Форум журнала "Новая Литература"

Лачин. Философское эссе «Евангелие от Иуды».

...Неужели могли мы помыслить, что все заметят сошествие бога? Ведь это же только тупой попсовик может выдать такую идею. Бог сошел на землю и прославился; хоть ненароком распяли его, но всплакнули потом, и уверовали. Пошлость подобной картины еще не осознана нами.

У Цветаевой есть стихотворение столь высокого уровня, что дивлюсь я порой, как взяла такую высоту – при том что силы она немереной. Сомневаюсь, чтоб ей хватило интеллекта осознать свое свершение.

Лермонтистка по мироощущению, Цветаева всегда равнялась – пыталась равняться; считала, что равняется – на Пушкина. В этом произведении Пушкина нет. Автора охватывает мысль-ощущение: не лучше ли, не достойнее ли уйти незамеченным, непонятым. Задается вопросом об этом, и вдруг проникается убеждением: «Так: Лермонтовым по Кавказу / Прокрасться, не тревожа скал…». Все здесь внове у поэтессы: и появление Лермонтова, и интонация, без всегдашней ее экстатической взвинченности, без юродивой надсадности голоса, без всего того, в чем она несравненна – тем удивительней художественное совершенство этого сочинения, редкостное даже для Цветаевой. Голос опускается до шепота, ей несвойственного – будто дивится тому, что пишется. В некоем озарении, единожды в жизни, вплотную приблизилась к великой тайне, главной тайне Лермонтова.

Бог прокрался незаметно...

Понедельник – день тяжелый. Известное профанное наблюдение. Приполз, вот, с работы, сил нет,  хотел набить брюхо – и спать. Но дай, думаю, слегка почитаю…

Начал читать Вашего Лермонтова. Вечер нещадно перетекает в ночь. Крепкий чай, сигареты – обычный мой способ брать кредит бодрости у здорового долголетия… Но теперь уж не остановлюсь, пока не дочитаю все до конца…

Помните, не так давно мы вскользь обсуждали одну поэтессу? Прекрасную современную поэтессу. Прекрасно пронзительную, современную, малоизвестную поэтессу, автора «Новой литературы». Конечно, Лачин, Вы помните.

Так вот, еще не зная Вашего отношения к Пушкину и Вашего отношения к Лермонтову, я в тот раз сказал Вам, что не надо писать отзывы всуе. Я призвал Вас почувствовать разницу: это Вам не «мороз и солнце, день чудесный», а это – «и скучно и грустно, и некому руку пожать»…
Вы отшутились.
Теперь я Вас понимаю. Это слишком серьезно.

Но что удивительно: в качестве образа для осознания сущностной разницы я привел именно эти две стихотворных строки. Со своей стороны я именно так и чувствовал. Но почему именно эти две строки я привел именно Вам?.. В этом что-то иррациональное. Или – сверхрациональное?

Не отвечайте. Есть вопросы, которые не требуют ответа в словах.

  Советую (беру на себя смелость) прочитать мемуары Н. Гончаровой. Вы убедитесь, что она не тупая, а вполне себе под стать первому мужу.

Лачин, здравствуйте.
Вопрос такой, хоть и не по теме, про "Прощай, немытая Россия". Вы, как специалист, что скажете про это стихотворение? Лермонтов его автор? Мне, как простому читателю, кажется, что автор Лермонтов.

     Здравствуйте, Деклан.
     Вопрос не так уж "не по теме".-)
     По вашему мнению можно заподозрить, что вы не такой уж и "простой читатель".
     Конечно, Лермонтов. Во-первых, содержание вполне соответствует его взглядам, более того, точно их выражает. За них его и затравили. Во-вторых, стиль. В-третьих, художественный уровень написанного. В те годы в России никто более так написать бы не смог, тем более именно в таком стиле и с этим содержанием. Больше попросту некому было. (Кстати, то же касается и большинства его сочинений 37-41 гг.).
     К сожалению, не помню имён двух человек, о кот. сейчас скажу. Назову их Некто и Критик (кажись, не Белинский, но из известных). Некто сказал ещё в 19 в. - это не Лермонтов написал, а кто-то другой (и назвал второстепенного поэта какого-то). На что Критик блестяще ответил - если бы это написал тот другой, он был бы Лермонтовым. Отменно сказано...
      Я понимаю, что вы имеете ввиду. Современным ультрапатриотам (как правило, политически правым), это стих. кажется непатриотическим. Так патриотизм не только в том, чтобы нахваливать что-либо отечественное. Впрочем, вам, как левому, это не хуже меня известно.
     К тому же возразить против сказанного в данном стихотворении ничего они не могут. А что, Россия того времени не оставалась единственной рабовладельческой страной Европы? (Справедливости ради добавим, что в США рабство отменили ещё позже). Разве не была самым полицейским государством Европы? С наиболее забитой интеллигенцией?
     Патриотизм Лермонтова - левый патриотизм, как у Герцена, Ленина, Валерия Саблина и Александра Тарасова. А не правый, как у Пушкина, Гоголя, Гончарова, Тютчева, Достоевского и Гумилёва. Остаётся добавить, что в 1917-21 гг. Россию спасли от раздробления и обращения в колонию не правые патриоты, а левые. То есть, если использовать мою терминологию, лермонтисты, а не пушкинисты. А правые "патриоты" воевали с русскими плечом к плечу с 14 армиями Запада и Турции с Японией. 

     Впрочем, соврем. правые и Пушкина хотят "причесать". Мол, не он написал "Гавриилиаду". Скоро скажут, что и "Бедных людей" написал не Достоевский, а Петрашевский. 

Спасибо, Лачин!
Еще вопрос - наверняка русских и советских переводов переводили на другие языки? Какое качество этих переводов? Я для интереса читал какие-то переводы Цветаевой, Высоцкого на английский, показалось, что не получилось перевести.
Или форумы переводчиков поискать?

     Деклан, мне кажется, в первой фразе вашего поста опечатка какая-то. То есть вы имели ввиду переводы соч. Лермонтова? В частности, Цветаевой и Высоцким?

"  Деклан, мне кажется, в первой фразе вашего поста опечатка какая-то. То есть вы имели ввиду переводы соч. Лермонтова? В частности, Цветаевой и Высоцким?" - нет, нет, я неправильно выразился. Мне интересно - ведь русскую советскую литературу наверняка переводили на другие языки. Вот получилось ли у переводчиков так, как получилось, скажем, у Маршака с Пастернаком?
Высоцкого и Цветаева привел как пример (читал переводы их стихов на английский, показалось, что не очень). Но, может, просто переводчики не справились.

