаврилович рассказал жене:

– Какой уже раз вижу я в предзакатное время церковь белую и белые постройки на нашем дворе.

Церковь по центру стоит. Высокая. С колокольней над входом. Как живая. Это ведь неспроста мне такое видится, это указующий посыл Богородицы нам. Церковь надо ставить. А вокруг постройки белые – это монашеские обители. Монастырь будет на нашем месте. Монастырь.

– Ой, Петенька, а сумеем ли, осилим ли?

– Осилим, Варенька. Не сомневайся. Будет здоровье – осилим. Только пока молчим, никому ни слова. Мне надо решить с церковью приходской. Думаю так: церковь надо удалить от реки, поставить её на сухом месте. Может, даже на погосте. Пусть она будет кладбищенской. Мои деньги, труд общественный. Разберут плотники, мужики перевезут к погосту, добавим новых венцов и соберём. Она ещё послужит да послужит людям. А на своём дворе свою церковь будем ставить. Такую, какой вижу её. И обитель постепенно начнём образовывать. Обитель…

...Видишь ли, внутри каждого из нас живёт странное существо. Оно появляется на свет в момент нашего рождения и вместе с нами обводит удивлённым взглядом только что проявившийся вокруг него мир. Оно делает первые несмелые попытки исследовать окружающее пространство тогда же, когда начинаем это делать мы. Оно, как и мы, учится нехитрым словам младенческого языка и так же, как и мы, постепенно понимает их неожиданную власть над материальным и нематериальным.

Его вселенная увеличивается в размерах с расширением нашей. Оно растёт вместе с нами, как брат-близнец, и, одновременно, растёт внутри нас, жадно впитывая всё, что произвело на нас впечатление, всё, что заставило наше сердце биться быстрее, а дыхание – учащаться. Мы не замечаем это существо: сначала как что-то естественное и привычное (как не замечаем, например, собственного носа), затем, взрослея, наконец, знакомимся с ним, и, конечно, радуемся неожиданной встрече… но тут же о нём забываем – ведь оно-то никуда не денется, а вокруг ещё столько всего интересного.

Но оно не обижается на нас за это – в отличие от нас, оно не умеет обижаться – у него совсем другой характер: мы переменчивы и непостоянны, а оно целеустремлённо и методично, мы не всегда ещё умеем контролировать свои эмоции, а оно сдержано и оптимистично, мы строим и разрушаем, а оно способно только строить, любим и ненавидим, а оно может только любить. Воистину, странное существо! Если не сказать… неполноценное. Ну кому из нас в детстве были интересны правильные, как маленькие пенсионеры, друзья? И оно это понимает, и вновь не обижается. Оно ждёт. Ждёт того единственного момента, который и составляет цель его существования.

Однажды – чаще всего тогда, когда мы к этому не готовы – оно берёт нас за руку, подводит к закрытой двери и говорит нам, что за дверью – путь к нашему предназначению. Да, оно знает об этом куда больше нас, ведь всю свою жизнь оно только тем и занималось, что тщательно анализировало каждый закуток нашей души, копило знания о том, к чему мы неравнодушны, о том, что могло бы увлечь нас навсегда и наполнить нас радостью понимания своей настоящей цели. Жизни без предназначения не бывает, а существо никогда не ошибается. Перед дверью оно задаёт первый из своих вопросов: «Хочешь ли ты войти?» Именно так: «Хочешь?..», а не «Готов ли?..» И в этот момент мы осознаём, что, войдя в дверь, должны будем навсегда захлопнуть её за собой, и что возврата к тому времени, когда мы были свободны от предназначения, уже не будет...

…Они сидят на скамейке, и небо над их головами похоже на огромную плитку шоколада, усыпанную золотыми орехами.

Невысокий худощавый мужчина, темноволосая девочка и рыжая собака – три плоские марионетки, спрятанные за ширмой театра теней.

– Смотри, это созвездие Кассиопеи, оно напоминает перевёрнутую букву М, – говорит мужчина, – во-о-он там, видишь? На самой дальней, дымчатой звезде живут карлики – маленькие люди, которые никогда не видят снов.

– Как это – не видят? – удивляется девочка. – Совсем-совсем?

– Совсем, – кивает мужчина.

