Даниленко Евгений. Литературный этюд «Шедевр».

...Но вернёмся к художнице, не умеющей рисовать, зато, как немногие, понимающей скрытые мотивы поступков разных находящихся в сложных отношениях с миром типов.

И даже такого особо сложного и изломанного, как ДЛ.

И кто скажет, что наглая, бездарная, самовлюблённая, хитрая, жадная, долго и тщетно искавшая признания авангардистка, выйдя за ДЛ, не произвела, в конце концов, нечто выдающееся?

Ну, сперва были эскизы и наброски, типа: ДЛ, явившийся на мою выставку. Затем: ДЛ, которого я добивалась, ночуя под его дверью. Потом: ДЛ в белом костюме и я, ЙО, в мини-юбке, далеко открывающей ноги, которые другая на моём месте предпочла бы скрыть – мы на нашей брачной церемонии. Где это? Кажется, Гибралтар.

Далее – мы вдвоём, в пижамах, на кровати, под одеялом, в номере «Хилтона» и за аквариумными окнами вид на Амстердам. Нас обступают журналисты. Пять дней подряд мы, ЙО и ДЛ, распространяемся перед микрофонами и кинокамерами о том о сём.

Ах, да, номер я лично, продуманно и стильно, обставила вазами с цветами, увешала антивоенными лозунгами.

Глупо отрицать, что авангардистке нравилось с мягкой, почти нормальной улыбкой, сидеть на сцене рядом с музицирующим и поющим именитым мужем. Появляться на публике в обнимочку с ним. Вояжировать из конца в конец. Шуршать деньгами. Но не это было главным.

Йоко ни на секунду не переставала быть художницей, творя свой единственный шедевр «Любовь Джона Леннона и Йоко Оно» на ходу, на ходу. Это произведение стало её визитной карточкой. Единственной её художественной поделкой, имевшей сногсшибательный успех...

Даниленко Евгений. Роман «Лёд».