     С переводами русской литературы на Западе дело обстоит плохо. Особенно с переводами русской поэзии. Обратите внимание - русскую литературу на Западе уважают почти исключительно за её прозу - Достоевского, Чехова, пьесы (в прозе) Горького. Лермонтов и Пушкин для них до сих пор чёрный ящик.
    Ведь у русской интеллигенции изначально была традиция хорошего знания западных языков. Многие из них даже говорить начинали сперва на французском (Набоков - на англ.), и потом уже начинали учить русский. В России каждый крупный литератор потенциально был хорошим переводчиком с западных языков. Достоевский начал литературную карьеру с того, что перевёл "Евгению Гранде" Бальзака (это ещё до своих "Бедных людей", где-то в 22 года).
     А на Западе (да и во всём мире) со знанием русского, сами понимаете, дело обстояло - и обстоит - куда хуже. Кто познакомил Запад с Толстым? Русский, Тургенев. Для Флобера специально перевёл, "Смерть Ивана Ильича". Больше некому было.
     Правда, есть одно исключение - "Конёк-горбунок" Ершова. Она переведена на японский - уже к началу 1980-х - более 100 раз. (Возможно, переводилась и позже, но сколько раз, не знаю или не помню). Подозреваю, что среди такого количества переводов есть и весьма сильные.

Начал читать.

"Первая мысль, что настигает – о неправедности мира. Хотя в детстве не мысль еще – ощущение. И эта неправедность не сводится к социальным недугам и конфликтам политики, вне связи с неурядицей личной: изъян в самом мироустройстве. Мне мирозданье не по нраву – говорит отдавшийся Демону, и те же слова повторяет армада негодяев и глупцов, но есть коренное отличие: помеченный Демоном не привержен к какой-либо узкой доктрине, в нем нет эпатажа, жеманной брезгливости, и легковесной игры."

Отлично сказано.

     Между мной и Юлием Максимовым в обсуждении моей рецензии "Разбор достоевского рассказа Самойлова..." состоялся диалог об иранской поэтессе Форуг Фаррохзат, касающийся данного текста.

Юлий:
Уверен, эта поэтеcca вас впечатлила бы. Чрезвычайно сильный человек, и удивительно самобытный.
Безжалостно гонимая при жизни, Форуг стала настоящим знаменем всех прогрессивных сил в Иране --- от традиционных исполнителей в стиле "редиф" до левых социалистов.
Поэтому, Лачин, мне в каком-то смысле обидно, когда восточные народы выставляют чуть ли не стадом недоумков. Они боролись как могли, и как умели --- но они проиграли ожесточенные классовые битвы с очень опасным и хищным врагом.
У них были и есть свои герои, ничем не хуже западных и русских.

Л.:
Вы правы, Юлий... Маир, писавший "Тварь", об этом ещё не знал, но знаю я с 2010-х. Впрочем, на эту тему подробнее мне надлежит сказать в обсуждении "Дракона", что о "Твари".

Юлий:
Почему?

Л.:
 Потому что она, говоря терминологией Маира Хуррамитского, автора Евангелия от Иуды и Твари, типичнейший лермонтист.

Юлий:
Я читаю ваш опус. Сложно сказать Форуг до такой степени не похожа ни на что, её сложно отнести к какому-либо психологическому типу. Сняла она только один фильм --- но с инфернальнейшей атмосферой. Его и сейчас смотреть невероятно тяжело. А тогда это был эстетический прорыв. Фильм про тебризский лепрозорий. Назывался, если не ошибаюсь, "Дом тьмы".
Хотя, по вашей классификации вполне совпадает.

Знаете, какая была первая лермонтовская вещь, прочитанная мною?

"Маскарад."

У меня до сих пор хранится издание его пьесы. Роскошное издание, с великолепными иллюстрациями.

Между прочим --- Лермонтов был очень западный человек. В этом смысле с ним вряд ли кто-нибудь сравнится. Он писал полноценные готические произведения.

Например, "Маскарад" мог бы украсить список произведений самых прославленных режиссеров, работающих в этом жанре.

А "боярин Орша"? Это же чудо эстетики! Удивительно, но мало кто замечает эту черту Лермонтова --- его именно эстетическую изысканность, явно диссонирующую с аляповатой грубостью того же самого Александра Пушкина.

Насчёт стихотворения "Прощая немытая Россия".

Оно весьма раздражает радетелей. Так почему же его другое стихотворение их откровенно восхищает?

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь --- и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! --- твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.

("Предсказание", 1831)

Сразу же начинают говорить об Октябрьской революции, о Владимире Ильиче Ленине, etc. Между тем, нет ничего глупее этого. Гениальный поэт предсказал общую канву событий, но вовсе не конкретные даты, и лица. Совершенно ясно, что он имел в виду исторические потрясения, и они случились. "Цари" сами их подготовили, всей своей гнусной деятельностью. Еще более интересно его отношение к "мощному человеку". Этот демонический персонаж у Лермонтова обладает "возвышенным челом". Надо заметить, что ни к одному из официальных персонажей истории государства "Самодержавия, Православия, Народности" такого рода характеристик он не применил.

А стихотворение гениальное. Прямо в точку. Почему-то не хочется жалеть ни царей, ни невинных жен, ни их детей. Потому что слишком ясно, кого именно Лермонтов имел в виду.

     Совершенно верно...
     Добавлю в вашим замечаниям (не могу вспомнить, сказал ли я об этом в Евангелии):
     "Настанет год, России чёрный год" - ведь что значит "чёрный год"? Так дворяне называли время пугачёвского восстания. То есть чёрный не для народа, а для дворян. В те же годы, что написано это стих., Лермонтов пишет "Вадима", по которому видно, что к пугачёвцам (леворадикалам) он относится очень даже неплохо. Не "ДЛЯ России чёрный год", а "России чёрный год", что на тогдашнем языке означало "чёрный" для полит. правых.
     Соврем. читатель этого - дворянской терминологии того времени - обычно не знает и потому понимает это стих. по другому. Сейчас бы Лермонтов вместо "чёрный год" написал бы несколько иначе, ибо русский язык заметно изменился.

     Юлию.
     К сожалению, на русский из Форуг Фаррохзат почти ничего не переведено вроде. Юлий, жду ваших подстрочников. За мною дело не станет. Ради лермонтистки готов постараться.

Хорошо.

     Юлий, не помните, Форуг чаще писала белые стихи или рифмованные, или как?

Ее поэззия — белый стих в чистом виде. Рифмованные тоже есть, но их явное меньшинство.

     Юлий... Коли так, я прошу у вас подстрочников (желательно в личку) с вдвое большей горячностью, чем прежде.

Постараюсь. У меня где-то должен лежать подстрочник одного из ее стихов.

Сложный период.

Насчет буддизма: ну, это не вполне религия.

О Боге человеков --- если и рассматривать этот феномен положительно,  то лишь как опиум народа. Правда, он вызывает привыкание, выжигает нервные центры, и делает человека слабоумным. Наркотик, одним словом. Но боль на некоторое время снять способен вполне. Недаром, чем сильнее стиснута грудь у человека, чем менее он видит вокруг, и меньше надежд питает --- тем более жарко молится божеству. Ибо сила религии в слабости человека. Чем и пользуются попы. Поступок, среди мирян считающийся, мягко говоря, непорядочным. И ладно...