– Что же тогда маленькие люди делают ночью, если не смотрят сны? Им должно быть очень скучно по ночам…

– Не поверишь, – пожимает плечами мужчина, – ночью карлики (прямо как мы!) спят, только вот снов не видят. Вместо этого они проваливаются в глубокую чёрную яму, которая называется «забытьё». Малышам кажется, что оказавшись в «забытье», они отдыхают. Глупые, глупые карлики!

– Как это печально, правда, Нора? – спрашивает девочка у рыжей собаки, и та молчаливо соглашается. – Но, папа, неужели на дымчатой звезде ни разу не проводился фестиваль снов? Где же тогда маленькие люди находят рифмы, и образы, и радость, и грусть, из которых можно слепить что-нибудь настоящее?

– Милая моя, – на лице мужчины играет улыбка, тонкая и прозрачная, неуловимая, словно лунный лучик, – во вселенной нет совершенных миров. Возьмем, к примеру, наш. Тебе кажется, что он прекрасен. На ежегодном фестивале снов лучшие снотворцы делятся с тобой своим вдохновением, мечтами, верой в лучшее. Ты думаешь, что это правильно, что иначе и быть не может. Ведь так?..

Случилось всё, как в плохой комедии. Сашка в цеху утром здорово долбануло током. В медпункте, вроде, очухался. Даже полез за сигаретами. И снова бухнулся без сознания. Вызвали скорую. Сашка притащили в больницу, привели в чувство, сделали кардиограмму, накололи в задницу уколов и повезли на каталке в палату. В палате Сашок ополоснул лицо, вышел в коридор, устроил скандал толстой усатой врачихе, написал расписку, забрал из гардероба вещички и покатил на троллейбусе домой.

А дома на его с жёнкой диване сидел голый брюхатый мужичок и, пыхтя, пытался натянуть на заскорузлую ступню коричневый, с искрой, носок.

– Ой… – выскользнула из душа Сашкина жёнка. – А чего ты не на смене?..

– Гришуня… – ласково спросил Сашок. – Тебе помочь?.. Носочек натянуть… А то до вечера промаешься…

Гриша судорожно зашарил по постели в поисках трусов.

– Вон… – показал пальцем Сашок. – Под диваном. Только ты их не трогай. Так пойдёшь. Как есть.

– Сашенька… – женщина накинула красный халатик. – Я тебе всё сейчас объясню. Ты только ничего не делай. Я тебе сейчас…

– И ты так пойдёшь… – Сашок вытянул сигареты и закурил. – Оба голые пойдёте. Вон отсюда. В чём мать родила…

– Александр… – начал было Гриша. – Простите, запамятовал ваше отчество…

– Юрьевич… – Сашок выпустил длинную струю дыма. – Халатик сними, сучка… Сними халат, я сказал!..

Женщина медленно скинула халат и прикрылась руками.

– Поднимаемся… – Сашок скинул пепел на ковёр. – И топаем. Вон. Оба. Носок можешь взять…

– Александр Юрьевич… – снова заговорил сосед. – Вы нас просто не так поняли. Поверьте. У нас с Оксаной ничего не было….

Сашок захохотал и вновь почуял острую боль в грудине...

...Зимним морозным вечером я прогуливалась одна, ударившись в меланхолию, какая-то необъяснимая тоска поедала меня – может, от одиночества, может, от нахлынувших воспоминаний и понимания того, что прошли те годы, которых не вернуть, и мысли, что вот, если бы не то, я сделала это, всё время приходили мне на ум. Когда я шла мимо торгового ряда, все эти «душевные терзания» рассеяла развернувшаяся там картина. Пожилой человек сидел на земле посреди тротуара и не то выл, не то плакал, постоянно выкрикивая не очень внятно маты, перемежающиеся с какими-то другими неразборчивыми словами, в адрес одного прохожего. Тот прохожий был обычный мужчина средних лет, растерянно стоял и смотрел на него. Сидящий на земле старик как будто бился в истерике, яростно кричал и кидался комками снега в этого прохожего. Тут же из ближайшего магазина вышли какие-то женщины, начали успокаивать этого странного человека. Меня удивило то, что называли они его просто – Вовка – как называют какого-то приятеля, причём, младшего по возрасту, но этот старичок годился им в отцы. Тем не менее он встал, что-то ещё проворчал вслед второму участнику «потасовки», который уже махнул на того рукой и шёл в свою сторону. Не знаю, почему, но я не пошла мимо всего этого, а остановилась и зачем-то минуты три смотрела на всё это – просто стояла молча и смотрела. Мне было интересно, да, вот подходящее слово. Именно интересное зрелище для глаз обывателя развернулось передо мной: странный кричащий старик – картина не из приятных, но что-то меня заставляло смотреть на всё это и чего-то ждать, ждать какого-то итога, как говорится, чем всё закончится. И тут я поняла, что я знаю этого человека. Это же тот слабоумный мальчик из моего детства, над которым смеялись все дети моего двора, который, увидев меня, всегда шёл за мной и кричал вслед: «Людка, Людка!». А я всегда кричала ему, чтобы он отстал, и шла дальше. А он не отставал и всё равно шёл за мной какое-то время, а потом останавливался посреди улицы, стоял несколько минут, как будто замерев и смотря каким-то мутным взглядом вдаль, разворачивался и уходил. И так было много раз. Все знали его, взрослые ругали нас за то, что мы иногда шутили над этим мальчиком, они его жалели. А мы были жестокими подростками, нам было смешно наблюдать, как он осторожно подходит к нам, как пытается встать рядом, послушать наши разговоры. Наверное, он хотел быть, как мы. А мы не хотели, чтобы среди нас был какой-то дурачок. Сейчас я понимаю, как это мерзко и жестоко. Тогда я об этом не думала…

