Архив публикаций за февраль 2020

Рядом с любым казино обязательно должен быть пруд. Или речка, как в сочинском Эсто-Садке. Чтобы проигравшийся в пух и прах несчастливец не тряс своей стёршейся от горя и отчаяния физиономией, пугая окружающих, а сразу решил свои проблемы. Поставил, проиграл, концы в воду. Выиграл, поставил ещё больше, проиграл, опять в воду. Сколько смыла несчастья река Мзымта своими стремительными водами в Чёрное море! Кажется, от этого оно стало ещё чернее. Шутка. Иногда, конечно, выигрывают, но крайне редко.

Люблю бывать в Сочи. В частности, на Красной Поляне, превратившейся в несколько уютных альпийских городков. Даже не верится, что это Россия. Заглядываю и в казино. Нет, я не игрок. Ставлю какую-нибудь мелочь, например, в открытый русский покер, заранее понимая, что комбинацию выше, чем у дилера, не наберу. Да мне это и не надо. Сам же наблюдаю за окружающими. О, сколько здесь страсти и эмоций, радости и отчаяния, сколько экспрессии. Воздух так и искрится от этих эмоций. Даже если они скрыты за непроницаемыми лицами игроков. Затем, освободившись от засевшей как заноза в глубине души надежды на невероятный выигрыш, иду в бар «Рояль». Беру рюмку коньяку из «большой четвёрки» или коктейль «Александр», закуриваю сигарету, хотя уже два года как бросил, и втягиваю вместе с дымом атмосферу этого удивительного места. Это рай и плаха одновременно. Где вы ещё такое найдёте, кроме как в казино?

В тот пасмурный июньский день я снова собирался сесть в автобус возле санатория «Лицедей» и отправиться на Красную Поляну...

Наткнувшись на Соломина, я не могу его забыть. И меня тянет им упиваться ещё и ещё. Ликующий традиционализм-скромность.

Есть тут где-нибудь неожиданность или нет? – Если нет, то я должен это даже искусством не называть.

Но мне нравится, чёрт возьми! Как это объяснить?

Неужели тут есть противоречивость повышенной светимости с обыденностью изображаемого? (А противоречивость – это гарантия художественности по Выготскому.)

На закате всё, что не прямо на солнце, освещено слабее, чем днём, зато то, на что лучи солнца падают, как бы сияет. Пусть это стена деревянного сарая будет. И – счастье...

...– Твою мать! – я подскочил с кровати, голова сразу же ответила оглушительной болью, но это была меньшая из моих проблем.

Я замер, осматривая труп молоденькой девушки, которая лежала в нашей с женой кровати. Откинутое одеяло позволило лучше её разглядеть: молодая и очень худая. Теперь уже понятно, что чересчур бледная, даже для современной молодёжи. На шее и щеке синяки и пара царапин. Полностью обнажённая.

Так, стоп-стоп-стоп. Спокойно. Без паники.

Я, конечно, слегка идиот, но не полный дебил. Я не мог задушить девчонку в своей собственной кровати, каким бы бухим вчера не был. Да, и вообще, не стал бы её душить, что за бред! Хотя она вон какая худющая, может, ей много и не надо было… Да, и эти синяки по всей роже и шее.

– Твою мать! – крик эхом отдался по пустой квартире и оглушил меня...

При воспоминании о моём городе прошлого века упорно видится мне водонапорная башня. Рядом с лесом. Стоит на краю обрыва, невысокого, скорее берега реки; полого опускается.

За рекой – лес. Темно.

И всё это: водонапорная башня бело-серая, и лес, и речка между ними, – ночью.

В темноте их вижу, чуть ниже башни стою, на берегу, и они рядом: башня, речка и лес...

...После той жуткой ночи она не приходила к нему домой целых три недели. Она испытывала такой ужас при мысли о новой близости с ним, что подумывала бросить всё и уехать из города. Но он не отпускал её. Он ходил каждый день к ней в общежитие с цветами, он плакал и стоял перед ней на коленях, не стыдясь чужих людей. Однажды он пришёл к ней совершенно больным, с высокой температурой, и снова плакал, и говорил ей сквозь кашель о своей любви. Он показался ей таким одиноким, старым, заброшенным, похудевшим, никому не нужным, беспомощным, что жалость схватила её сердце. И она пошла с ним снова в ту жуткую для неё квартиру. Он слёг, и она выхаживала его в долгой болезни. Он предложил ей окончательно перейти жить в его квартиру. И вот тогда впервые он сам завёл разговор об их свадьбе. Пообещал жениться, но не сейчас, потому что сессия, лекции, работа. Летом тоже нельзя – заграничные поездки, реконструкции. А вот осенью, да, осенью мы поженимся, сказал он. И так сказал уверенно, твёрдо, что она безоговорочно поверила. И он тоже поверил.

Но пришла осень.

И однажды случилось то, чего он боялся.

Он вовсе не собирался убивать её. Да и заявление в ЗАГС уже было подано. Но они поссорились. Она впервые собралась уйти куда-то без его ведома. Он вернулся домой раньше времени и застал её на пороге. Она смутилась, и её смущение ему не понравилось. Она сказала, что приглашена на день рождения к сокурснику. Он вырвал из её рук модную, им подаренную, итальянскую сумочку, а потом пнул её в живот, запачкав подошвой ботинка её светлый, также им подаренный, французский плащ. Подобного он не допускал ещё… Это была не любовь, это уже была ненависть. Она побледнела, и внезапно, исказившись в лице, выкрикнула страшное для него слово. Кажется, она назвала его «ублюдком».

