Тавров Андрей. Эссе «Иов – выход за край цитаты ».

«Нет ничего, кроме текста», – говорит Деррида, и он прав. В конце концов, в  данный момент, читая эти строки, вы имеете дело и с текстом, и с цитатами.  Больше того, все, что вы знаете о мире, все, на что вы ориентируетесь в вашем  поведении, вся шкала ваших моральных или аморальных ценностей – все это однажды  пришло к вам как рассказ в форме устной или письменной речи. Поэтому, все, из  чего состоит ваше знание – есть текст, усвоенный вами и воспроизводимый вами. И  в силу самого этого механизма воспроизведения чужого рассказа, он не может быть  ничем иным, кроме цитат. И в силу этой же причины в мире ничего нового нет и  быть не может. На Востоке это называется Колесо Сансары. Самая печальная книга  Библии, книга Экклезиаста, повествует как раз об этом. И правда постмодерна как  раз и заключается в том – нравится нам это или нет – что мы оказались в мире  цитат, в мире бесконечных повторений, того, что уже было сказано, пересказано.  Истории о жизни подменили жизнь. Это прекрасно знают все любители сериалов. Но и  собственная их жизнь, цитирующая чужие установки, не менее призрачна, чем  мерцание цветного экрана среди бездны черного космоса. Все это – эпоха пост,  эпоха цитат. Эпоха чужой, не своей, жизни.

Тавров Андрей. Эссе «Точка невесомости (об одном стихотворении Сергея Соловьева)».

...Поэзия не слова. Это подсветка. В ее нулевой энергии, превосходящей атомную, слова начинают обретать новый смысл, и смысл обновления поэзии лежит в проблеме существования этой точки в тексте или ее отсутствии. Чтобы слово было, нужно то, что было до слова. То, что его превосходит. Удивительно, что это место пространства и смысла формируется обступившими его словами же. Но после того как они это место невесомости создали, застолбили, оно начинает создавать их, как тантрический секс, в котором не бывает промаха мимо Солнца. Он лепит тела, смысл их и позы, создает богинь на месте людей и сияние на месте воздуха. Потому что он и есть то, что можно назвать Божественной невесомостью, полой энергией. И после встречи с собственным падением понимаешь, что, читая марафонский монолог Соловьева, и до этого ты имел дело не с обычными объектами, названными словами – людьми, автомобилями, улочками Мюнхена, а с чем-то другим, с языка бежащим, от определения уклоняющимся. Возможно, с богами и местами их обитания. Или, как это любит называть сам автор, – с ангелами...