Архив публикаций за декабрь 2020

...– Возьмите меня к себе, – услышал я за спиной, когда на перекрёстке у торгового центра ожидал зелёного светофора.

Обернулся. Рядом стояла юная азиатка в зелёной куртке, с газовым шарфиком вокруг воротника и капюшоне, скрывающем половину её лица. Но этого было достаточно, чтобы разглядеть, что она довольно симпатична. В её больших глазах не было тёмной дикости, свойственной многим восточным гастарбайтерам.

– Это ещё зачем? – спросил я как можно саркастичнее, давая понять, что в услугах проститутки не нуждаюсь.

– Буду вам готовить, стирать, гладить, убирать, спать с вами.

Я даже подавился дымом сигареты – слишком широкая сфера услуг для проститутки.

– Денег мне не надо, – продолжала она с небольшим акцентом. – Только еда.

– А что ещё?

– Буду всегда вас внимательно слушать, чего бы вы ни говорили. Никогда не стану спорить, буду всегда во всём с вами соглашаться. Вы не услышите от меня дурного слова. Если скажете, я сразу замолчу или, если надоем, уйду. Без всякой обиды и претензий.

Зелёный загорелся, но я и не думал переходить дорогу. Азиатка озвучила всё то, что от женщины нужно любому нормальному мужику. Прям, рахат-лукум на блюде. Вернее, на перёкрестке.

– А ещё я могу петь, танцевать животом, лечить травами, спать ночь напролёт в ногах, как кошка. А ещё…

Стоп! – мысленно крикнул я. Больше ни слова, а то я окончательно разочаруюсь в своих соотечественницах.

– Достаточно, – сказал я. – Вы рабыня Изаура?

– Нет, я Айгуль, в переводе – лунный цветок...

Мост. Громыхание колёс нью-йоркского сабвея. Яркое солнце, озарившее перрон.

«Бюро переводов», «Целительница Бэлла», «Снятие порчи – госпожа Еля».

Странность кириллицы, запах жареных пирожков и отголоски далёких девяностых сбивают меня с ног. Иду разинув рот и пытаюсь понять, где я и что за мир открылся вокруг.

– Экскюз ми, дайте пройти! – тётка в цветочном халате толкает в бок, задев огромной клетчатой сумкой и всколыхнув воспоминания из детства: рынок, примерка модных джинсов на картонке и продавщица, раздающая комплименты.

Это Брайтон, детка! Тот самый, собравший в себе все противоречия неумытой, уставшей России времён девяностых. Брайтон, застрявший в начале двухтысячных, когда та самая Родина далеко за кордоном потихоньку вставала с колен.

Брайтон, где никто так и не ответил на вопрос: «В чём же сила, брат?». То ли в деньгах, то ли в правде? А может, в свободе? Той самой свободе, к которой они, застрявшие здесь, так отчаянно стремились?

Здесь уставшие пенсионеры, переплывшие океан в поисках счастья, сидят на берегу, всматриваясь вдаль, туда, где находится поднявшаяся, но вновь качающаяся на неокрепших столпах демократии Родина. Родина, противоречиво красивая, предавшая, но навсегда, как заноза, застрявшая в сердце...

...Супруга нежно обняла Всеволода Сергеевича за плечи. – Ну, что у нас на этот раз плохого?

Тот молча протянул листок бумаги с печатью и размашистой подписью.

«Имею честь сообщить, что упомянутого в вашем запросе счёта в банке, куда якобы должны были переводить причитающиеся дивиденды за работу в экваториальной Африке, никто не открывал. С уважением, управляющий...»

Женщина окинула взглядом снимаемую под самым чердаком маленькую комнату и молвила:

– Но ведь у нас имеется небольшой, но стабильный доход от моих статей. К тому же издательство обещало выплатить аванс за книгу, которую мы написали. Не велики деньги, но на аренду жилья должно хватить.

Супруг погладил жену по руке.

– Знаешь, я тут пытался найти работу в ближайшей библиотеке. И на глаза попались архивы семнадцатого века.

– И мы их переведём на современный французский. После чего издадим огромным тиражом? Думаешь, эта затея будет иметь коммерческий успех? – съязвила женщина.

– Нет. Мы напишем историко-приключенческий любовный роман. Только надо придумать запоминающиеся псевдонимы...

