Ковсан Михаил. Повесть «Метель».

...Юная метель и не метель вовсе, но быстрое кружение хлопьев, нежно стелющаяся по земле замёрзшей позёмка. Она светла, изящна, стройна, весела и игрива. Всему рада, и ею все восхищаются, любуются, изловить на миг снежинку-другую пытаясь, из самого тёплого тепла к ней устремляются.

И в старости она уже совсем не метель. Ещё кружится и, случайно попавшихся пытаясь кружить, оседает не тучно, но исхудало, безвольно, из себя самой выпадая, выламываясь, выскользая, словно крошечная британская королева в последние дни жизни своей до последнего кончика сугубо монаршей.

А вот между метель – это метель, огромно- и упруго- телесная бабища многообхватная: задавит, заморозит, задушит – берегись всяк сверчок, гибельно не ведающий свой скрытый в сугробе шесток. Огромна, басовита, мощна и утробна, белотелая, чай пить прекратившая, самогоном жгучим-вонючим глотку залившая, дома непродышными сугробами завалившая.

От неё безобразной в жестоком пьяном безумии – бежать, стать невидимым, скрыться за ставнями дома в слепоте безоконной; ото сна беспробудного – утро вечера вовсе не мудреней, нечего просыпаться, чесаться, в щёлочку на буйство поглядывать; бежать скорей к автору – стёкла оконные узорами предсмертными заросли – ручку из руки вышибать, чтобы до бабищи губительной не дописался: ему что – своей смертью в тёплой постели умрёт, а тут в метели губительной коченей, от снежности, рот, нос залепляющей, задыхайся...

Ковсан Михаил. Сборник миниатюр «(Не) Случайные имена».

...Душа Сергея Михайловича наконец решилась с его телом расстаться. Эта душа паучьей дерзостью обладала и с телом, мягким и розоватым, словно пятачок умильно свинячий, была не в ладах.

С самого начала союз был неравный. С раннего детства тело было тяжело непомерно, в землю врастало, а душа – воспаряюще необыкновенно легка. Как было ужиться? Всю жизнь, претерпеваясь, тщились нить с нитью сплести, но узел, скрепляющий братский союз, никак не случался. Не смогли: пытались, да не слюбилось.

И вот случилось то, чему давно надо было случиться. Отделившись, тело грузно осело, землю за собой осыпая, в глубины проваливаясь, в тёмные неведомые тартарары.

А душа взлетела стремительно, бабочкой новорождённой облака прорывая. И когда стемнело, красоте дивясь среди звёзд, заметалась метеоритом восторженным, на землю пасть не желающим.

И не вспомнили друг о друге душа и тело, друг друга не пожалели...

Ковсан Михаил. Сборник рассказов «Маленькие печальные рассказы».

...Жён у него было много. На пятой, получается, что последней, он умирал тихо, устало, от жизни вдали, на даче, купленной недавно и ещё не обустроенной, зато от прежних суетностей отделённой приличным расстоянием и внушительным бездорожьем. Ему повезло: умирал, как мечталось, без боли и почти без лекарств, жена суетилась не слишком, привыкнув к его угасанию. С каждым днём произносил слов всё меньше и меньше, они были всё тише и тише, и движений делал меньше и даже к пению птиц за окном прислушивался всё меньше. Умирание, оказывается, такая игра: чем меньше – тем ближе. Что ближе? Вот то. Над дефинициями размышлять ещё меньше остального хотелось...

Ковсан Михаил. Критическая статья «Един в трёх лицах».

Первая фраза, первый абзац и даже первая страница могут быть объективно-безличными, непонятно кому принадлежащими. Но рано или поздно делящемуся с читателем сокровенным (или не очень) надо определяться, кто и как с читателем делится: парящий над хлябью всезнающий автор, или не слишком от него отделившийся повествователь, или некто на автора совсем не похожий, например, воробей: поклюёт-поклюёт и попишет, попишет-попишет и поклюёт. Понятно, «кто делится» непреложно связано с «делится как», что определяет стиль, интонацию, которые одних героев и обстоятельства в текст впускают охотно, а других, на дух не перенося, изгоняют. Конечно, наглых тех в дверь, а они лезут в окно, но его, в конце концов, можно заколотить или замуровать...

