Строф Константин. Рассказ «Сборы в дорогу».

– Да нет.

– Так да или нет?

– Ну-у…

– Вот вам и «ну». Велико-могучий. Ни да, ни нет.

– Да я, собственно…

– Не мне, конечно, пенять на иррациональность, но время искусства повытекло. Вы же отвечайте, пожалуйста, без «собственно». Правильно всё это или же неправильно?

– Нет. Конечно.

– Вот такой ответ бальзамом на мою разреженную душу.

Александр Александрович и Николай Степанович – по личному глубокому убеждению, неотразимые и непревзойдённые – сидели в больших мягких креслах, в средних домах обычно выполняющих роль безответных вешалок. Вообще же годы слишком откровенно брали своё и положили начало этому оброку довольно давно, так что, если бы не уверенность наших новых знакомых (особенно АА), почивать бы теперь их душам на задворках душевых складов, неотапливаемых, с худыми крышами, что в нынешние времена, свесившиеся ветвистой гроздью с оконечности эры, становятся всё более полезными.

И всё же, как ни извечна, как ни свойственна тлеющим персонам жалоба о забвении былого веселья, ход событий вполне ещё мог позабавить даже двух таких бывалых (если не былых) сычей. Вот уже целый час, как вокруг них поднялся шум, а мимо без конца проходили люди, насупленные и торжественные.

– Сказать по правде, немного даже не по себе становится от людского внимания к подобным вещам, – тихо заметил НС, задумчиво морща губы и приглаживая редкие волосы.

– Много даже не по себе, – равнодушно отозвался АА.

– Поганое заведеньице, – добавил, подумав, НС.

– Не совсем так, драгоценный мой человек. Совсем, скажем прямо, не так. Поганый… А знаете ли вы, что в своей дивной молодости означало слово «поганый»?

НС неуверенно развёл руками, словно бы о собственной молодости уже не был твёрдого мнения.

– Ну разумеется, сомнений относительно вас у меня нет, – продолжал АА, не глядя на него. – Чёрт бы побрал это нелепое зеркало, – вдруг пробурчал он, повернув голову вбок. – Это нелепое, совершенно неуместное и необъяснимое зеркало. За каким лядом оно возле этих кресел? И никогда, слышите, никогда не бросайтесь этим словом. Хотя, впрочем, все эти путешествия, странствия… – словно диктовал глухо самому себе, вдумываясь попутно в смысл произносимого. – Но всё ж таки не бросайтесь, дорогой мой. Не бросайтесь. И никакими прочими. – Он пригладил волосы так осторожно, словно боялся тем путём лишиться их. – Я прошу вас. Они ведь все такие беззащитные и невесомые...

Строф Константин. Рассказ «Воспитание чувств».

...– Пойдём, Ярославна, – сказал Бересклетов, обнимая за плечо подругу. – Не плачь. Бери свой сак.

– Если я нахожу что-то истинным, я обязан его сберечь, – обратился он к своим молодым друзьям. – Прощайте, мои дорогие. Вашу ручку, – попросил он Галю и с широкой масленичной улыбкой подарил ей рукопожатие.

За окном тем часом окончательно стемнело. Южная ночь рисовалась перед пришельцами своей непроглядной тьмою. Эмма надела поверх платья широкую лимонно-жёлтую футболку с карикатурной панорамой презренного Парижа и, собрав свои чудные волосы толстым пуком, переложила их на плечо, открыв свету маленькое правое ухо. Бересклетов попросил её минутку еще повременить и, взяв поднявшегося Кузю под руку, отвёл в сторону. Подле был только туземный мальчик, которого они не постеснялись в разговоре, а потому пришлось воспользоваться его немытыми ушами.

Бересклетов остановился и, вскользь оглядев Кузю, взволнованного и удивлённого, улыбнулся. Улыбка вышла виноватой и совсем не похожей на все предыдущие. Впервые, кажется, Кузя видел (и уж точно впервые – догадался), что Бересклетову неудобно начать разговор.

– Я хотел... – растерянно заговорил Кузя.