...Алёша рос тихим и в меру болезненным мальчиком. Он легко учился, но школу не любил. Его естество отторгало общественные поручения, линейки, секции, перекуры тайком в туалете, неумелый первый мат, циничное обсуждение ног и поп первых красавиц школы.

У Алёши была одна страсть – мама. Да, ещё – книги, преимущественно исторические романы и русская классика. Для Алёши не было большего счастья, нежели забраться в конце рабочего (суетливого, длинного, нудного) дня на кровать и наслаждаться, замирая от возвышенного восторга, монологами тургеневских женщин, наслаждаться под тихие аккорды, льющиеся из комнаты мамы, которая и сама казалась заблудившимся во времени трамваем. Хотя уместно ли сравнивать элитную даму с громыхающим Гумилёвским чудищем?

У матери с сыном с самого начала установилась незыблемая иерархия в отношениях: мама – королева, сын – подданный, точнее, верноподданный.

Когда Алёше приходилось принимать какие-либо решения, он робко спрашивал Нору Арменовну:

– Мама, могу ли я завтра пойти поиграть в футбол?

Или:

– Мама, завтра у Светы Лебедевой день рождения, мне бы хотелось…

Или:

– Мамочка, у меня какая-то слабость, можно мне завтра пропустить урок физкультуры – только один урок?

И множество прочих «или».

На все вопросы следовал один ответ:

– Ты, Алексей, у меня мужчина – тебе решать.

И с самого раннего детства Алеша приспособился по глазам матери, по интонации, даже по её многозначительному молчанию сам принимать решения – конечно же, правильные...

...Я поймал себя на мысли: если в 4000-х годах до н. э. в Китае уже была письменность, и протокитайские племена шли впереди планеты всей, то почему за шесть прошедших тысячелетий Поднебесная не продвинулась ни на шаг, продолжая и сегодня пользоваться иероглифическим письмом? Как такое может быть? Ведь иероглифы, идеограммы и пиктограммы – это лишь способ, так сказать, первичного, примитивного письма. И почему потомки древних и могучих предков в 18-м, 19-м и даже еще в 20 веке позволяли топтать себя и свою культуру иезуитским миссионерам и колонизаторам из просвещённой Европы? Позволяли поголовно «спаивать» себя опиумом, и быть перед лицом «отсталого» Запада хуже рабов и изгоев? Как же получилось, что издревле продвинутый народ, имевший в своём 6-ти тысячелетнем багаже собственное письмо, больше ни на шаг не продвинулся в своём развитии?

Список китайских открытий и достижений в технических и научных областях безмерен. Давайте сразу перечислим наиболее известные из них, чтобы понимать масштаб вложений Китая в общую копилку человечества.

Изобретение и производство бумаги, шёлка с чаем, подзорной трубы, воздушного змея, стреляющего лука, чёрного пороха, следствием чему стали – фейерверк, боевая ракета на бамбуковой стреле и т. п., механические часы и начало печати текста на бумаге, вылит первый чугун, из которого китайцами изготовлялся, например, пахотный плуг, открыта внутренняя сила «ци-гун» и универсальная оздоровительная методика…

Были построены: Большой Китайский канал, могущественный флот, выстроена Великая Китайская стена...