Ковсан Михаил. Роман «И вернутся к людям их имена».

...Размышляя о собственной жизни, Авраам последнее время все чаще ловил себя на мысли, что в ней проявляются черты навсегда определившихся судеб еврейских. В их исходе из Крыма он видел черты великого Исхода, в своей жене ему виделся облик то Рахели, то Леи, в старшем сыне тревожно угадывалось поведение вознесшегося над братьями Иосифа.

Они шли рядом с ним. Казалось, они – тени, которые он отбрасывает. Будто идет по ночной улице, и тень то догоняет, то бежит впереди, то – когда поворачивает, мечется из стороны в сторону. Они – память, исчезающая, безнадежная, как прожилки снега в весеннем лесу.

Ночь. Ни звука, ни шороха, ни шелеста, ни движения. Все замерло в ожидании. Недвижима серебристая лунная дорога, волны ее незаметно для глаз качают, словно люльку с младенцем. Умиротворенный, он дышит бесшумно.

Вот теперь – фамилия, новое имя. Новое, как у праотцев Аврама – Авраама, Иакова – Израиля. Кстати, откуда чиновник прознал про его детское прозвище? Ладно, какая разница. Важно то, что фамилия останется от него. А как происходило да почему – кому до этого дело. Разве что, какой-нибудь чудак через пару столетий поинтересуется этим.

Поинтересуется – и тогда пророчество сбудется: облекутся плотью засохшие кости, в тела дух возвратится, жены – к мужьям, к сыновьям – отцы.

И вернутся к людям их имена.

Ковсан Михаил. Статья «Слова обетованные».

...Портрет героя. Пусть даже не всегда разберёшь, а ведь пытаешься разглядеть, но «дамские шляпки огромны: лица из-за них не видны, из-за них дамы безлики, не разобрать: у кого глаза-маслины, у кого губы змеиные».

Что портрет читателю говорит, особенно если словами общими выписан? Вот, и попробуем.

Её (его) глаза были довольно бесцветными, нос немного мал для большого лица, губы слегка узковаты, щёки несколько бледные, и надо всем нависали уши слегка оттопыренные.

Вот так. Бывает, конечно, и хуже. Но редко.

Было время, без портрета совсем обходился. Читателю надо – пусть себе нарисует. Да и теперь многих персонажей, возможно, смертельно их обижая, я оставляю без внешности, а, если решаюсь на подвиг, штрих-другой – и довольно. Причина нелюбви к описанию внешности очень проста: всегда выходит банально, как две капли воды, похоже даже не на кого-то – на всех. Подражать кому-то, тем более большому писателю, – грех не великий: в эпигонах походишь, помогая критикам в большом писателе разобраться. Но быть похожим на всех – в отставку немедленно, на писательскую службу не заступив...

Ковсан Михаил. Роман «Кровь, или Жила-была Ася».

Засы́пали споро.

Когда подъезжали к воротам, съехав с шоссе, раздалось визжание скорой, мчавшейся кого-то спасать. Под визг втащились в ворота. Открылась, из зелени вырезываясь, дорога. До горизонта на горе, нависающей над центральной магистралью страны, тянулась бесконечная череда надгробий одинаковых одиноко: светлая плита с изголовьем, поставленных армией для генералов и для солдат. Отличались надгробия цветом: ближе к воротам старые – потемневшие, дальше – светлей. На всех длинные сосновые серые иглы: на одних немного, на других толстый слой, надпись от чужих глаз укрывающий.

Заходило солнце. Темнело стремительно.

Ехали медленно, и она видела-слышала, отмечала и примечала. Приехали, всё пошло быстро. Прикантовалась бочка, протянув руку, сказала: «Представитель правительства», добавив ненужные звуки – фамилию. Привычка – должность вперёд, то ли щит, то ли меч.

Завели в халабуду, сказав: опознание. Открыли лицо.

Он, её мальчик, с малой ниточкой крови – от уголка рта до шеи...