Нас было трое, и промышляли мы – грабежами: А. – потому что ничем другим промышлять не мог, Ф. – потому что ничем другим промышлять не хотел, я – потому что чем-нибудь промышлять и мог и хотел, но времена были не те.

«Сегодня тряпки берём, – сказал в тот день Ф. – магазин новый, без сигнализации ещё». Ночью пошли. Ф. и А. внутрь проникли, меня же снаружи на стрёме поставили, потому как ни на что иное не годен был. А я и рад.

Стою, курю, прохаживаюсь, вывески читаю.

Больного человека одно всегда лишь по глазам бьёт. Вот и меня ударило: «Книги». Посмотрю-ка, думаю, замок. И что тут удивляться – замок оказался простым подвесным, который и скрепкой открыть можно, хозяин символически повесил, сейчас их на улице положи, никто и не подойдёт. А я и рад.

А внутри...

...– Товарищ капитан, я уже устал объяснять вашему дознавателю, что факт сопротивления при задержании не объясняет причины самого задержания. В чём провинился Половинин, что такое он, в конце концов, совершил, за что его нужно было задерживать?.. А то ведь получается странная формулировка: задержан за оказание сопротивления при задержании.

– Так ведь именно за это и задержан! – воскликнул капитан. – Зачем оказывал сопротивление сотрудникам при осуществлении ими законных действий?

– Каких? Каких законных действий?! – возопил я, начиная уже терять самообладание.

– Вот… вот… – с грустью глядя на меня и кивая головой, проговорил капитан. – И вы уже начинаете нарушать порядок в нашем отделе, голос на сотрудников повышаете… Уже есть основание вас удалить из помещения, а потом начальству вашему написать, что вы не по-адвокатски себя ведёте, карьеру вам слегка подпортить. Как вы на это смотрите, а?.. Нам это, знаете, нетрудно, мы здесь у себя, а вы у нас. Как говорится, докажи потом, что ты не верблюд. – Он испытующе, с участливой улыбкой посмотрел на меня. – Но мы здесь не изверги какие-нибудь, не держиморды, как нас иногда рисуют всякие так называемые либералы, бузотёры всякие, критиканы. Нет, мы не такие. И сейчас мы вам это докажем, прямо сейчас. Вот, глядите, на ваших глазах...

В сорок шестом году Лидия Захаровна работала вольнонаёмным врачом в ИТЛ. В одном из прибывших этапов больных была некая Настасья Воробей, за которую Лидию очень просили. Настасья пошла в заключение, взяв на себя вину младшей сестры, продавщицы, по неосторожности подпалившей продуктовый магазин. Отец Настасьи, давно бросивший семью, был вором, известным в уголовном мире. Это охраняло её от домогательств уголовников. Но в дальних путешествиях на казённый счет имя отца помогало плохо. Местные заключённые со дня на день могли потребовать у неё явиться ночью в мужское отделение, в случае отказа зарезать. Лидию просили признать Настасью серьёзно больной – до конца срока оставался пустяк.

Было ещё обстоятельство, известное одной Лидии – осуждённая была её доброй знакомой ещё в тридцатые годы.

После вечернего обхода Лидия прошла в процедурку, велев дежурной сестре вызвать больную.

– Здравствуй, Настя, – приветливо улыбнулась она, – садись. Вот как свиделись...

…А как сложилась судьба первого в мире ледокола арктического класса «Ермак»? В проектировании судна принимал участие русский адмирал С. О. Макаров. Построенный в Англии в Ньюкасле фирмой «Армстронг», ледокол был введён в строй в 1889 году и проработал до 1963 года. Атомный ледокол «Ленин» неоднократно встречался с «Ермаком» в Арктике, иногда участвуя в совместной проводке судов. Во время стоянки в Мурманске я несколько раз бывал на «Ермаке», видел внутренние помещения ледокола, меблировку кают-компании и кают, выполненную из ценнейших пород дерева. В 1963 году «Ермак» был выведен из эксплуатации, и ему не нашлось места для вечной стоянки. Его поставили в Угольной гавани Кольского залива и… подожгли, чтобы потом разрезать «на иголки». Он горел трое суток. Проезжая по нижней дороге пригорода Мурманска, мы видели, как уничтожается история русско-советского ледокольного флота...

Неудобное состояние: я глянул на ряд картин Ишина, и мне сразу стала ясна причина его ненависти, выразившаяся в примитивизме.