– Да-да, мой дорогой друг, конечно, – задумчиво перебил его Бересклетов, отрывисто сжимая и разжимая губы, блуждая пальцами, словно в поисках пуговицы, за которую взять. – Не примите близко к сердцу и уж паче того не тревожьте серьёзность, но вот что я хотел вам сказать. На прощание. Вы уж выслушайте. И лучше ничего не отвечайте. Вы ведь, я вижу, всё ещё цельны и живы внутри, однако… однако здоровье у названных мною субстанций довольно-таки квёлое, так что, во-первых, перестаньте давать им и себе тоже всяческие зароки. Попробуйте хоть день, а лучше год не отыскивать в груди ничего, кроме свежего воздуха. Отдайте кесарю кесарево, – он постучал легонько себе по виску. – И когда вы хоть сколько-нибудь шатко почувствуете под ногами эту новую тропинку, пришлите себе открытку, предпочтительно с видом каких-нибудь родных детств, знавших ещё вас школьником. А на обороте начертайте себе две-три строки, в которых укажите все те пороги, за которые вы запнулись, но которые, не посчитав нужным вернуться обратно в поле, переступили, побросав позади всю чистую поклажу. Освободите немного своей молодой душе места и поговорите с ней о тех, чьи скупые, как портняжные стежки, мысли теперь так вольготно заселяются в вашей с нею угодьях. Я малодушно сказал «тех», но должен бы был сказать «той». Вы уж простите меня за внезапную прямоту. Был бы я пошляком, предложил бы вам «бежать», но, будучи другом, прошу просто подумать. И поберечься: мало что остаётся от человека, коль скоро цель избавиться от него во имя вышивного счастья...

Строф Константин. Рассказ «Лесные лакомства».

Шаман подошёл к Лиле вплотную и, глядя куда-то ей в волосы, провозгласил: «Ыыыааах». Все вокруг, кроме Лили, тотчас засуетилось, и горбатые тени быстро забегали по её лицу и обнажённой груди. Две луны морщились с багрового от костров неба. Лиля была крепко привязана за запястья и щиколотки к паре скрещённых слег и при всём желании не смогла бы принять участие в общей беспечной пляске с подвываниями. Плясать она страсть как любила, а вой была способна поднять почище всех беснующихся у её ног человечков, из которых не каждый доставал ей приплюснутой макушкой до плеча. Лиля отчаянно заплакала, отыскав новый источник влаги в уже иссушенном добела организме. Оставалось думать лишь о букве, к которой её прикрутили с неясной целью.

За каким ветром её потянуло в эту поездку, способную, пожалуй, соревноваться в глупости со всеми остальными затеями Владимира? Лиля не чувствовала в себе ни капли знакомых сил. Сначала всю энергию из нее вытянул поезд, тащившийся без конца, словно попал где-то на закольцованную линию. Когда же остановился, все вагоны скопом опустели: дальше дороги не было. Ну а блуждания пешком все последующие дни, сон в мешках, еда из зловеще ощеренных консервных банок – окончательно вытравили из Лили всю волю к жизни. Когда вокруг неё задвигались кусты и послышалось жутковатое улюлюканье, оставалось только встать на колени и закрыть грязными ладонями лицо.

Ком чего-то тёплого и полужидкого, пропитанный пеплом и пряностями, угодив Лиле в щёку, вывел её из забытья. Она запоздало спрятала птичьим манером голову на плече, и на её правую грудь закапала с подбородка перелётная жижа. Несмотря на то, что середина лета ещё не успела скрыться из виду, с наступлением ночи в этих проклятых краях безбожно холодало, и Лилин сосок немедленно сжался, стыдливо прикрытый стынущим коричневым колпачком...

Строф Константин. Рассказ «Суринамская вишня».

...На прощание он обещал ей быть осторожным. Как всегда, нехотя и шутливо. Вообще-то только за работой он вёл себя иначе. А ещё, когда безмолвно ласкал её. Женя увидела, как у её отражения задрожала нижняя губа. Руки сами собою вскинулись к лицу и закрыли его ладонями. Для чего теперь этот приятный северному глазу загар, эти ровные, обнажившиеся на мгновение зубы и очищенный стараниями косметолога нос? Он обещал быть осторожным, а сам тем временем стоял далеко-далеко, лицом к закату, в обнимку со своими странными мыслями. Всегда странными, всегда ни на что не годными, кроме как для нанесения на чистый мелованный лист. Когда-то давно такой была и душа у Жени. Пусть не душа, а то внутреннее, что как пользуемый платок свернулось за годы до сморщенного неприглядного комочка, чистого одной вышитой монограммой.