Ковсан Михаил. Роман «Жрец».

...Вдруг задрожала земля, загудело. Обдавая зябким, простуженным страхом, прокатилась волна. Вспыхнул свет. По стенам метнулись тёмно-зелёные подручные тени. Корчась, исчезли, в сапфировом сиянии растворились.

Заблистало, вспыхнуло, воссияло. Стены раздвинулись.

Звуки рождали свет, сияние – музыку, светлые тени, мир наполняя, теснились у жертвенника, над которым восходил в небеса белый дым. Так ранним утром туман поднимается из долины.

Делает шаг, ещё один и без сил оседает на землю. Нет сил флягу достать. Нет сил ни на что. Но надо себя пересилить. Озирает пещеру. В углах следы от костров. На этой земле войны не редкость, и всегда находились те, которым удавалось спастись, убежать. Для них Господь создал пещеру.

Потихоньку приходит в себя. Пьёт. Жует сушёный инжир. Путь не окончен. Впереди ещё – и сгорбившись и ползком. Но знает: раз до пещеры добрался, значит, дойдёт, доползёт, найдёт в себе силы выйти из ада.

Всё. Вперёд. Встаёт во весь рост. Пересекает пещеру, и, оставляя серый свет за спиной, шагает во тьму, которая, сгущаясь, его поглощает. Человек во тьме исчезает: кто вспомнит? Пока живы его знавшие братья, может, они. А затем? Вечная жизнь. А если она, как этот тоннель, со склизкими стенами в прохладную ночь? Сухими колючими – в жаркую?

Нелегко быть жрецом. Особенно жрецом Дельфийского храма. Вот и ползёт, вслушиваясь в кромешную тишину: ни звука, ни шороха. Хоть бы мышь прошуршала. Хоть бы всплеск тихой воды. Он слушает – самое страшное терпение потерять – тишину, чтобы уловить бессвязные звуки. Не желают боги людскими словами волю являть: трудитесь, внимайте, учитесь.

Пифия уловляет. Он, жрец Дельфийского храма, её бессвязные звуки – в горячке, в бреду – в слова перелагает.

Ползёт по тоннелю, пытаясь отыскать драгоценные звуки, наткнувшись, поднять, и с ними подняться, распрямившись, идти, как волны пловец, раздвигая звуки руками, уловляя изречённое теми, кто держит в руке человека, словно куклу – ребёнок.

Ещё шаг, и вместо безмолвия – половодье, в котором различит волю богов и переложит в слова, доступные человеку.

Добрался, дополз, отодвинул ветку куста, неведомая сила выталкивает его на поверхность из преисподней. Звуки, запахи, краски окружают, подхватывают и несут. Идёт, обходя кусты, норовящие цепкими ветками ухватить, задержать, повалить на бурую землю. Путь не окончен. Но он живой – доберётся. Он, жрец Бога Живого, свитки живые доставит, спасёт...

Ковсан Михаил. Роман «Бегство».

...Возвращаясь с кладбища, сказал себе, что закончился самый светлый и самый печальный сюжет его жизни. Сказал и ошибся, не зная, что вопреки здравому смыслу недавнее прошлое было всего лишь завязкой. Печальный сюжет теперь его вёл, диктуя мысли, поступки, слова. Им овладело стремление узнать всё, что было связано с ней, что было ею. Раньше она в его мыслях всегда была Анечкой, теперь он редко, почти никогда по имени её не называл. Она – значит Анечка. Кто же ещё? Словно добросовестный следователь, обыскал крошечную квартирку: вещей было мало, и те – молчаливые. Или он не умел вопросы вещам задавать? Наверное, не умел. Всегда, сколько помнил себя, жил в мире мыслей. Вещи были необходимой, некуда деться, докукой. Она была совершенно другой: любой клочок ткани могла обыграть, словно великую мысль, гениальнейшую из идей. Его обычный сюжетный ход – из настоящего развернув, сочинить прошлое – плохо работал. То ли она прошлое тщательно отсекала, то ли он его воскресить не умел...

Ковсан Михаил. Рассказ «Черно – быль».