Неудобство состоит в том, что, из-за ясности мне, мне скучно это рассказывать словами вам, читатель. Я разбаловался. Последнее время я начинал писать до того, как мне открывалось, что хотел сказать художник. Иногда я даже боялся, что у меня ничего не выйдет, и придётся статью выбросить. Понимаете, когда всё же выходило что-то, переживание я испытывал сильнейшее. А тут… Я должен жевать жвачку уже известного.

Мне вспоминается, с каким удовольствием я цитировал Веру Засулич, выводящую идеализм рабочего класса… Крестьянин, скажем, многосторонен. Ему надо много чего разного сделать. И вспахать, и засеять, и не дать пропасть, и собрать, и продать, да не абы как, а выгодно. Такой человек живёт полной жизнью. А рабочий – придаток машины. Почти нечеловек уже. Так какой у него должен быть порыв в идеальное?!. Огромный. То есть коммунизм (это уже не Засулич мысль, а моя) – это жизнь преимущественно в искусстве (творцом или сотворцом), а умные машины обеспечат разумные материальные потребности. И Октябрьскую революцию Засулич не приняла. Ибо партия, её возглавившая, была, если можно так выразиться, за работизм. Надолго. Не пока. Не с настроем менять работизм в пользу жизни в искусстве.

А в Норильске первую избу поставил в 1921 году Урванцев, геолог, в исследовательских целях. А город стали строить в 1935 году заключённые как придаток к горно-обогатительному комбинату. Норильск ещё и потому, что он за Полярным кругом, есть, так сказать, город антикоммунистический.

Что подсознание Ишина (именно подсознание!) бесит...

...– Есть! Рассказ «Два поцелуя для шведа Оле». И уже в журнале «Новая Литература»! Его редактор Игорь Якушко поставил в рубрику «Главный редактор рекомендует». Но ты лучше сейчас почитай. Пока я здесь, у тебя. Мне очень нужно твоё мнение. Я уверяю, что тебе рассказ понравится. Ты только начни читать, и тебя от компьютера нельзя будет оторвать.

И я кидаю ссылку на почту Ирвину. Ирвин долго не соглашается, говорит, что ему лень сейчас читать. Но потом он нехотя открывает ссылку и... Наступает тишина.

Читал Ирвин мой рассказ не отрываясь. Он увеличил до максимума размер шрифта и вплотную прилип к монитору. Он был настолько поглощён, что в тишине слышно, как… Нет, нет! Вовсе не как падает лист за окном его дома. Мне слышно, как хрустит его шея, когда он двигает ею от одного края монитора к другому.

А я в это время бесшумной тенью крадусь по дому. Боясь спугнуть его внимание. И всё время возвращаюсь в зал, где сидит за компьютером Ирвин. И прячусь за дверным проёмом. И во все глаза смотрю на выражение его лица. Воспаряюсь в облака, к мирам призрачным. Ну, меня, возможно, поймут такие же сумасшедшие авторы текстов. И про себя ликую. Коль Ирвин неотрывно вчитывается в мой текст, значит, этот текст действительно хорош. И теперь Ирвин будет меня хвалить. И я с замиранием сердца жду конца чтения...

И снова утро, которое по счёту? – одиннадцатитысячное или двенадцать тысяч сто тридцать первое? Боже мой, не упоминаю всуе, просто непроизвольно бормочу о своём, увенчивая тусклые уползающие мгновенья бряцаньем случайных слов. От скуки не умирают, от скуки скукоживаются, превращаясь в сморщенный сухофрукт. И новый день – повторение предыдущего, и «завтра» уже заранее предопределено и повисло неизбежностью безнадёжного «как всегда»...

Смольников приехал в Польшу на две недели – погостить у родственников, да застрял. В Москве выпал снег, по радио то и дело передавали что-нибудь неприятное про Россию – президент и парламент не смогли поделить власть, в городе стреляют, Белый дом берут штурмом, и Смольников решил ещё задержаться, благо погода на балтийском побережье стояла чудесная – тепло как в августе, солнечно, бабочки над пляжем порхают.

Все достопримечательности Гданьска и окрестностей он уже знал как свои пять пальцев – костёл Девы Марии, Длинная площадь, крепость Вестерплатте, кафедра в Оливе… Вот и подумал: чем бы заняться? Подумал и решил сходить в редакцию местной газеты, узнать, не найдётся ли для него задания – всё-таки он проработал в прессе двадцать лет.

