Роганов Сергей. Эссе «Манифест Homo mortem».

Любой знает, что история повторяется дважды – первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. Когда истории надоедает повторяться, она превращается в пародию и кочует из века в век, из тома в том, из поколения в поколение. История становится пародией гораздо чаще, чем трагедией или фарсом, и хотя умеет скрывать свои превращения, в ХХ веке, когда прежние века эпох принадлежат земному пути одного поколения, пародия слишком заметна и доступна любому. «Великое» кружится вокруг Нагорной проповеди и Гефсиманского сада. Пародисты рангом пониже, выступают в отряде предтеч, пророков или бесноватых. Словом, пародия надежно замещает традиционное великолепие «духовных терзаний». Даже пародия на распятие находит спрос в обиходе цивилизованного мира.

Каждый вправе принять на себя все грехи мира и быть убитым в назидание подрастающему поколению. Когда еще можно начинать погибать и спасать мир, как не в минуту «крушения вечного», ночью, без кофе и сигарет? Кому незнакома вселенская тоска в глазах несостоявшихся пророков и апостолов на лестничных клетках? Сидя на грязных подоконниках университетов и колледжей, они охотно берут на себя грехи мира и наставляют будущее. И будущее пока охотно прислушивается...

Роганов Сергей. Эссе «Зима сорок пятого года...».

...Минуты мелькают как столбы за окном вагона и вот уже скоро мой Гаррисон. Он торопливо дочитывает мои листки, – мои планы и замыслы. А я встаю и начинаю натягивать плащ. И вдруг мужичок поднимает глаза в нелепой старой оправе:

– Куда ты и зачем?

– Мне выходить, – скоро Гаррисон, – меня ждут дела, – надо закончить проект, возвращаться домой, в Москву.

– Зачем? – повторяет он удивленно, – когда же мы начнем писать?

– Почему «мы»?

– Мне нравятся твои наброски. Мне нравится наша встреча – кто бы мог предположить, что на заброшенной станции встретятся два писателя, – один из Америки, другой из России, два человека случайно закурят вместе, два человека вдруг поймут, что думают об одном и том же.

Поезд набирает скорость – остается последняя станция. Я стою в вагоне и пытаюсь удержать равновесие.

– Мне нужна работа, – торопливо отвечаю я, но уже совсем ничего не соображая, – ты улетаешь сегодня. Значит – не судьба.

И мысли как сумашедшие барабанщики начинают перестукивать стук колес поезда...

– Брось, – ухмыляется он, – тебе не нужна работа. Тебе нужен роман. Мы держим в руках гениальный сюжет, а по дороге в Мексику набросаем канву и, к весне, – роман будет готов. О «русских мальчиках», о всех нас, о скитальцах, о философии вокзала, о мыслях провинциальных перронов, – что тебе еще нужно?!

Поезд замедляет ход, – впереди поворот и дорога идет вверх, – последний склон перед Гаррисоном.

– В Мексику… – шепчу я и сердце махом заходится сладкой болью и все мои папки падают россыпью на пол.

– Ну да, в Мексику, – задыхается он и зажмуривает от счастья глаза, – задержимся всего на день в Нью-Йорке, утрясем формальности – я помогу, и завтра, уже завтра, мы – в Мексике.

Голова стремительно камнем падает в бездну, и я начинаю терять равновесие…

– Я не могу, – выдавливаю из себя липкий ком слов, и они повисают на губах как семечная шелуха, – у меня работа, мне нужно доделать проект, отчитаться и, может, на следующий год...

– Слушай, – прямо кричит он, – о чем ты?! О чем ты говоришь?! Плюнь, наконец, на все и – летим. Возьмем в ремонт несколько лодок, там, в Мексике, – денег хватит. Что же еще тебе нужно?! У меня с собой роман Достоевского и много яблок, – я собрал их сам, – и вдруг даже с вызовом смотрит мне в глаза, – ты же сам сказал всего полчаса назад, что нужно бросить все к черту и бежать, ну... Ну?!?!

Поезд сопит и пыхтит, и дрожит от волнения и будто выстукивает нервно колесами: «Ну?!», «Ну?!»...

Роганов Сергей. Эссе «Шинелька».

...Я бы вывернулся даже под гнетом национал-социалистической партии.

Смыться бы не успел, – в голове бы гуляли такие фантастические идеи, грезы о переустройстве всего мирового порядка во имя священной Германии (или СССР, – какая разница?), что остался бы в упоении, в восторге, экстазе и даже за немецкого сверхчеловека побежал бы голосовать и в гитлерюгенд записываться, – словом, как обычно везде бывает.

Но потом, потом я наверняка бы вывернулся.

Прибился бы к какой-нибудь государевой или партийной жопе, зажевал бы в память десяток другой цитат из «Майн кампф», оделся бы соответственно, маршировал бы по праздникам и писал бы программы, статейки, ну не знаю, что именно, но что-то так больше реализма в спасении чести перед лицом Освенцима, потому что, прячась под стульями в рейхканцелярии, непременно блевал бы втихаря от всех ужасов нацизма, да и не нацизма, а от ужаса собственного присутствия среди нацизма. И спасал бы честь, валяясь под стульями, – что ж не сообразил-то раньше, чем все дело пахнет?!

Гиммлер, говорят, тоже разблевался и потерял сознание после знакомства с документальной лентой о подведомственных ему концентрационных лагерях. Ему и карты в руки – он вершитель судеб миллионов. А я, я, разумеется, ничего бы не вершил, но от сознания, даже просто от утробного ощущения, что вот в любое мгновение могу быть брошен в какой-нибудь Освенцим... – вот ужас, так ужас.

Вот и выходит, – как можно спасать честь мышления, да хоть чего-нибудь, перед лицом Освенцима, если убежден, уверен, что никакого Освенцима для тебя не было, быть не могло, и никогда не будет. Мечтать, – да!! Терзать мечтами остатки постсоветского сознания – полезная психотерапия. Изображать мученика пред лицом подрастающего поколения – пожалуйста; даже желваками поводить для острастки, – мол, вот как я могу, и от телеэкрана прочь побежать, от документальных кадров лагерной жизни, но там, во глубине души моей безмерной, знаешь точно, сразу и во веки веков – не попал бы, не пошел бы....

А, интересно, что вы могли бы придумать и предложить перед лицом Освенцима?! Оплывший от академического жира постмодернизм в обнимку с потребительской корзиной из супермаркета – понятно. Но вот там, на плацу, или перед лицом зондеркоманды – что?! Устали от потока бреда? Понимаю, понимаю. Каждый день с утра и до вечера бредить, как не устанешь.....

А все-таки интересно, можно было бы откупиться от этого Освенцима? Во сколько бы обошлось это самое спасение чести?! Откупались ли?

Верю в последнее, поскольку иного мира вообразить себе просто невозможно...