...Москва таинственный город. Не могу отделаться от ощущения, что он мне всего лишь снится. Многие знакомые бесследно растворяются здесь, в течение нескольких минут исчезают многоэтажки, в которых они живут, по их телефонам отвечают какие-то Бурцевы из Омска (разве есть на свете такой город? нет его, нет!), и, открыв записную книжку, вы, вместо адреса этих многих, обнаруживаете волнистые линии – будто адрес стёрт ластиком, зажатым рукой атлета. Однако случается и по-другому. Так, например, отправляясь на тот пятачок, что образован Садовым кольцом, я почти уверен: встречу там Яну. В зависимости от времени года, на ней будет пальто с капюшоном либо красный в белый горошек сарафан. Мы сядем с Яной на лавочку или будем ходить взад-вперёд по заснеженному бульвару. Она расскажет мне о своём возрождении под влиянием беременности. Передаст привет от Раджа и Мурата, с которыми виделась недавно на одной глубокомысленной вечеринке. Затем, справа от нас или слева, завизжав тормозами, остановится легковой автомобиль, и, ласково кивнув мне, Яна, на юных нарядных ногах, посеменит к клиенту. Так же часто встречаются там театральные деятели из тех, что появляются на телеэкране то и дело. Грудастые журналистки в обтягивающих кофтах берут у них интервью. Деятели, глядя в камеру, говорят поразительно верные вещи, например: общество состоит из жертв и баловней, многое нынче делается для наживы и потехи (ничего не попишешь – вздыхают они в скобочках, это цена, которую мы платим за эпоху лицемерия), и прочее, в том же духе. Но когда я вижу тех же деятелей за стёклами модных кафе, поедающих творог со сметаной, салат «Цезарь» или суточные щи, отчего-то мне кажется, что эти деятели – плуты. Но отчего? Ведь ничего плохого ни в твороге, ни в салате, ни в щах нет. Москва город красавиц. Они не дают мне покоя. Годами память хранит воспоминания о том, что открылось, когда малютка, сидевшая напротив меня на полудиванчике, мчащемся по тоннелю к станции «Пушкинская», вдруг непроизвольно зевнула. Она лишь накануне поступила в Щукинское. Дочь отца, чьё лицо знакомо миллионам кинозрителей, но фамилию его назвать затруднительно. В своё время я тоже поступал в «Щуку», и перед прослушиванием слонялся по вестибюлю, разглядывая вывешенные на стенах фотки: К. Райкин в роли Эго (пьеса Эжена Мекленбурга «Креп и крап»), Ю. Богатырёв в роли Молчадского (пьеса «Тобол» Ермакова), популярный ныне Мгебров в полосатых подтяжках, Гзовская с мундштуком в лошадиных зубах и, конечно, Арватов… «Зинданов!» – крикнула, выглянув в коридор, женщина, оправленная в янтарь. Не знаю, почему я избрал себе такой псевдоним. Я вошёл в аудиторию, где окна были открыты. О, как пахло пылью и нагретым асфальтом! Буквально в двух шагах отсюда неслась по кольцу железная, грохочущая, стремящаяся укусить свой хвост змея, а тут время остановилось. За окнами ветхозаветность жестяных крыш, наивные балконы, дворничиха, бесшумно шаркающая метлой возле бочки с квасом. «Этот город мой, – думалось мне. – Я останусь здесь навсегда. Возьмите душу за метлу, за едва слышно долетающий звук пианино, за эту, оправленную в янтарь…» – «Ну-с, что вы нам прочтёте?» – послышался в нагретом июльским солнцем воздухе репетиционного зала голос человека, отдавшего театру жизнь. Чувство легендарного затмения… «Тварь ли я дрожащая, – раздаются внутри меня слова монолога, подготовленного для сегодняшнего – нет сомнений, триумфа, – или право имею?!» – «Ничего», – пожав плечами, отвечаю я. Пауза. «Что ж, я вас больше не задерживаю. Агния Робертовна, пригласите, пожалуйста, следующего…» Итак, блондинка семнадцати лет с чёрными глазами. Мы спустились в подземный переход, на какое-то время спрятавшись от принявшегося лупить во все лопатки солнца. Вышли на противоположной стороне асфальтового жёлоба, который по наклонной спускал в пропасть очередной день моей жизни и дворами добрели до Патриарших. Нужно ли говорить, что ни души не было на прудах в этот час вечернего заката. Никто не пришёл посидеть на лавочках под липами. Пустынны были аллеи. Её звали, кажется, Настя. Впоследствии она превратилась в певицу, поющую толстым голосом, по крайней мере, военные, их жёны и члены их семей носили Настю на руках. Мамка её, писательница, обреталась в Ташкенте. Папан был светским львом. Предоставленная самой себе девочка познавала жизнь. В двенадцать лет у неё были в школе трое любовников. Она делила свою благосклонность между ними и преподавательницей химии. На большой перемене уединялась с любовниками в раздевалке спортзала, ключ от которой подарила ей старшая подруга-химичка. Дни текли, и, лаская маленькую лесбиянку, большая подавала ей советы относительно того, как лучше избежать беременности. В качестве недорогих и относительно надёжных контрацептивов упоминались дольки лимона. Будучи по натуре отзывчивой и бесшабашной, девочка не требовала от своих партнёров укутывать пипки в чехольчики. Но в тринадцать к ней, распростёртой определённым образом на специальном станке, приблизился, пряча за спиной пассатижи, человек в белом халате. Она была уже довольно известна. Её красавец-папан, ни о чём не подозревая, возил дочурку в гости к более чем многочисленным друзьям и знакомым. Пока он валялся в отрубе внизу, на верхнем этаже дачи взрослые запыхавшиеся дядьки терзали его плоть и кровь. Однажды девочка познакомилась со Свасьяном. Он прослушал её, подыгрывая одним пальцем на пианино с присобаченными спереди медными, уже зелёными от древности подсвечниками, и вдруг кинулся на стоящую на фоне окна, распахнутого в сиреневый сад. Да, затылок девы расплющился о пол, а ноги искали опору и наконец нашли её – упершись в подоконник. Однако на этом всё и закончилось. Дядьки оказались не очень-то щедры. Время от времени, вступая друг с другом в расчёты, прибегали к юнице, словно к определённого рода валюте. Всё-таки Настя была слишком добра и не думала о дальнейшем. Но последней каплей явился живот одного журналиста-международника, который совсем недавно мастерски охаивал Штаты. Пухлый животик, пахнущий сладкой гадостью. Нет, она, Настя, не чистоплюйка. Она прекрасно понимает, что человек – животное, однако международнику в черепаховых очках всё же не мешало хотя бы раз в год скоблить своё пузцо, плескать на него водичкой. Так что уже около трёх лет у нее никого не было. Обойдя вокруг заключённого в рамку из железобетона неба, мы вышли на Садовую. Нырнули под арку, поднялись на третий этаж, и вот она, нехорошая квартира. Полюбовавшись украшающей стены подъезда росписью на темы романа, мы с Настей спустились во двор, вошли в подъезд противоположного дома с выбитыми окнами. В пустой прокалённой солнцем квартире поцеловались, и – начали сдирать друг с друга кожу. Вдруг внизу хлопнула дверь, и кто-то начал подниматься по лестнице...