Задание нашлось – в городе было много русских челноков. Они варились в собственном соку – рэкет, ругань, драки и всё шито-крыто, сор из избы никто не хотел выносить. А между тем местная общественность очень даже обеспокоилась: не посеют ли эти русские семена преступности в их благословенном городе. По задумке главного редактора Смольников должен был стать своим среди чужих, внедриться к челнокам и описывать их нравы.

На следующий день он пошёл на барахолку. Там было много русских женщин: и старых, и молодых, в куртках и платках, в адидасах и вязаных шапочках, и даже была пара дам в кокетливых шляпках, но Воскобойникову он сразу узнал. Эта копна мелких кудряшек, эти веснушки, эти глаза, брызжущие энтузиазмом… С каким энтузиазмом она выступала на собраниях в редакции, с таким же сейчас торговала фенами и утюгами...

...Это было исследование на перспективу – сделать так, чтобы и ночью специалист мог выполнять работу, не пробуждаясь. Не затрагивая состояние глубокого сна, мышцы человека должны были находиться в покое, вернее, в лёгкой стимуляции. Другими словами, объект бы выполнял свои функции без ущерба для здоровья и восстановления организма. И тогда время сна не считалось бы полностью потерянным. Это означало кратное увеличение трудовых ресурсов. Да, повсеместная роботизация решала ту же проблему, но она не устраивала политиков – безработные не голосуют за них.

Игра стоила свеч. Исследование должно было полностью окупиться за короткий срок после продажи прав самым крупным бизнесам с количеством работников от сотен тысяч до миллионов и последующим использованием создаваемых на его основе модулей. А после по лицензии или франшизе пошли бы прямые контракты на обслуживание и техническую поддержку. Все источники заработка долго перечислять. Перейду к главному. Работа шла успешно. Мы продвигались быстрее, чем планировали. Не только опережая сроки, но и цели... Результаты оказались глубже, чем мы изначально полагали. Они превосходили не только бизнес-проекты, но и наши собственные задумки...

Наверное, эта история могла произойти в любом захваченном фашистами крае откатившейся на Восток России. Но произошла в небольшой лесной деревеньке Исаево необъятной Калининской (ныне Тверской) области, по которой сегодня даже на автомобиле можно ехать целый день и… никуда не приехать: почти все населённые пункты на её территории умерли. Немцы же приехали в неё уже в начале осени сорок первого и обосновались на целый год. Но сначала было наше беспорядочное отступление, больше похожее на бегство, во время которого отступавшие военные вели себя растерянно и нервно, стараясь не попасть под частые бомбёжки, а то и в окружение. Поэтому, чтобы ускорить своё продвижение к спасительной Москве, они хватались буквально за всё: близ Волги и притоков – за лодки, катера и баржи, а на кое-как обжитых просветах в дремучем бесконечье – за сельхозмашины, подводы и гужевой транспорт… Вот и единственного оставшегося в Исаеве коня Тобеля они реквизировали для эвакуации раненых. Поскольку все оставленные на произвол судьбы крестьянки ревели по коню, как по самому близкому человеку, о нём расскажем несколько подробней...

...Так налетели смертельные дни, о них вспоминают старики, но им не верят, не верят, им боятся поверить, ибо можно ль представить, разве можно помыслить – демон носится в небе, обезумев от смертной тоски, раздувает пожары, насылает и порчу и мор; в диком бешенстве танца по земле проносясь, раздирает попавшихся в клочья, разгоняя деревни, обезлюживая города, и что самое страшное, глупое, страшное, на мольбу пощадить отвечает: верни мне Ланаю; возвратить не могли, Тассили опустел, среди гор трупов жрецы молились бюстам Шатиканты, о снисхождении молили, молились и другим богам, и владыке вселенной Ами́нте, но не желали небеса принять обратно Агибона – ибо собственное благополучие куда важнее богам, чем людское – и бюсты Шатиканты чернели и трескались, представая Агибоном – тем, кто пощады не знал, и это понял один из жрецов, отправляя на подвиг любимую дочь. Вот она, провожаема плачем, взбирается по склону – уже вторично демон удалился в горы, дабы грезить о минувшем, но люди знали по опыту, что лишь временно прервался смертоносный труд; дева поднимается всё выше, причитания родных всё громче, и когда предстал пред нею чёрный исполин, навевающий ужас, омерзительный до тошноты, а рыдания внизу достигли верхней ноты – Кама начинает танцевать...

Сергей Корниенко умер 10 декабря 2020 года.