Уже древние жители Поднебесной наблюдали за бесконечными циклами солнца, луны, звёзд, а в 1054 году открыли сверхновую – Крабовую туманность. Наблюдали и записывали кометы. Составляли гороскопы, ввели «Древний» китайский 60-летний цикл, а Конфуций в 6-м веке до н. э. открыл юлианский год.

Считается, что многие открытия и изобретения в Европе и Новом Свете – это всего лишь заимствования из древнего или раннесредневекового Китая.

Историки и китаеведы ко всему этому добавляют, что в 500-600 годах Китай являлся самым технологически развитым обществом на Земле. Не понятно только, почему именно в 500-600 годах, а не все предыдущие тысячелетия. Ведь в той же Европе возможность плавить чугун (железо) впервые появилась лишь в 12-м веке, а печатные бумажные книги – вообще только в середине 15-го века.

И вновь зададимся вопросом: Где этот великий, издревле продвинутый в своей 6-тысячелетней истории Китай, не сумевший даже до 70-х годов 20 века побороть собственный аграрный уклад жизни? Ведь ещё в 1980-х гг. самые большие города Поднебесной, включая Шанхай и Пекин, не знали даже обычных для европейского обывателя туалетов с канализацией. А более 80% китайского населения существовало только за счёт обработки земли, шёлка и скотоводства.

Всё оказывается гораздо проще. Из новейшей истории известно, что первый ощутимый цивилизационный толчок Китай начал получать лишь с началом правления в стране коммунистического режима в 1949 году. А силу своей несокрушимости китайцы впервые почувствовали и вовсе недавно – на втором году мирового экономического кризиса 2008 года, когда экономика Китая не только не пострадала, как почти во всех странах, но даже возросла...

Существуют пародии на несуществующие произведения.

Бывает, что лавры пускают корни в голову.

Шедевр поймёт даже дурак. Но настолько же иначе.

Принёс глупость к мастеру.

«Хватит ли, чтобы сделать из этого мудрость?» –

«Ещё кое-то останется», – отвечал мастер.

«Я – поэт завтрашнего дня», – сказал он.

«Поговорим об этом послезавтра», – ответил я.

Когда я утрачу остроумие,

меня провозгласят философом.

Сколь чисты замыслы автора,

могли бы поведать его черновики.

Шедевр не лижет рук своего создателя.

Задача поэзии – отнюдь не достижение состояния,

в котором легко оказаться после нескольких стопочек.

Из недосказанностей возникла литература.

Выйти из ящика письменного стола труднее,

чем из тюрьмы.

Не писатели бегут от действительности –

это она их преследует.

Лирик сам себе сырьё.

Искусство выставляет напоказ

озирающегося по сторонам человека.

Слова – это некрологи мысли.

Легче из трёх слов сделать сто, чем из десяти пять.

Формой литературной критики

являются также и писательские гонорары.

Поэзия – это взрывной заряд, который убивает,

если не взрывается.

Когда наша общепринятая логика окажется ложной,

тогда все науки станут поэзией.

Не мысль теряет актуальность,

а мир, к которому она обращена.

...Об уме в этих записках уже кое-что было сказано, поэтому я обращу внимание на глупость. Я буду иметь в виду под этим понятием не какое-то конкретное действие, поступок, мотив, высказывание, мнение – не те внешние эпизодические проявления человеческой активности, которые недальновидны, неразумны, нецелесообразны, неуместны, неадекватны и т. д. Такие глупости случается совершать всем. Нет таких людей, которые прожили жизнь, не совершив и не сказав хотя бы одной глупости (даже не беря в расчёт детство и состояние старческого маразма). В действительности же глупостей каждый совершает в течение жизни гораздо больше, особенно в первой её трети.

Вопрос в том, носят ли такие случаи отдельный и случайный характер, обусловленный недостатком знаний, опыта, временным помутнением рассудка и т. д., или склонность совершать их – устойчивое свойство данного индивида, кое он тащит через всю жизнь. (Кто-то верно сострил по данному поводу, что глупым бывает каждый пять минут в день, важно не превышать лимит. Ещё приходит на память хорошее высказывание: каждый имеет право на глупость, только пользоваться им надо с некоторой умеренностью).