Истинный Повелитель Вселенной --- он другой, и вряд ли любезен своему созданию.

     То есть что вы имели в виду под "сложным периодом"?

     Ранний буддизм - да, на то и зовётся философским. Кстати, это ж был один из вариантов левого движения, как и раннее христианство, и тоже пацифистической направленности. Просто он давно уже стал религией, как то же христианство, опять таки.
     Только я не совсем понял, к чему вы вспомнили буддизм.

     Ну, если и считать Маира Хуррамитского основателем религии, то к ней сказанное вами о религиях уж точно не подойдёт... "Потому она и не станет популярной", хотел я добавить и вспомнил, что в данном тексте об этом уже сказано.
    А насчёт мировых религий, да и сект - ну да, конечно... 

Буддизм интересен хотя бы уже тем, что основатель этого движения был человеком, и не скрывал это; не объявлял себя ни человекобогом, ни богочеловеком, ни пророком — вообще, не претендовал на близкое знакомство со сверхъестественными силами.

Вообще, цель у Будды Гаутамы была другая, и она близко подводит меня к вашему странному заявлению о пресловутой "левой" направленности буддизма.

Цель Будды была достичь просветления. Не просветлять мир — а именно, достичь просветления, как индивидуального состояния. Наш материальный мир, вообще-то, буддизм полагает ристалищем сансары — то есть, зловещего цикла перевоплощений. То есть, в этом смысле буддизм вполне разделяет пессимизм подавляющего большинства религиозных учений, считающих мир если не халтурной поделкой Демиурга, то экзаменационной аудиторией точно.

Таким образом, буддизм укладывается в те же самые границы, определенные Карлом Марксом по отношению к христианству:

— Социальные принципы христианства переносят на небо компенсацию  за  испытанные мерзости, оправдывая тем самым дальнейшее существование этих мерзостей на Земле. Социальные принципы христианства объявляют все гнусности, чинимые угнетателями по отношению к угнетенным, либо справедливым наказанием за первородный и другие грехи, либо испытанием, которое господь в своей бесконечной мудрости ниспосылает людям во искупление их грехов.

Компенсацию за страдания, которые выпадают на долю верных в юдоли сей буддизм переносит в "духовный мир". Более того, пресловутый пацифизм буддизма исключает какую-то ни было последовательную революционную борьбу, потому что априори, знаете ли, материальный мир плох, страшен. И переделывать его правоверному буддисту тоже как-то не комильфо. Разумеется, разные буддисты бывали, вроде японских дзен-буддистов, и воинствующих монахов. Но есть некие базовые принципы учения, которые изменить, в общем-то, нелегко.

Все это  мало укладывается в ваше определение буддизма, как "левого движения", etc.

Замечу сразу: этим я не становлюсь сразу же на позицию резкого неприятия буддизма, как и любого другого религиозного учения. Просто замечаю, что религиозный солиптизм, лежащий в основе любой религии, в значительной степени ограничивает борьбу в реальном мире, объявляя его подчиненным миру высшему, т.е. нематериальному — либо переводит эту борьбу в формы, удобные для конкретно взятой религии. Этим и объясняется удивительная эффективность религии, как "опиума народа".


Вы сами о нем написали в своем эссе.


Любая религия априори имеет некоторые базовые характеристики, даже если ее разделяют два с половиной адепта. В философском отношении религия — род солиптизма, иногда очень даже критического, как в случае христианства, или буддизма. Но солиптизм присутствует точно, потому что само наличие мира сверхъестественных существ его предполагает.


Разумеется, религии бывают разные, и секты тоже бывают разные.

     Маркс тут прав, да и вы в целом тоже. Но что делать - до 18 века все левые движение облекались в религиозную форму, иначе до людей ничего не доходило. Да что там говорить - даже Робеспьер занялся богостроительством!
     Левое движение не всегда ведь бывает революционным. И Сальвадор Альенде не был вполне революционером, хотя есть версия, что уже собирался. Я потому и сказал, что христианство и буддизм представляли собой пацифистические варианты левого движения.
    Кроме того, учтём, что шли в ранние христианство и буддизм недовольные устройством мира. В такую вот форму облекались их левые настроения. Во всяком случае, эти люди составляли весьма внушительную часть первых адептов. Даже если сам Будда об этом не думал.
    Тут я вспоминаю протестантизм. Ведь и в него в первую очередь пошли именно левые, немецкие. Хотя самому Лютеру это не понравилось, и он срочно начал подчёркивать политическую "правизну" своего учения.

    Рад, что вы не обругали меня ни за одну из знаменитостей, мною здесь обруганных.

     То есть вы сказали, что буддизм не вполне религия, на что я и возразил. А потом сами и описали как религию, а я стал нажимать на его левизну. Так что мы оба запутались.-) Ранний буддизм - да, религиозная философия.

      Лермонтов

Небожитель Лермонтов, как поудобнее сесть, не думал
за стихи, роман ли, — да хоть в седле иль кибитке.
На ходу писал и "Парус", и "Ангела"… Только дунул
ветерок нездешний, — с одной попытки.
 
Не копил ни листков, ни рукописей, в смятенье,
где попало, бывало, раскидывал, раздавал задаром…
Словно знал: не своё разбазаривает именье,
но вдохнул и — выдохнул хладом, жаром...
 
Для него и узы — метафорою свободы
Оборачивались, и притчей сияли бездны,
и подстрочником делался к переводам
на язык Орфея лепет земли болезный.
 
…Так и жить бы: у каждой земной напасти
вырвать жало и угли разжечь в кадиле,
чтобы знаки рока, призванья, любви и власти
как сухие кости, покрывшись плотью, ожили.
 
На весу ли, на корточках, на коленке
строить всё, что рифмуется, — капители,
контрфорсы, пилястры, столбы, простенки,
тавтологии, антиномии, параллели…
 
На себе таскать свой космос и музыкантов,
а усталое тело, лишь ночь выпадает злая,
в световых волнах и кварках цветных, и квантах
упокоить в родной стихии, с коня слезая.

2016
Олеся Николаева

    Ну да, она супруга попа, но - стихотворение сильное.

      Новая публикация о Лермонтове в НЛ http://www.newlit.ru/~robskiy/6512.html Иллюстр. подбирал я, так что дам на неё ссылку.-) Да и сама статья неплоха. 