Даниленко Евгений. Сборник прозы «Кипяток».

...Вернувшись из СИЗО в своё подземелье, я рухнул на служивший мне постелью кусок поролона. Я лежал и дрожал, испугавшись, что сгину, а мои жена и дочь останутся неотомщёнными. И, поднявшись, принялся выносить на помойку стеклотару. На это ушла неделя.

По истечении её, усталый, но трезвый до изумления, я отправился в супермаркет и затарил тележку соком, печеньем, мылом, шампунем и стиральным порошком. Доставив всё это в подвал, стащил с себя и побросал в ванну одежду и кроссовки. Засыпал их стиральным порошком и залил кипятком. Когда он остыл, вытащил из ванны джинсы, вымыл ими полы в комнате, кухне, туалете, коридоре, подсобке. Прополоскав одежду, развесил её сушиться на батареях, кроссовки засунул в духовку газовой плиты, и залез в ванну сам.

Бритвы мне не удалось отыскать. Подровняв маникюрными ножницами усы, бороду, подрезав ниспадающую на глаза чёлку, этим ограничиваюсь. Вдруг замечаю, что из духовки валит дым. Бросаюсь, выключаю плиту, вилкой извлекаю из духовки чадящие кроссовки и отправляюсь взглянуть на висящие над письменным столом электронные часы. На них горят цифры 16:00. Торопливо облачившись в мокрую ещё одежду, напяливаю покоробившиеся кроссачи и, дунув на электрическую лампочку в прихожей, покидаю подвал.

Возвращаюсь, когда на электронных горит 22:00. Включив настольную лампу, сажусь в кресло у стола. Закуриваю. Придвигаю к себе телефон и жду.

Цифры на стенке, когда я на них поднимаю глаза, показывают: 00:00, 01:29, 03:14… 07:30, 10:47, 16:21… И вновь – 00:00, 01:17, 02:25, 06:03… Время от времени встаю, хожу в туалет, ванную, пью на кухне яблочный сок, ем печенье и курю, курю…

На третьи сутки телефон ожил. На часах (или в моём мозгу?) пульсировали красные цифирки: 17:57. Я схватил телефонную трубку и, потеряв равновесие, вывалился из кресла на пол. Падая, ударился виском об угол стола, но трубки не выпустил.

– Алло!.. – закричал я, корчась от боли.

– Сегодня, – сказал голос на том конце провода, и пошли короткие гудки...

Даниленко Евгений. Роман «Секретарша».

…Не чинясь, встав на карачки, я посветил фонариком под эту нижнюю полку. Усилия мои были вознаграждены. Но радости я не ощутил, когда, расправив, разглядывал полупрозрачную, покрытую бурыми пятнами блузку…

Каблук одной из туфелек тоже был испачкан в какой-то красноватой мерзости.

Вдруг по потолку спальни побежали полосы света. Я подскочил к окну. Во двор въезжала жёлтая «Волга»…

Он открыл дверь, включил свет в прихожей и завозился там, снимая свои мокасины.

– Не нужно разуваться, – сказал я.

Вздрогнув, он выпрямился и, почти тотчас подняв руку, схватил с полки для головных уборов специально, видать, для такого случая хранившийся там молоток.

– Кто здесь?!

Реакция у парня была отменная. К тому же он оказался далеко не трус. Это было хорошо. Со смелыми людьми иметь дело проще. А трусы вечно выхватывают кинжал там, где можно договориться словом…

Он шагнул в гостиную, включил свет и увидел меня, сидевшего на диване. Держа в одной руке пистолет, я в другой держал яблоко и готовился от него откусить.

– Кто вы такой?!

– Я думаю, Сережа, что тебе лучше положить молоток на пол.

– Кто вы такой?!

Я поднял пистолет и, прицелившись в стоявшего на серванте керамического негра с облупленным носом, спустил курок. Пуля, однако, вдребезги разнесла графин, находившийся на верхней полке.

– Видишь? Стрелок я неважный! Вполне может статься, что, целясь в ногу, башку тебе прострелю… Выбрось молоток, сынок, ну его на фиг!

И так как крепыш колебался, я ещё раз надавил на гашетку и почти со стоном вонзил наконец зубы в яблоко…