Вот здесь и проходит водораздел между понятиями глупости как глупого поступка (или любого иного действия) и глупости как малопривлекательного качества, присущего конкретным субъектам; вообще между глупым и неглупым человеком.

Я буду говорить о глупости во втором смысле – как о человеческом качестве.

Сказать, что глупость – это слабая способность к мышлению, будет просто тавтологией. К пониманию того, что такое глупость, это нас вряд ли приблизит. Глупые неплохо справляются с проблемами, не требующими большого напряжения ума, и порой получше умных. Когда нужно совершать элементарные мыслительные операции, это с равным успехом (или почти с равным) делают и высокоинтеллектуальные личности, и личности, далеко не столь интеллектуальные. Для выполнения задач повседневной жизни, для овладения многими профессиями, вполне хватает и ума много ниже среднего. Более того, наличие большого ума вовсе не является обязательным условием для достижения большого успеха. Зачастую успех определяют совсем другие человеческие качества. Ум выше среднего часто даже препятствует ему (особенно это касается большой политики)...

Единственную восемнадцатилетнюю дочь местного аптекаря Идриса звали Эльнарой. Красивая была девчонка: светлолицая, черноглазая, с длинной и пышной косой. Но недаром говорится: «Не родись красивой, а родись счастливой». Влюбилась она в одного парнишку, тоже из местных. В слесаря Акифа. Встречались они тайком. Отец Эльнары был человеком старого покроя и для него семья, обычаи и честь стояли на первом месте. Он не то чтобы позволить, а и представить себе не смог бы, как его дочь до свадьбы бегает на свидания к молодому парню. Однажды маленький городок сотрясла весть: Эльнара сбежала из дома с этим самым слесарем. У нас в городке жизнь течёт спокойно, без особых приключений, не как в больших городах, где и чёрт голову сломит от шума и всяких происшествий. Так что наши сплетницы после бегства Эльнары оказались обеспеченными насчёт тем для разговоров на целых два и даже три месяца. Отца Эльнары хватил удар. Он попал в больницу и вышел оттуда через месяц, а Акиф к тому времени уже успел справить себе скромную свадьбу, не дожидаясь выздоровления тестя. Его осуждали за это, но больше всего местные сплетницы злились на Эльнару:

– Бессовестная девка! – озлобленно судачили они. – Могла бы немного подождать со свадьбой. Уж как ей было невтерпёж, что и отца родного не пожалела, не навестила в больнице и прощения не попросила!

Откуда им было знать, что с того самого дня, как отец Эльнары попал в больницу, девушка плакала днями и ночами, умоляя Акифа позволить ей навестить отца в больнице и повременить со свадьбой. Но на Кавказе, когда девушка покидает отцовский кров и переступает порог мужниного дома, ей приходится жить по иным законам и подчиняться приказам мужа. Тот самый Акиф, который так нежно и страстно ухаживал за ней и умолял не бросать его, не разлучаться с ним, совершенно переменился теперь, когда они уже были вместе. В ответ на мольбы молодой жены он сердито отвечал, что ей не стоит со своим маленьким женским умом вмешиваться в его мужские дела...

Этот рассказ я начала писать в трамвае. Я ехала домой седьмого мая две тысячи тринадцатого года, и в семь часов двадцать минут солнце ещё яркой полосой било в глаза, которые щурились от слёз. Хотелось утопиться в Цюрих лэйк. Настроение было такое, что слова сами ложились в предложения на экране моего айпеда. Сегодня – особенный день. Сегодня я чуть было не стала проституткой, но поняла, что даже этого мне не дано.

Приехав на собеседование в модельное агентство, я уехала уже из эскорт-агентства. И поехала сразу по данному мне адресу – к клиенту в отель.

Трамвай ехал по главной торговой улице Цюриха, и я представляла, как буду покупать себе здесь завтра сумку и туфли к ней. У меня была просто ужасная сумка, абсолютно не подходящая ни к чему в моём гардеробе. И жизнь у меня была тоже абсолютно не подходящая ни к чему – ни к здравому смыслу, ни к роскоши, ни к её прожиганию. Что я делала со своей жизнью – сложно было сказать. Смотрела словно на картину в музее, но не прикладывала особых усилий, чтобы мир вокруг стал лучше. Да что уж там, не то что жизнь, сумку я свою поменять не могла.