     "Мне кажется, что ему было тяжело жить среди ограниченных, напыщенных и недалеких людей, из которых в основном и состояло высшее общество. Он был слишком талантлив, умен и смел, видел всех насквозь, и говорил в лицо, что думал, поэтому у него было много врагов. Он умел легко очаровать и влюбить в себя любую девушку, поэтому было много завистников. Конечно, все эти трусы и завистники ненавидели его и старались отомстить, оболгать. Много всего было переплетено в его тонко чувствующей натуре, но душа у него была чистая и ранимая. Иначе он не смог бы создать все то, что создал."
      Элина Сабирова. https://pulse.mail.ru/article/kakim-byl-lermontov-na-samom-dele-7-nepriglyadnyh-faktov-o-kotoryh-ne-prinyato-govorit-3730534250186815354-1140700845507429965/?comment_id=8d981928-cf66-453b-bec7-d1ed3b6d8a78

       "В начале 1841 г. Тенгинский полк стоял в Анапе. Скучающие офицеры, в том числе и Лермонтов, собирались друг у друга. Раз речь зашла о каком-то человек, который мог в уме решать самые сложные математические задачи.
      – Что вы скажете на это, Лермонтов? – обратился к нему один из офицеров, старик с Георгием (Георгиевским крестом). – Говорят, что вы тоже хороший математик?
      – Ничего тут удивительного нет, – отвечал поэт. – Я тоже могу представить вам, если хотите, весьма замечательный опыт математических вычислений.
      – Сделайте одолжение.
      – Задумайте какое угодно число.
      – Ну, хорошо, задумал, – рассмеялся старик, очевидно, сомневавшийся. – Но как велико должно быть задуманное число?
      – А это безразлично. Но на первый раз, для скорости вычисления, ограничьтесь числом из двух цифр.
      – Хорошо, я задумал, – сказал офицер, подмигнув стоявшим вокруг него, и сообщил задуманное им число сидевшей рядом даме.
       – Благоволите прибавить к нему, – начал Лермонтов, – еще 25 и считайте мысленно или посредством записи.
      Старик попросил карандаш и стал записывать на бумажке.
      – Теперь не угодно ли прибавить еще 125.
     Старик прибавил.
     – Засим вычтите 37.
    Старик вычел.
     – Еще вычтите то число, которое вы задумали сначала.
     Старик вычел.
     – Теперь остаток умножите на пять.
     Старик умножил.
     – Засим полученное число разделите на 2.
     Старик разделил.
    – Теперь посмотрим, что у вас должно получиться... Кажется, если не ошибаюсь, число 282,5?
    Офицер даже привскочил – так поразил его ответ.
    – Да совершенно верно: 282,5. Я задумал число 50. – И он снова проверил вычисление. – Действительно, получается 282,5. Фу, да вы не колдун ли?
    – Колдун не колдун, а математике учился, – улыбнулся Лермонтов.
    – Но позвольте... – старик, видимо, сомневался; не подсмотрел ли Лермонтов его цифры, когда он проводил вычисления. – Нельзя ли повторить?
     Старик записал задуманное число, никому не показав, положил под подсвечник и стал вычислять в уме даваемые поэтом числа. И на этот раз остаток был угадан.
     Все заинтересовались. Старик только развел руками. Хозяйка дома попросила повторить еще раз опыт, и еще раз опыт удался.
     По крепости пошел разговор. Где бы поэт ни показался, к нему стали обращаться с просьбами угадать вычисленное число. Несколько раз он исполнял эти просьбы, но, наконец, ему надоело, и он через несколько дней, тоже на одном из вечеров, открыл секрет, заключавшийся в том, что задуманное число, какое бы оно ни было, заставляют вычесть из суммы того же числа и некоторых других подсказанных чисел, так что диктующему легко подсчитать результат.

((y + 100 + 206 + 310 – 500 – y): 2) х 3 = 174.

И. Депман, "Математические увлечения поэта".

     Сборник стихов В. Зюськина о Лермонтове, в НЛ https://newlit.ru/~zyuskin/7348.html

      "Каждый видит то, что хочет видеть, а Лермонтов был жёсткий, едкий, хлёсткий, правды не скрывал, не лицемерил, и за это его ненавидели только те, кто сами никогда не могли быть настолько нелицемерными. Его вина лишь в том, что если чтобы сказать правду надо бить - он бил, даже если ты - женщина. Таких людей мало, почти нет, и я бы больше всего на свете хотела видеть его своим другом."

      Маргарита Черкасова, 2018 г.

      Это говорит женщина. Браво... Это - Женщина.

       Элина Сабирова (пост 26 данного обсуждения) и Маргарита Черкасова (пост 29) - проявили во сто крат более ума и чувства, чем 99,5% русских литературоведов и писателей 19-21 вв.

     Готфрид Бенн - родственник Лермонтова... Тоже из шотландских ЛермОнтов. Век живи, век учись...

     БЛАГОДАРНОСТЬ

М. Ю. Лермонтов

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я ещё благодарил.

Это же стихотворение в изложении А. Дюма-старшего (перевод (то есть обратный перевод перевода) М. И. Миримской):

Ну что ж, благодарю тебя за всё то.
О Боже' За что ошибочно я боюсь обвинять,
За нечистую улитку, ползущую по розе.
За горький яд, струящийся из поцелуя.
Благодарю тебя за закалку оружия
Убийцы, во мраке поражающего своего врага;
Благодарю тебя за кровавую слезу,
Что извлекает из наших глаз предательство друга!
Спасибо, наконец, за жизнь, загадочную зарю,
Пусть свет проклинает Вертера из Дидона,
Но старайся, чтобы мой голос недолго
Тебя благодарил за этот ужасный дар!

Источник: http://lermontov-lit.ru/lermontov/public/levagina-portret.htm

Перевод не совсем точен, но молодец Дюма, наш пострел везде поспел...

    Короче говоря, стих. Миримской является русским подстрочником франц. стихотворения, являющегося переложением в стихи фран. подстрочника русского стихотворения. Блин... А если его переложить в стихи, то ситуация ещё более запутается.

      "Дело в том, что по мощи гения он (Лермонтов - Л.) несравненно превосходит Пушкина, не говоря о последующих; он весь рассыпается в скульптуры; скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе, и, может быть, не в одной нашей литературе".
      В. В. Розанов, "Вечно печальная дуэль".

     Из живших до меня Розанов ближе всех подошёл к пониманию Лермонтова.

     Из статьи "Вечно печальная дуэль" (1898)