Дата не совсем точная. В этот день его нашли мёртвым в маленьком жилом вагончике, где в последние годы он жил совершенно один. Нашли десятого декабря, а умер, может быть, на день или на два раньше. Да это уже и неважно.

Странная смерть. Как говорится, ничто не предвещало. В нашей переписке последних месяцев он был оптимистичен и бодр. Делился планами, открыл свой блог в Интернете, просил писать ему рецепты на сайт «Еда и люди», удивлялся, что мало «заходов» и «дочитываний», поэтому денег тут не заработаешь… А потом вдруг признался в письме: «Я уж о деньгах давно не думаю, ну их». Но всё-таки думал о деньгах – не для себя. Предложил «Новой литературе» проект конкурса, в котором победители смогут получать денежные призы, но и редакции будет прибавка к своему небольшому бюджету… Проект был сырой, непроработанный, я попытался что-то советовать, хотя осторожно усомнился в успехе, а теперь вообще непонятно, сбудется ли такая задумка.

Незадолго до смерти Сергей предложил в «Новую литературу» свою книжку «Подкидыш и Замухрышка». Книжка хорошая, очень глубокая по смыслу, вся на подтекстах. Я удивился, почему он не сделал этого раньше. Ведь ещё в феврале эту книжку он мне прислал и сопроводил длинным письмом. И вот что в этом письме...

Мне случалось начинать писать статью о художнике, совершенно не представляя, что я могу толкового сказать о нём, о конкретной его работе. В худшем случае статья не получалась, и я её никуда не слал. В лучшем – получалась, и мне казалось, что я – как десантник, ладонью разбивший кирпич, положенный на два стоящих кирпича. Или как переболевший и выздоровевший.

Для Михаила Шварцмана надо, наверно, переписать сюда цитату, от которой я танцевал с другим абстракционистом – Поллоком. Хоть Шварцман от Поллока явно отличается. Полок давал абстрактные названия и картинам, а Шварцман, вон – конкретные, да ещё, кажется, и исторически обоснованные. – В те годы как раз перестройка стала демонстрировать провал. Хотели, как лучше, а вышло, как всегда – Черномырдина...

...– Я выехал со двора, остановился у магазинчика, где всегда по утрам покупаю булочки, а затем перед перекрёстком заметил, что у меня лопнула покрышка. Пока я менял колесо, увидел супругу. Она выехала со двора, затем поехала вдоль дороги в противоположную от меня сторону, но не думаю, что она меня видела. К ней в машину подсел этот парень. Они медленно ехали. Я заменил колесо и поехал следом. Я подумал, что они едут на нашу старую квартиру, и оказался прав. Я наблюдал, как они стояли у машины, затем вошли в парадную. Ира держала его за руку. Я хотел пойти следом, но дал им немного времени. Ни о какой работе я больше не мог думать. Я ждал. Через двадцать минут я поднялся наверх, и, войдя в квартиру, увидел полуголую супругу. Она закричала, начала меня уверять, что это не то, что я думаю. Я вбежал в спальню, где в спешке одевался этот парень. Он буквально трясся от страха. Я побежал на кухню, достал из ящика пистолет, но Ира пыталась меня отговорить. Я отпихнул супругу, она стукнулась о стол, что-то разбилось. Я прошёл в спальню и увидел стоящего на коленях парня. Он молил о пощаде, я стукнул его прикладом, он упал, перевернув стул, но через несколько минут поднялся, весь в слезах. Он просил простить его, но я выстрелил. Я не мог сдержаться. Пуля оказалась смертельной.

– Что вам сказала Ира, когда пыталась удержать вас на кухне?

Игорь поднял взгляд, видно было, как он сжал кулаки, даже послышался треск костяшек.

– Она сказала, что всё равно будет с ним, и я ничего не смогу сделать...

...Есть остров, государь, есть остров чудный,

зелёный остров, где в траве высокой

нет гадов и босые пилигримы

свободно ходят.

                                Есть монастыри

великие и славные, учёность

осталась там не тронута распадом,

бурливым ходом времени.

                                                    Страна

богата и сильна. Зверья в лесах,

что птиц в свободном небе, рыб в воде…

Земля под урожаем многим стонет.

А люди там высоки и прямы.

Принцесса там, прекрасная Изольда, –

о, чудо белокурое! – светла,

как летний день…

                                    Премудрость змей изгна́нных

досталась ей на долю, чтоб свободно

и прошлое, и будущее знала.