Так и маялась двадцать два года, пока в день икс не решила действовать и не записалась на собеседование в это чёртово модельное агентство, где по факту работали одни жирные проститутки.

В общем, трамвай ехал по Банноф Штрассе – главной торговой улице города. Мне нужно было купить презервативы и трусы в тон лифчику, потому что те, что были – были не в тон. Для мужа я давно перестала стараться. Да, я замужем. Замужем. И я люблю своего мужа, а он любит меня. В этих строчках мне нет смысла врать, он их всё равно не прочитает. И их нет смысла объяснять, потому что любви нет рационального объяснения, как и некоторым моим поступкам...

...Лавров замолкает. Взгляд его упирается в стену. Некоторое время длится молчание.

– И что же вы хотите? – очнувшись, вдруг спрашивает Лавров, обращаясь к Юрию.

– Вы хотели объяснить, как отличать сон, – с усмешкой напоминает Юра.

– Да-да-да, конечно! Конечно, я научу вас. Есть несколько способов. Первый заключается в том, чтобы попытаться прочитать два раза подряд один и тот же текст. Если вы во сне, то во второй раз в тексте обязательно произойдут какие-то изменения. Или даже он окажется вообще другим… новым.

Юрий ухмыляется: ну-ну! Поглядывает на остальных.

Лавров прохаживается вдоль окна и балконной двери. Останавливается, резко оборачивается к Юрию и говорит:

– Но самый лучший, на мой взгляд, второй способ… Мы, естественно, говорим об осознанном сновидении. Об этом мы говорили в предыдущих лекциях… Так вот, осознав, что ты во сне, и, следовательно, можешь все, что угодно, попытайся совершить это «что угодно». Например, возьми – и взлети… поплыви по воздуху, как по воде… А можешь взмыть в небо! Можешь даже несколько раз облететь вокруг Земли или отправиться на Марс или Альфу Центавра.

– Так просто? – с сомнением в голосе произносит кто-то из учеников. – Что-то не верится!

– Правильно! Подвергай всё сомнению! – откликается Лавров. – Но!

Лавров вскидывает руку к потолку.

– Чтобы знание стало силой, – произносит он, – надо использовать полученную информацию на практике. Иначе это знание так и останется только пустым сообщением! – И оборачивается к Юрию. – Дерзайте, друг мой! Сегодня ваш день.

Лавров садится в своё кресло. Юра широко ухмыляется.

– А можно?

– Конечно! Когда вы во сне, то можете всё. Если это ваш сон. Дерзайте! Вперёд! Продемонстрируйте нам ваше намерение! Силу вашего намерения!

– Хорошо! Я – полечу! – с вызовом и насмешкой говорит Юрий.

Юрий смотрит на Марину. Подмигивает ей. Потом обводит всех засветившимися вдруг изнутри глазами. Он неожиданно для себя самого осеняет себя крестным знамением и отчаянно и громко, с каким-то даже испугом произносит:

– Господи, помоги!

Тут происходит невозможное...

Я не хочу мороженого, и шоколада не хочу. Это такой пик депрессии, когда не помогает ни сладкое, ни алкоголь, ни новые туфли, ни звонки подруг.

В офисе ужасно душно. Сентябрь у нас на юге очень непредсказуем своей жарой. Мои джинсы прилипли к телу в самых неудобных интимных местах, тональный крем на щеках давно превратился в мелкие комочки. Но это не самое страшное. Тяжелее всего, когда в самую жару и раннюю осеннюю депрессию твой коллега… убивает тебя термоядерным запахом своего тела.

Герман даже не пах, он зловонил. Это был не пот. Я каждое утро езжу в переполненном вагоне метро, трижды в неделю занимаюсь фитнесом и прекрасно знаю, как пахнет мужское и женское тело после долгой физической нагрузки. Герман пах изнутри. Как запах несвежей рыбы или сгнившей картошки. Бывают такие запахи, которые ты боишься почувствовать. Ты видишь на тарелке вчерашний бифштекс: он случайно остался на столе после ужина, утренние лучи солнца разморили его, он стал совсем мягким, покрылся капельками влаги и вот-вот он станет добычей мух и прочей живучести в мусорном баке за углом… Ты берёшь тарелку и, отводя нос, бросаешь содержимое в ведро. Именно отводишь нос, потому как один только внешний вид испорченной еды говорит тебе: стой! Даже не смей портить своё обоняние этим резко-кислым запахом. А тут прямо под твоим носом зловонят каждый день, по восемь часов в сутки, прямо в обе ноздри, даже не в ноздри, а в мозг.