     Да, это участь гения, прежде всего для него самого тягостная - быть несколько неуравновешенным; и эта нервность духа часто переходит в желчность, придирчивость. Поэт есть роза и несет около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо. Но роза благоухает; она благоухает не для одного своего времени; и есть некоторая обязанность у пользующихся ее благоуханием сообразовать свое поведение с ее шипами. Поэт и всякий вообще духовный гений - есть дар великих, часто вековых зиждительных усилий в таинственном росте поколений; его краткая жизнь, зримо огорчающая и часто незримо горькая, есть все-таки редкое и трудно созидающееся в истории миро, которое окружающая современность не должна расплескать до времени.
    В Лермонтове срезана была самая кронка нашей литературы, общее - духовной жизни, а не был сломлен, хотя бы и огромный, но только побочный сук. В поэте таились эмбрионы таких созданий, которые совершенно в иную и теперь не разгадываемую форму вылили бы все наше последующее развитие. Ни Тургенев, ни особенно Достоевский не удержали бы своего характера, и их литературная деятельность вытянулась бы в совершенно другую линию, по другому плану. Кронка была срезана, и дерево пошло в суки. Критика наша, как известно, выводит всю последующую литературу из Пушкина или Гоголя; "серьезная" критика вообще как-то стесняется признать особенное, огромное, и именно умственно-огромное значение в 27-летнем Лермонтове. [Точнее, 26-летнем - Л.]
    Все (прежде всего Толстой, Достоевский) выводили себя или друг друга из ясного, уравновешенного Пушкина или из "незримых слез" Гоголя, его "натурализма". Но это - не так.
    Связь с Пушкиным последующей литературы вообще проблематична. В Пушкине есть одна, мало замеченная черта: по структуре своего духа он обращен к прошлому, а не к будущему. Великая гармония его сердца и опытность ума, ясная уже в очень ранних созданиях, вытекает из того, что он существенно заканчивает в себе огромное умственное и вообще духовное движение от Петра и до себя. Белинский не без причины отметил в колорите его и содержании элементы Батюшкова, Карамзина, даже Державина, Жуковского. Страхов в прекрасных "Заметках о Пушкине" анализом фактуры его стиха доказывает, что у него вовсе не было "новых форм", и относит это к его "скромности", "смирению", нежеланию быть оригинальным в форме. Не было у него новых "ритмических биений" - внесем мы поправку к Страхову, но и сейчас же закончим наблюдения этих критиков: Пушкин не имел вообще лично и оригинально возникшего в нем нового; но все, ранее его бывшее, - в нем поднялось до непревосходимой красоты выражения, до совершенной глубины и, вместе, прозрачности и тихости сознания. Это - штиль вечера, которым закончился долгий и прекрасный исторический день. Отсюда его покой, отсутствие мучительно-тревожного в нем, дивное его целомудрие, даже и в "Графе Нулине", "Руслане и Людмиле".
     <Толстой же, Достоевский>, и еще третий - Гоголь, имеют родственное себе <не в Пушкине, а, прежде всего> в Лермонтове, и, искаженно, "пойдя в сук", они раскрыли собою лежавшие в нем эмбрионы. Это очень трудно доказать, потому что Лермонтов только начал выражаться, <но это так>.
Характернейшие фигуры, например, Достоевского и Толстого - Раскольников и Свидригайлов в их двойственности, и вместе странной "близости", князь Андрей Болконский, Анна Каренина - все эти люди богатой рефлексии и сильных страстей все-таки кое-что имеют себе родственного в Печорине ли, в Арбенине, но более всего - лично в самом Лермонтове; но ничего, решительно ничего родственного они не имеют в "простых" героях "Капитанской дочки", как и в благоуханной, но также простой, нисколько не "стихийной" душе Пушкина. Власть эти стихии "заклинать" именно и была у Лермонтова.
    Он знал тайну выхода из природы - в Бога, из "стихий" к небу; имел ключ к той "гармонии", о которой вечно и смутно говорил Достоевский, обещая еще в эпилоге "Преступления и наказания" указать ее, но так никогда и не указав, не разъяснив, явно - не найдя для нее слов и образов.
    Вернемся к Пушкину: он нам милее по свойству нашей лени, апатии, недвижимости. Пушкин был "эхо"; он дал нам "отзвуки" всемирной красоты в их замирающих аккордах, и, от него их без труда получая, мы образовываемся, мы благодарим его.
    <В этом пушкинская муза> глубоко противоположна музе Гоголя; противоположна - Толстому; то же - Достоевскому, у коих всех -
  
одной лишь думы власть,
Одна, но пламенная страсть.
("Мцыри")
  
    И это есть характерно не пушкинский, но лермонтовский стих. Мы видим, что родство здесь открывается уже в самом характере зарождения души, которая лишь одна и варьируется у трех главных наших писателей, но начиная четвертым - Лермонтовым. Это все суть типично-стихийные души, души пробуждающейся весны, мутной, местами грязной, но везде могущественной.
    Тургенев, Гончаров, Островский - вот раздробившееся и окончательно замершее "эхо" Пушкина. Россия вся пошла в "весну", в сосредоточенность и стала расти сюда именно от Лермонтова.
    Пушкин, в своей деятельности, - весь очерчен; он мог сотворить лучшие создания, чем какие дал, но в том же духе. Он - угадываем в будущем; напротив, Лермонтов - даже не угадываем. Но вот, даже не предугадываемый - общим инстинктом читателей Лермонтов поставлен сейчас за Пушкиным и почти впереди Гоголя.
    В созданиях Лермонтова есть прототипичность: он воссоздавал вечные типы отношений, универсальные образы; печать случайного и минутного в высшей степени исключена из его поэзии. "Три пальмы" его, его "Спор" - запомнены и незабвенны, как решительно ни одно из стихотворений Пушкина. Вечные типы человека, природы, отношений, положений, над нами поставленные:
  
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
  
    Представления <Лермонтова> о смерти - еще одна точка расхождения с Пушкиным (и родственности - Толстому, Достоевскому, Гоголю). Идея "смерти" как "небытия" вовсе у него отсутствует. Слова Гамлета:
  
Умереть - уснуть...
  
    в нем были живым, веруемым ощущением. Смерть только открывает для него "новый мир", с ласками и очарованиями почти здешнего:
  
Я б хотел забыться и заснуть...
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
………………………………………………………………………………………
    Лермонтов недаром кончил "Пророком", и притом оригинально нового построения, без "заимствования сюжета". Струя пророчества уже потекла у нас в литературе, и это - очень далеких устремлений струя.
    Но его собственные истинно пророческие видения были прерваны фатально-неумелым выстрелом Мартынова. Как часто, внимательно расчленяя по годам им написанное, мы с болью видели, что, отняв только написанное за шесть месяцев рокового 1841 года, мы уже не имели бы Лермонтова в том объеме и значительности, как имеем его теперь. До того быстро, бурно шло, подымаясь и подымаясь, его творчество. В этом последнем году им написано: "Есть речи - значенье", "Люблю отчизну я, но странною любовью", "Последнее новоселье", "Из-под таинственной, холодной полумаски", "Это случилось в последние годы", "Не смейся над моей пророческой тоскою", "Сказка для детей", "Спор", "В полдневный жар", "Ночевала тучка", "Дубовый листок", "Выхожу один я", "Морская царевна", "Пророк". Если бы еще полгода, полтора года; если бы хоть небольшой еще пук таких стихов... "Вечно печальная" дуэль!..
  