Это потрясло его. Это напомнило последний день с Лидией. Но Лидия не говорила таких слов. Она просто плеснула ему в лицо кофе. «Ублюдок» в лицо – это не кофе.

Последнее, что он запомнил, полные ужаса глаза Ксении. У него помутилось в голове. Бешенство охватило его. Будто в тумане, он слышал её душераздирающие крики...

Передо мной только что открылось ницшеанство в прозе Бунина первой половины 1910-х годов. И давно открыто его ницшеанство в прозе в эмиграции.

Ясно, что он такой же и во второй половине 1910-х годов. То есть – и в «Лёгком дыхании» (1916) то же. А мне когда-то представлялся некий идеал гармонии высокого и низкого (и от робости я тогда это назвал реализмом, т. е. трезвостью после залётов в крайности). И, получается, ошибся. Если, впрочем, мне сейчас удастся увидеть в повести выражение принципиально недостижимого метафизического иномирия, антихристианского.

Смущает меня открытая мною ранее отдача Буниным всего текста в зону сознания и речи персонажей. Так как персонажи – разные, ими выражаемые идеалы, мол, в столкновении рождают даже образно нецитируемый идеал. Я его назвал гармонией полноты жизни.

Но я подумал теперь, что, если первые три абзаца всё-таки не отдавать, как прежде, области сознания и речи классной дамы, а оставить их целиком автору, то может желаемое и получится...

В высоком замке томилась прекрасная дама, пленённая могучим и злобным драконом. Но явился рыцарь, прекрасный и неустрашимый, дрался насмерть с чудовищем, повалил и мечом размахнулся, дабы голову снести.

– Послушай! – взмолился дракон. – Давным-давно, до твоего рождения, была эта дама уже столь же прекрасна, и охранял её страшный дракон. Я же, лучший из рыцарей, в битву вступил и красавицу вызволил. Но пролетели года...

Дверь Лелюков открывать не спешил, потому что Лелюкову было страшно – за дверью бесновалась сотня уродов, и это точно была не та компания, в которой ему хотелось провести остаток вечера.

Несмотря на свой возраст – почти сорок (а это «почти» – не такое уж и большое утешение, если ты работаешь на заводе, только что пережил мучительный в своей предсказуемости развод с супругой, и теперь снова вынужден проживать с родителями), – Лелюков совершенно не был знаком с уродами, не знал, как себя следует с ними вести, не имел понятия, о чём с ними можно говорить (да и нужно ли говорить вообще).

И вот, однако же, эти самые уроды были прямо здесь – за его дверью. Более того – сюда их пригласил он сам. А значит, как ни крути, дверь ему рано или поздно всё равно придётся открыть...

Он выходит к оркестру легко, стремительно и застенчиво. Полуоборот к зрителям, упругий взмах руки, и в зале расцветает музыка – пленительная, светлая, многоликая. Волшебство прекрасного, финальный жест, овации – так на концертных площадках Москвы проходят симфонические концерты под руководством молодого талантливого дирижёра Азима Каримова. Его профессия – и публичность, и неведомое публике закулисье. О нём мы и попросили рассказать.

Беседу ведёт Вера Круглова

...Ещё не вполне стемнело, но эти места дремучие. Не дороги, а так, название одно. Включаю фары. Переваливаюсь меж ухабов, алкашни, собак. Всё одно. Выстроились в ряд на моём пути, мешаются, падлы. Краем глаза замечаю, что тот, который сбоку, долго что-то там в своих потрохах выясняет, ёрзает, а потом кладёт на вельветовое колено белую руку с чёрным «Макаром». На меня поглядывает юркими хищными зверьками глаз. Мол, вот оно как. Заметил? Оценил? Тот, что старый, посерьёзнел. Меня прошибает пот. Мне хочется попросить у них прощения за то, что был дерзок, и ещё бить их ногами, пока не останется одна кровавая каша вместо чертей. Вот такой похабный мир. Милая моя, твоими молитвами, твоими молитвами...

– Посмотришь волыну-то?

Я отрицательно мотаю головой, как телок.

– Тогда тормози! Приехал!

Я останавливаюсь и смотрю только на дорогу. Выведет ли кривая паскуда?

– Выйдем на пару слов.

– Не-е-е, спасибо, вы рассчитались, покиньте салон.

– Выйди, брат, – чуть ли не умоляя просит старый.

Я открываю дверь. Можно быстро захлопнуть и рвануть своим больным телом прочь. Бежать по запаху сдобы и забыться где-то сбоку притороченным. Но я этого не сделаю. И не из-за машины даже. Плевал я и на машину и на контору. Не убегу из-за чего-то другого...

Сумев что-то внятное и доброе написать о рассказе Зуева «Хорей» (тут), мне стало как-то не по себе: чего ж первое, у него прочитанное («Парк Победы», 2017), у меня вызвало такое мерзопакостное переживание. Я перечитал рассказ ещё раз, и меня поразила мысль…