Собственные родители никогда не понимали сыновнего труда, коему пьяно отдавался он, отгоняя ревностно чужие взгляды. Судя по всему, они вообще мало что знали, а оставшись вдвоём на всём свете, забудут ту сторону своего дитя окончательно. Им ещё предстоит все сообщить. Но Женя осталась совсем одна, и жалеть пожилую чету, во всяком случае, сейчас, не входило в её планы. Да и никаких планов не было, а лишь карманы пальто топорщились осиротелыми вещами и воспоминаниями. Первую их встречу и беспокойную руку в правом кармане прижимала фигурка неизвестного уродца, окрещённого зачем-то Хранителем; сквозь первые годы, сложные и беспокойные, протянулась во внутреннем кармане шариковая сиреневая ручка. Грецкий орех, идиотичный вуайер, пристроился к вогнутой, как старая кровать на съёмной квартире, их первой ночи, передержанной слабой в виноделии Женей до уксусного состояния, но смытой всеми последующими радостями. Был ещё вертлявый, похожий на палец Железного Дровосека, фонарик, несколько клочков мелко исписанной бумаги, вышедшая из обращения мелкая деньга, ключ от двери домой – напрасный близнец её собственного; телефон. Всё имело поразительную, запускающую пальцы прямо в сердце сохранность, а последний даже не утратил своего сознания и в подтверждение того завибрировал теперь рядом с чутким левым яичником. Женя знала наверняка, что тот проовулировал накануне, за час до тревожного звонка, уведомившего о закрытии аттракциона «Смысл жизни», и где-то внутри теперь бродила жирная слепая яйцеклетка, ищущая выход своему никчемному существованию, напряжённо прислушивающаяся к новым шумам. Всё, похоже, состязается отныне в напрасности...

Строф Константин. Рассказ «Эклектик».

...И кому позволено не двигаться дальше? Вдогонку за безутешной историей, наслаивающейся на саму же себя, вечно мёрзнущей под дыханием ханжей, шаг за шагом, следом за физикой стагирита, никогда здесь не бывавшего и, пожалуй, имевшего весьма смутное представление об этих краях. Но места, особенно нынче, не пустуют, а человеческие привычки верны себе. И жизнь ещё теплится в моих ногах. Они покорно ступают вслед за проникновенной прозрачностью всех живших талантов, параллельно великим делам невеликих людей, по упавшим телам, по великим судьбам и пошлейшим жизням, под всё тем же вороным небом. И пусть глаза мои слезятся, зубов сильно убавлено для простоты счёта, не гнётся правая нога, а кожа местами напоминает жёваную бумагу – ночного неба вполне достаточно, а звёзды своим числом покроют любое моё банкротство. Чудесный город, чудесная улица и желание жить. Сколько бы ни бранились, сколько бы ни беспокоились стражники нашего внимания, отнятого за ненадобностью, – люди хотят существовать и ежечасно подтверждают свои к тому способности. Однако как тихо теперь. Вижу, что асфальт лишился популярности и его скалывают теперь с замаранной битумом брусчатки. Но не сейчас. Рабочие побросали инструменты и укрылись до рассвета в своих затхлых квартирках на том берегу реки. Ясень, отец мой. Клён, молочный брат мой. Вяз, сын мой. Глушь, душистая мгла. Согласие с природой означает вечное, а потому разрушение тела не таит в себе никакой опасности. А вот и знакомая витрина. Кто знает: может быть, к ней я пробирался сквозь всю мою жизнь, обходя существенные стороны и выбирая пусть грязный путь, но напрямик? Недолго существовать, почитай, этому месту. Вон и вывеска уже другая. Здесь будет казино, а все остатки распродадут, а более вероятно – выбросят. И мнится мне, что до этого старья, изготовившегося к преставлению и смотрящего в грядущее почти с надеждой, больше дела никому нет, целый город, а следом и весь простёршийся за ним мир – вымер. Но недалеко их шумное поочерёдное пробуждение, ступенчато несущееся с востока на запад и завершающее за день полный круг, когда всё перетекает с одного места на другое. И даже планета эта (всеми ли, наконец признанная таковой?), мерещится моему тёмному, неясному сердцу, устроена специально так, чтобы быть опутанной лентами разного времени, и чтобы эта несуразность, а вместе с ней и несуразность движения, поддерживалась непрерывно, и у спящих были вечные сменщики на противоположной стороне сереющего шара. И верится, всех когда-то ждёт смерть, и разум требует, чтобы это благо осуществилось...