Из статьи «М. Ю. Лермонтов (К 60-летию кончины)» (1901)

    Умершему было 26 лет от роду в день смерти. Не правда ли, таким юным заслужить воспоминание о себе через 60 лет - значит вырасти уже к этому возрасту в такую серьезную величину, как в равный возраст не достигал у нас ни один человек на умственном или политическом поприще? "Необыкновенный человек", - скажет всякий. "Да, необыкновенный и странный человек",- это, кажется, можно произнести о нем, как общий итог сведений и размышлений.
Им бесконечно интересовались при жизни и сейчас же после смерти. О жизни, скудной фактами, в сущности - прозаической, похожей на жизнь множества офицеров его времени, были собраны и записаны мельчайшие штрихи. И как он "вошел в комнату", какую сказал остроту, как шалил, какие у него бывали глаза - обо всем спрашивают, все ищут, все записывают, а читатели не устают об этом читать. Странное явление. Точно производят обыск в комнате, где что-то необыкновенное случилось. И отходят со словами: "Искали, все перерыли, но ничего не нашли".
Что же непонятного? И темы, и стиль. Что мы в нем открываем? Глубокую непрозаичность, глубочайшее отвлечение от земли, как бы забывчивость земли; дыханье грез, волшебства - все противоположное данным его биографии.
<Так, где же> "родина" странного поэта? Сомнамбулист сочетает в себе величайший реализм и несбыточное, он идет по карнизам, крышам домов, не оступаясь, с величайшей точностью, и в то же время он явно руководствуется такою мыслью своего сновидения, которая очевидно не связана с действительностью. Он имеет параллелизм в себе жизни здешней и какой-то нездешней. Но родной его мир - именно нездешний.
……………………………………………………………………………………….
Входя в мир тем нашего поэта, нельзя не остановиться на том, что зовут его "демонизмом". Лермонтов решительно не мог бы только о литературном сюжете написать этих положительно рыдающих строк:
  
Но я не так всегда воображал
Врага святых и чистых побуждений,
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ. Меж иных видений
Как царь, немой и гордый он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно... И душа тоскою
Сжималася - и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет...
  
Это слишком субъективно, слишком биографично. Это - было, а не выдумано. "Быль" эту своей биографии Лермонтов выразил в "Демоне", сюжет которого подвергал нескольким переработкам и о котором покойный наш Вл. С. Соловьев, человек весьма начитанный, замечает в одном месте, что он совершенно не знает во всемирной литературе аналогий этому сюжету и совершенно не понимает, о чем тут (в "Демоне") идет речь, то есть что реальное можно вообразить под этим сюжетом. Между тем, эта несбыточная "сказка", очевидно, и была душою Лермонтова, ибо нельзя же не заметить, что и в "Герое нашего времени", и в "1-го января", "Пророк", "Выхожу один я на дорогу", да и везде, решительно везде в его созданиях, мы находим как бы фрагменты, новые и новые переработки сюжета этой же ранней повести. Точно он всю жизнь высекал одну статую, но ее не высек, она осталась не извлеченной из глыбы мрамора, над которою всю жизнь работал рано умерший певец.
Лермонтов <был> рабом своей миссии и прямо записал об этом:
  
Есть речи – значенье...
. . . . . . . . . . .

    
Лермонтов был явно внушаем; был обладаем. Был любим небом, но любим лично, а не вообще и не в том смысле, что имел особенную даровитость. Таким образом, я хочу сказать, что между ним и совершенно загробным,  потусветлым "х" была некоторая связь, которой мы все или не имеем, или ее не чувствуем; в нем же эта связь была такова, что он мог не верить во что угодно, но в это не верить - не мог. Отсюда его гордость и свобода. Заметно, что на него никто не влиял ощутимо, то есть он никому в темпераменте, в настроении, в "потемках" души - не подчинялся; он шел поразительно гордою, свободною поступью.

Поэт, не дорожи любовию народной.
  
Это он сумел, и без усилий, без напряжения, выполнить совершеннее, чем творец знаменитого сонета [Точнее, переводчик - Пушкин просто перевёл сонет Вордстворта]. Ясно - над ним был авторитет сильнее земного, рационального, исторического. Он знал "господина" большего, чем человек… Вот это-то и составляет необыкновенное его личности и судьбы.
Лермонтов созидает, параллельно со своим мифом <(«Демон»)>, ряд подлинных молитв, оригинальных, творческих, не подражательных. Его "Выхожу один я на дорогу", "Когда волнуется желтеющая нива", "Я, Матерь Божия", наконец - одновременное с "Демоном" - "По небу полуночи" суть гимны, оригинальные и личные. Да и вся его поэзия - или начало мифа ("Мцыри", "Дары Терека", "Три пальмы", "Спор", "Сказка для детей", неоконченные "Отрывки"), или начало гимна. Но какого? Нашего ли? Трудные вопросы.
Гимны его напряжены, страстны, тревожны и вместе воздушны, звездны. Вся его лирика в целом и каждое стихотворение порознь представляют соединение глубочайше-личного чувства, только ему исключительно принадлежащего, но чувства, сейчас же раздвигающегося в обширнейшие панорамы, как будто весь мир его обязан слушать, как будто в том, что совершается в его сердце, почему-то заинтересован весь мир. Нет поэта более космичного и более личного. Но и, кроме того: он - раб природы, ее страстнейший любовник, совершенно покорный ее чарам, ее властительству над собою; и как будто вместе - господин ее, то упрекающий ее, то негодующий на нее. Казалось бы, еще немного мощи - и он будет управлять природой. Он как будто знает главные и общие пружины ее.
В "Споре" даны изумительные, никому до него не доступные ранее, описания стран и народов: это - орел пролетает и называет, перечисляет свои страны, провинции, богатство свое:
  
Дальше -- вечно чуждый тени
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
  
В четырех строчках и география, и история, и смысл прошлого, и слезы о невозвратимом.
  
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
  
Хозяин знает свое, он не описывает, а только намекает, и сжато брошенные слова выражают целое, и как выражают! У Лермонтова есть чувство собственности к природе: "Она мною владеет, она меня зачаровала; но это пошло так глубоко, тронуло такие центры во мне, что и обратно - чего никто не знает и никто этому не поверит - я тоже могу ее зачаровывать и двигать и чуть-чуть, немножко ею повелевать". Это, пожалуй, и образует в нем вторую половину того, что называют "демонизмом". Все знают, и он сам рассказывает, что плакал и приходил в смятение от видений "демона"; но публика безотчетно и в нем самом чует демона. "Вас - двое, и кто вас разберет, который которым владеет". Но тайна тут в том, что действительно чувство сверхъестественного, напряженное, яркое в нем, яркое до последних границ возможного и переносимого, наконец, перешло и в маленькую личную сверхъестественность. "Бог", "природа", "я" (его лермонтовское) склубились в ком, и уж где вы этот ком ни троньте - получите и Бога, и природу вслед за "я", или вслед за Богом является его "я" среди ландышей полевых ("Когда волнуется желтеющая нива"), около звезды, на сгибе радуги (многие места в "Демоне").
То, что у всякого поэта показалось бы неестественным, преувеличенным или смешной претенциозностью:

Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним -
  
у Лермонтова не имеет неестественности, и это составляет самую удивительную его особенность. Кто бы ни говорил так, мы отбросили бы его с презрением, а между тем Лермонтов не только трогает небесные звезды, но имеет очевидное право это сделать, и мы у него, только у него одного, не осмеливаемся оспорить этого права. Тут уж начинается его очевидно особенная и исключительная, таинственная сила.
  