Она всё говорила, что судьба

её решится в Корнуолле, – и

не тот ли случай, государь мой Марк?..

...– Мама, а как ты познакомилась с папой?

– В школе… Вернее – перед школой… Он наехал мне на колесо…

– Тебе было больно?

– Совсем нет… Как тебе объяснить… У нас раньше было такое… Ну. Как бы фишка… Если кто-нибудь кому-нибудь наезжает на колесо, то значит… Это самое…

– Что – «это самое»?

– Влюбился… Что ты как маленькая?.. У вас, что ли, не так?..

– Так…

– Ну вот… Лучше бы подумала о своём будущем. Ты через месяц заканчиваешь школу, но так и не выбрала университет…

– Я и хотела о будущем… Понимаешь… Дело в том, что мне, как бы это сказать, «наехали на колесо»…

...Понимая, что предстоит тяжёлый разговор с отвергнутым, непроходным при любом раскладе, но крайне настырным автором, редактор сделал глубокий вдох-выдох, сложил, словно школьник, перед собою на столе руки и постарался придать лицу выражение строгости и вместе с тем сочувственности. Затем спохватился и быстрым движением выхватил из стопки бумаг по левую руку ту самую легендарную рукопись. Тут же в кабинет вошёл автор.

Это был мужчина неопределённого возраста с беспокойным взглядом и неуверенностью в движениях. Всё остальное не оставляло отпечатка в памяти собеседника. Но только до того момента, как возникал разговор.

– Прошу, прошу, присаживайтесь, – стараясь выглядеть учтиво и доброжелательно, сказал редактор. – Агафон… э-э… (он взглянул на титульный лист рукописи)… Агафон Парамонович. Я так понимаю, вы по поводу своей повести. К сожалению…

– Подождите! – трагическим жестом остановил его визитёр. – Вы делаете поспешные выводы. Мою повесть надо читать, и читать внимательно!..

...Он увидел лимонадный вечер с табачно-сиреневым душком, точечно припаркованными кушетками и блёстками скользящих автомобилей. В левой руке его зажата кукла для чревовещания (это мальчик с ржавыми извилистыми прядями, длиннющими ресницами и нездоровым цветом лица), в правой – мыльный пузырь бокала бургундского. Сын примостился на окраине его лежака, подсматривает за недоспелой красавицей Стэйси. Мать Стэйси Вирджиния тоже надзирает за дочерью своим разъеденным лейкомой глазом. Это создание Одилона Редона, обильная шея которой продолжалась исключительно авокадовыми и кипарисовыми платьями, усыпанными смоляным горохом, до сорока трёх лет по преимуществу занималось тереблением тефлонового передника да поисками мужа Альфреда. Теперь, когда Альфред уже как два года предаётся гниению, Вирджиния неизменно осведомлена о местонахождении мужа...

...Пруд особо не привлекал внимание посетителей зоопарка. Водоём был ландшафтным украшением парка, частью местного пейзажа, где красиво и спокойно плавали утки-лебеди, топтались на берегу пеликаны и задумчиво перебирали длинными ногами цапли.

Со стороны посмотреть – идиллия. Наверное, так и есть. Но присутствовала на пруду зоопарка и своя драма, где среди пёстрого пернатого сообщества жили два существа, которые были здесь совершенно чужие, – беглая подсадная утка и покалеченный дикий гусь. Они были из другого мира, из другой жизни, и никак не могли подружиться ни с общительными пеликанами, ни с молчаливо-задумчивыми цаплями, ни с глупым и самодовольным Чёрным Монахом. Чего уж говорить про уток всяких мастей, которые плещутся с утра до ночи, постоянно озабочены едой и крякают всякую ерунду.

Вот так и получилось, что в зоопарке встретились и подружились гусь и утка, чего в жизни никогда не бывает. Отчего-то задумано в живой природе, что все звери-птицы живут каждый своей стаей. Гусь-гуменник никогда не пристанёт к стае белого или канадского гуся. Так и утку-чирка никогда не допустят в свою стаю утки-шилохвости или поганки. Даже здесь, на пруду зоопарка, все плавают вроде вместе, но держатся каждый своей стаей. А если стаи нет – сам по себе, вот как австралийский чёрный лебедь или кудрявый пеликан. И только Подкидыш и Замухрышка нарушили это правило в силу особых обстоятельств...