Строф Константин. Рассказ «Объятие».

...С отцом мы встречались ещё не раз, но он, кажется, больше не обращал на меня никакого внимания, словно меня и не было вовсе. Но одна встреча мне в душу запала.

В то время мама уже не ходила на работу и целыми днями находилась дома, расхаживая по комнатам в клетчатом халате нараспашку, из-под которого украдкой выглядывало мятое бельё, всегда одно и то же, а изредка его и совсем не было. Но ещё чаще она лежала в каком-то загадочном полузабытьи на старом канапе, благодаря чему мне не приходилось постоянно скрываться в своей комнате. Но в тот день она куда-то внезапно уехала. Вернее, она уехала ещё накануне, но к обеду следующего дня ещё не успела вернуться. Она мне оставила на столе еду, совсем немного, но я знал, где хранились домашние запасы. В общем, всё было хорошо и на душе покойно. В школу я не пошёл. Сидел всё утро на кухне и непрерывно щелкал каналы; всего три, и ни на одном не было ничего интересного. И вдруг я услышал, как в замочную скважину вставили ключ, и после нескольких оборотов входная дверь заскрипела. Я перепугался не на шутку: мама вернулась рано и поймёт, что я прогулял занятия; она вообще-то не сильно интересовалась моими школьными делами, но всегда страшно нервничала, если я приходил раньше обычного, скорее, как я догадывался, больше от нарушенного покоя, чем от сомнений в моей успеваемости. Я невольно оказался под кухонным диваном, но, спрятавшись там, к своему удивлению услышал доносящиеся из прихожей незнакомые голоса. В то, что мама вернулась не одна, верилось с трудом, к тому же, я вскоре узнал в одном из них сипловатый голос отца. Но он был с кем-то, и этот кто-то звучал очень звонко и игриво и, несомненно, был женщиной. Я неподвижно лежал под диваном. Тем временем голоса перемещались по квартире, женский голос был чем-то неимоверно воодушевлён, отец говорил не так много, но звучал тоже весьма довольно. Когда они, по моим предположениям, находились в комнате мамы, голосок, что повыше, вдруг залился громким смехом, и я услышал, как что-то шлепнулось, – вероятно, на любимое мамино канапе, а потом послышались непонятные причмокивания и вздохи...

Строф Константин. Рассказ «Тризна по генералу».

...Наступила пора свету покинуть этот неприветливый скучный край. Берлинское небо на прощание начало загустевать, постепенно меняя цвет. Франя и Герман ушли в кухню, чтобы поесть и остаться наедине. Разговор с генералом так и не удался. Хотя, если говорить напрямоту, Франя была уверена, что Герману, собственно, и сказать было нечего. Нельзя же было выдать, что гость явился на его похороны.

Небольшая разношёрстная эмигрантская община в Берлине жила бедно, что, впрочем, было обычно среди подавляющего большинства всех сбежавших из России и попрятавшихся по разным углам послевоенного мира. Обитатели квартиры номер 12 дома 48 по улице Короля Вильгельма, несмотря на прежние чины и заслуги (в том числе и Франины – несомненно, более результативные, нежели исторические) исключением не были. Генерал стремительно сдавал. Звать врача к себе на дом по нескольку раз в неделю Франя была не в состоянии. Лишних хлопот ещё добавлял и сам генерал, несколько раз отказывавшийся быть обследованным, требуя непременно русского врача. Доктору Бергеру приходилось довольствоваться исключительно данными внешнего осмотра капризного пациента, каждый раз подозрительно разглядывающего его и не отвечающего ни на какие вопросы. Благо, доктор был совершенно спокойным прагматичным иностранцем. И на единственное предложение генерала «зашить Фране чресла» никак не отреагировал. При последнем визите доктор Бергер сказал, что генералу, очевидно, осталось совсем мало. От безвыходности Фране пришлось удовлетвориться этим довольно неточным прогнозом. Оплачивать вызовы на дом она больше не могла. Недолго поразмыслив, Франя начала звать оставшихся в живых родственников на похороны никак не желающего отдавать концы генерала уже заранее...