С звезды восточной
Сорву венец я золотой;
Возьму с цветов росы полночной;
Его усыплю той росой...
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью.
  
Язык его тверд, отчеканен; просто он перебирает свои богатства, он ничего не похищает, он не Пугачев, пробирающийся к царству, а подлинный порфирородный юноша, которому осталось немного лет до коронования. Звездное и царственное - этого нельзя отнять у Лермонтова; подлинно стихийное, "лешее начало" - этого нельзя у него оспорить. Тут он знал больше нас, тут он владел большим, чем мы, и это есть просто факт его биографии и личности.
 
Из статьи «Концы и начала, "божественное" и "демоническое", боги и демоны (По поводу главного сюжета Лермонтова)» (1902)

Из-под уланского мундира всегда у Лермонтова высовывается шкура Немейского льва, одевающая плечи Геркулеса. Древний он поэт, старый он поэт. И сложение стиха у него, и думы его, и весь он - тысячелетнего возраста. Точно он был и плакал при творении мира, когда "и сказал Бог - да будет свет, и стал вечер, и стало утро - день первый". Он все это запомнил, и вот этою давнею любовью, дедовскою, родною, лешею, "ангельскою" ли, "демоническою" ли полна его поэзия.  
  
Из статьи «Пушкин и Лермонтов» (1914)

Пушкин есть поэт мирового "лада" - ладности, гармонии, согласия и счастья. Это закономернейший из всех закономерных поэтов и мыслителей и, можно сказать, глава мирового охранения. Разумеется - в переносном и обширном смысле, в символическом и философском смысле. На вопрос, как мир держится и чем держится - можно издать десять томиков его стихов и прозы. На другой, более колючий и мучительный вопрос - "да стоит ли миру держаться" - можно кивнуть в сторону этих же десяти томиков и ответить: " Тут вы все найдете, тут все разрешено и обосновано..." Просто - царь неразрушимого царства. "С Пушкиным - хорошо жить".
Литература наша, может быть, счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно "лад" выразился столько же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как и "разлад"; и через это, в двух элементах своих, она до некоторой степени разрешает проблему космического движения.
……………………………………………………………………………………….

Пушкину и в тюрьме было бы хорошо.
Лермонтову и в раю было бы скверно.
  
Из статьи «О Лермонтове» (1916)

Лермонтов был деловая натура, и в размеры "слова" она бы не уместилась. Но тогда куда же? "В Кутузовы" бы его не позвали, к "Наполеону" - не сложилась история, и он бы вышел в самом деле - "в пророки на русский лад". Мне как-то кажется, что он ушел бы в пустыню и пел бы из пустыни. А мы его жемчуг бы собирали, собирали в далеком и широком море, - умилялись, слушались и послушались.
Мне как-то он представляется духовным вождем народа. Чем-то, чем был Дамаскин на Востоке, чем были "пустынники Фиваиды". Да уж решусь сказать дерзость - он ушел бы "в путь Серафима Саровского". Не в тот именно, но в какой-то около этого пути лежащий путь.
Словом:
Звезда.
Пустыня.
Мечта.
Зов.
Вот что слагало его "державу". Ах, и "державный же это был поэт"! Какой тон... Как у Лермонтова - такого тона еще не было ни у кого в русской литературе.
Вышел - и владеет.
Сказал - и повинуются.
Пушкин "навевал"... Но Лермонтов не "навевал", а приказывал. У него были нахмуренные очи. У Пушкина - вечно ясные. Вот разница.
И Пушкин сердился, но не действительным серженьем. Лермонтов сердился действительным серженьем.
И он так рано умер! Бедные мы, растерянные.
Да, вот что я хотел сказать:
Никакой "Войны и мира" он бы не написал, и не стал бы после Пушкина и "Капитанской дочки" рисовать Екатерининскую эпоху. Да и вообще - суть его не сюда клонилась. Это было "побочное" в нем - то, что он "умел" и "мог", но не что его влекло. Иные струны, иные звуки - суть его.
Лермонтов был чистая, ответственная душа. Он знал долг и дал бы долг. Но как - великий поэт. Он дал бы канон любви и мудрости -  "в русских тонах" что-то вроде "Песни Песней", и мудрого "Экклезиаста", и тронул бы "Книгу царств"... И все кончил бы дивным псалмом. По многим, многим "началам" он начал выводить "Священную книгу России".

        Ещё из статьи "О Лермонтове".

      "Ведь нельзя же отрицать по «началу очерка», по «двум-трем взмахам крыл», что за Пушкиным — я чувствую, как накинутся на меня за эти слова, но я так думаю — Лермонтов поднимался неизмеримо более сильною птицею. Что «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины», «Я Матерь Божия», «В минуту жизни трудную», — да и почти весь, весь этот «вещий томик», — словно золотое наше Евангельице, — Евангельице русской литературы, где выписаны лишь первые строки: «Родился… и был отроком… подходил к чреде служения…» Все это гораздо неизмеримо могущественнее и прекраснее, чем «начало Пушкина», — и даже это впечатлительнее и значащее, нежели сказанное Пушкиным и в зрелых годах. «1 января» и «Дума» поэта выше Пушкина. «Выхожу один я на дорогу» и «Когда волнуется желтеющая нива» — опять же это красота и глубина, заливающая Пушкина.
    Пушкин был обыкновенен, достигнув последних граней, последней широты в этом обыкновенном, «нашем».
   Лермонтов был совершенно необыкновенен; он был вполне «не наш», «не мы». Вот в чем разница. И Пушкин был всеобъемлющ, но стар, — «прежний», как «прежняя русская литература», от Державина и через Жуковского и Грибоедова — до него. Лермонтов был совершенно нов, неожидан, «не предсказан».
   Одно «я», «одинокое я»."

   "Час смерти Лермонтова — сиротство России."

      Как рассказывал Ходасевич, знакомая женщина сказала ему за два года до столетия Лермонтова: «Вот попомните моё слово, даже юбилея его не справят как следует: что-нибудь помешает. При жизни мучили, смерть оскорбили, после смерти семьдесят лет память его приносили в жертву памяти Пушкина – и уж как-нибудь да случится, что юбилея Лермонтова не будет…». Так и случилось.
      «…память его приносили в жертву памяти Пушкина» – браво этой женщине, она всё поняла. Ну а в дальнейшем менять Пушкина с Лермонтовым местами, к выгоде первого, стали даже более рьяно. И тут невольно вспомнишь другую столетнюю годовщину, с гибели Лермонтова. Да нет, дело не только в начале Великой Отечественной (кстати, именно летом начавшейся). Ведь это не всё. Дело даже не в том – не только в том – что это стало водоразделом в мировой истории, не токмо русской-советской. В частности, в истории литературы, означая переворот в сюжетике и тематике. 
      Главного не заметил никто.
      В истории мировой литературы, от древнеегипетских сказителей до нынешних беллетристов, не было более страшного года для литературы, учитывая количество ушедших из жизни крупных мастеров и потенциально крупных, юных больших дарований. Если взять отдельно литературу русскую, то результат будет тот же, ибо особенно много среди погибших – писателей русских.
      И более того – нет в мировой истории года, отмеченного бОльшим количеством писателей убитых, и в частности, убитых молодыми, и по количеству скончавшихся вундеркиндов, кои могли создать гораздо большего прежнего, проживи они ещё хотя бы лет десять.
      Достаточно привести мартиролог. Список можно удвоить, приведя крайне малоизвестных. Ограничимся лишь упомянутыми в энциклопедиях и справочниках, да и то не всеми, опустив светских беллетристов (но добавим под конец Хармса, чьё творчество прервалось в сорок первом). И отметим, кто сколько прожил лет.