Источнику запаха – Герману – было двадцать восемь. Или двадцать девять. Я не знаю и никогда не интересовалась, сколько лет этому неопрятному парню. Он жил на окраине города в рабочем районе. Рабочая семья, простая еда на обед, грубый юмор и отсутствие личной жизни. Не знаю, что именно вытекало в его жизни одно из другого, но как казалось мне, Герману и так было хорошо: одному, жуткопахнущему и самодостаточному. Он частенько шутил про отношения ниже пояса и ни разу не делился с нами своими впечатлениями или воспоминаниями о женщинах. Возможно, их не было в его жизни. Не было пока. Потому что в этот самый жаркий и бесконечно солнечный сентябрьский день в офис пришла новая заказчица...

Жил у нас в Бондарях странный человек по имени Воля. Может, у него кличка такая была – не знаю, но он всегда называл себя «Волей», хотя его неизвестно каких кровей опекунша кликала Валей. Валентин, значит. Так и жили они двое: чужая пожилая женщина, похожая на большую чёрную ворону в своих чудных широких одеяниях и приёмыш – маленький серый воробышек Воля.

Женщина привезла Волю с собой откуда-то со стороны. Говорили, что она, уходя от немецкого злодейства, остановилась у нас в селе, очарованная малыми «карпатскими» горками за тихой речкой с громким названием Большой Ломовис. Откуда такое название для мелководной реки в центре чернозёмного края, никто не знал: местные жители запамятовали, а пришлые и вовсе не интересовались. Речка – она и есть речка. Течёт, и ладно!

Для нас, мальчишек, речка эта была вроде большого океана, вся жизнь проходила на её берегу. Там-то мы и познакомились с Волей.

Распластавшись на горячем песочке, он пространно рассказывал о своей прошлой жизни, о скитаниях по поездам и подвалам на территориях, занятых немцами, о побегах из-под охраны, когда его вместе с евреями вели на расстрел к Бабьему Яру, как он хоронился в придорожной канаве, пока фрицы делали свое дело.

Рассказы его были страшны и живописны так, что и до сих пор вызывают во мне ужас и ненависть к немцам, как к нации каннибалов. Я знаю, что это не так, но ничего не могу с собой поделать – память детства несокрушима...

...22 июня 1941 года грянула война. Попрощавшись с мамой, он явился на призывной пункт – спокойный, сильный и целеустремлённый юноша, – хорошо сознавая своё новое чувство долга и ту трагедию, что постигла страну, его Девочку, маму, его самого и всех людей огромной страны. Ему было неполных девятнадцать лет.

Как страшно было на войне! Но свист пуль, мин, снарядов над окопами, где жили и погибали мужчины, среди которых были совсем юные существа, не смог поколебать уверенности в будущей жизни того самого Мальчика. Он сполна испытал жестокие душевные и физические страдания, которые несла война. Он не прятался от смерти и верил в спасительную силу любви, которая жила в нём к его Девочке. Мальчик дважды был ранен, лечился в госпиталях, снова возвращался на фронт, и получил боевые награды. И никогда, ни на миг не забывал о Девочке и своей реликвии.

«Где ты теперь? Как ты живёшь? Помнишь ли меня? Ведь только благодаря тебе я сумел победить смерть. Я провожал в последний путь и засыпал землёй своих товарищей, я писал письма их матерям о том, что их сыновей больше нет, и жестоко страдал, представляя, как они будут читать эти письма. Как я ненавидел их, эти свои письма, которые медленно складывал в аккуратные треугольники, словно стараясь оттянуть срок их получения! Но всё равно я обязан был писать их, моя совесть мне велела это делать. И даже если бы мне запретили, я всё равно писал бы и отсылал эти ужасные известия, потому что они, матери, не должны жить призрачной надеждой по всем законам человеческого бытия. Я страдал от ран и от того, как мы отступали. Как долго мы отступали! Мы страдали без пищи и воды, от холода и болезней и оттого, что вокруг так долго ходила всепобеждающая смерть. Как страшно мы страдали на войне! Но никогда, ни на миг я не забывал о тебе. Ты хранила меня, это наша Любовь уводила осколки и пули, которые могли бы отнять у меня жизнь. Я обязательно найду тебя»...