1)   Коков, Михаил – 27 лет 1 месяц (4 января), хакасский писатель, предположительно убит
2)   Джойс – 58 лет (13 января)
3)   Гаприндашвили, Валериан – 52 (31 января), русско-грузин. писатель, самоубийца
4)   Шлаф, Иоганнес – 78 (2 февраля)
5)   Патерсон Э. – 77 (5 февраля)
6)   Матвеев (Матвеев-Амурский) – 75 (8 февраля)
7)   Зегадлович Эмиль – 52 (24 февраля)
8)   Игнатьев Никон – 46 (4 или 6 марта)
9)   Андерсон, Шервуд – 64 (8 марта)
10)   Вульф, Вирджиния – 59 (28 марта), самоубийца
11)   Герман-Найсе, Макс – 55 (8 апреля)
12)   Бойе, Карин – 40 (24 апреля), самоубийца
13)   Дельта, Пенелопа – 67 (27 апреля), самоубийца
14)   Тукан, Ибрагим – 36 (2 мая)
15)   Гаврилюк  Александр – 30 (22 июня), убит
16)   Скиталец С. Г. – 71 (25 июня)
17)   Аксельрод, Зелик – 36 (26 июня), убит
18)   Канторович, Лев – 30 (30 июня), убит
19)   Квициниа, Леварса – 29 (июнь), абхаз. писатель, убит
20)   Хулевич, Ежи – 55 (1 июля)
21)   Бой-Желенский, Тадеуш – 66 (4 июля), убит
22)   Рэндольф, Бэдфорд – 73 (7 июля)
23)   Монтвила, Витаутас – 39 (19 июля), убит
24)   Лепкий, Богдан – 68 (21 июля)
25)   Дафни, Эмилия – 60 (26 июля)
26)   Зибе, Йозефина – 70 (26 июля)
27)   Бабич, Михай – 57 (4 августа)
28)   Прудников, Алесь – 31 (5 августа), убит
29)   Тагор, Рабиндранат – 80 (7 августа)
30)   Барт, Соломон – 55 (13 августа), убит голодом
31)   Юсупов, Гайса – 36 (19 августа), убит
32)   Евдокимов Иван – 54 (28 августа); в процессе написания повести о Лермонтове
33)   Инге, Юрий – 35 (28 августа), (предрёк Войну в поэме «Война началась»), убит
34)   Цветаева М. – 49 (31 августа), самоубийца
35)   Робот, Александру – 25 (август), пропал без вести, предположительно убит
36)   Глебов, Борис – 30 (конец августа), убит
37)   Ортен, Иржи – 22 и 2 дня (1 сентября)
38)   Зельцер, Иоганн – 36 (16 сентября), убит
39)   Лапин, Борис – 36 (19 сентября), убит
40)   Хацревин, Захар – 38 (19 сентября), убит
41)   Крымов, Юрий – 33 (20 сентября), убит
42)   Липавский, Леонид – 37 (22 сентября), пропал без вести, предположительно убит
43)   Аврущенко, Владимир – 33 (сентябрь), убит
44)   Мумтаз, Салман – 57 (сентябрь), убит
45)   Гурштейн, Арон – 36 (2 октября), убит
46)   Трублаини, Николай – 34 (4 октября), убит
47)   Гридов, Григорий – 42 (8 октября), убит
48)   Штительман, Михаил – 30 (8 октября), убит
49)   Сёдерберг, Яльмар – 72 (14 октября)
50)   Холичер, Артур – 72 (14 октября)
51)   Петров Пётр – 49 (23 октября), убит
52)   Гайдар, Аркадий – 37 (26 октября), убит
53)   Афиногенов, Александр – 37 (29 октября), убит
54)   Вальден, Герварт – 62 или 63  (31 октября), убит голодом
55)   Кац, Григорий – 34 (октябрь)
56)   Винер, Меер – 47 (начало октября), убит
57)   Бусыгин, Александр – 41 (октябрь), убит
58)   Бядуля, Змитрок – 55 (3 ноября)
59)   Зозуля, Ефим – 50 (3 ноября), убит
60)   Гиппиус, Владимир – 65 (5 ноября), убит голодом
61)   Леблан, Морис – 77 (6 ноября)
62)   Лебедев, Алексей – 29 (15 ноября), убит
63)   Неллиган, Эмиль – 62 (18 ноября), франц. поэт, канадец 
64)   Пан, Соломон (псевдоним И. Нечаев) – 35 (19 ноября), убит
65)   Шогенцуков, Али – 41 (29 ноября), убит
66)   Гольденберг, Мордехай (Мордхэ) – 48 (лето или осень), убит
67)   Щировский, Владимир – 32 (август или осень), убит
68)   Росин, Самуил – 49 (осень), еврейский писатель, убит
69)   Тригер, Марк – 45 (осень), убит
70)   Розенберг, Михаил – 27 (октябрь-декабрь), убит
71)   Джавид, Гусейн – 59 (5 декабря)
72)   Мережковский, Дмитрий – 76 (9 декабря)
73)   Крайский, Алексей – 51 (11 декабря), убит голодом
74)   Магр, Морис – 64 (11 декабря)
75)   Никифоров-Волгин, Василий – 41 (14 декабря), убит
76)   Левин, Дойвбер – 37 (17 декабря), убит
77)   Введенский, Александр – 37 (19 декабря)
78)   Северянин, Игорь – 54 (20 декабря)
79)   Гринс, Александрс – 46 (25 декабря), убит
80)   Керенчич, Йоже – 28 (27 декабря), убит
81)   Окснер, Яков (Жак Нуар) – 57 (декабрь), русский писатель, убит
82)   Ривин, Алик – 25-27, убит голодом
83)   Хармс Д. – конец творчества, псих. больница

        Сорок семь убитых и пять самоубийц. Две трети от общего числа умерших. Даже опуская то обстоятельство, что на литературную жизнь влияет жизнь политическая, даже учитывая только количество умерших в данном году писателей (и отметив количество ушедших в ранние годы), можно сказать – литературная, и вся культурная жизнь человечества разделилась в 1941-м на до и после. Это, повторяем, даже без учёта начавшейся Войны.