...Свой Чернобыль, обернувшийся сексуальным, я вспоминаю в тёмно-серых и мутно-зёленых тонах. Из-за водорослей? Из-за сумеречных раздумий, казавшихся мне под силу? Из-за резко оттенявшего всё двухголового белеющего пятна в тогдашнем окне и в моей нынешней памяти? Ответа на вопрос не имею и вряд ли когда-нибудь обрету, коль скоро за последние тридцать лет не получил...

Ковсан Михаил. Роман «Он и она».

...Стать писателем, не научившись лгать, невозможно. Лгать другим. Лгать себе. Лгать во спасение. Лгать с прицелом, и лгать бесцельно, просто так, по привычке. Не солжёшь – не постигнешь. Просто созерцать – дело пустое. Один случай. Другой. Вот и третий. Объединяя их – постигаешь. Хотя постигнутого тобой не было никогда. Объединил три случая – и солгал. Солгал – и постигнул. Как это? Ложь – в постижение. Лгу – постигаю, а, постигая, я существую. Ergo sum, так сказать, чтобы понятней.

Вот и сейчас, о лжи размышляя, до смерти захотелось нагло солгать, назвав луну третьим глазом всезрячим, на перемещения между горой и пустыней взирающим настойчиво жёлто с невиданной верхушки моста, струн-канатов сплетению высоты невообразимо недостижимой, чтоб ослепительной ложью их единение благословить.

Если всё – ложь, то он и она – тоже ложь.

Её солгать для себя – трудно неимоверно. Себя солгать для неё? Невозможно. Что делать? Перейти на правду – единственный выход. Только как? Это не роман написать, который, расчленив на диалоги, продать телевизору.

Поздно, с правдой уже не получится. Двери-окна закрыты, даже форточки не откроются. Взломать не удастся. Шум, гам, тарарам. Выскочат с вилами. Собаки залают. Охранники на вышках проснутся. Сирены завоют. Прожектора ярко надуются. Швейно-пишущими машинками затрещат пулемёты.

Не получится. Придётся и дальше лгать миру о мире, восьмирично, десятерично цифрами пробавляясь. Не дописав роман, умереть невозможно. Не так ли?..

Ковсан Михаил. Повесть «Окаянные диалоги, или Текст на крови».

...Для недогадливых: те, чьи лица замечены не были, герои рассказа. Иначе, скажите на милость, зачем было их рассказчику замечать? А затем, что те получают ключи от соседнего рассказчику номера, и так же, как все постояльцы, почти всё время, когда не на море, проводят во дворике: влажный живительный бриз, ароматы, музыка и прочее-прочее, в том числе разговоры соседей, не услышать которые невозможно. А если те от мыслей своих о прекрасном (других мыслей в это время никак не бывает) тебя отвлекают, можно в комнату удалиться, или наушники надеть или, плюнув, воспринимать чужие беседы как звуки морские. Если какая семантика в мозгу и застрянет, бог с ней. Мозг и не такое рассчитан.

В первый же вечер, плавно в ночь перетекший, часть звуков сложилась в слова, а те – в совсем не подходящую месту и времени мелодраму...

Ковсан Михаил. Повесть «Владзьо, вернись!».

...Взгляд можно устремлять, метать, можно вонзать, можно применять как приманку и как оружие, он может быть долгим призывным и коротким зовущим: следовать вместе с себе подобным, на миг с ним единясь. Взгляд может быть доверчивым и несговорчивым. Взгляд может быть лёгким, тяжёлым, скользким и липким, улыбчивым, злым, могучим, бессильным, изучающим, туманным и ясным, робким, стыдливым и развратно бесстыдным. Понятно, взгляд бывает печальным, погасшим, весёлым и озорным, подслеповатым и зорким, сосредоточенным и рассеянным и даже мудрым и глупым. Взгляд может быть всяким, как и тот, кто смотрит, вглядывается и отводит глаза. Но он не может быть половинчатым, полутонов взгляд не знает: пой осанну или анафему возглашай. На взгляд можно наткнуться, им можно проткнуть: действия, связанные тесно и неразъёмно, как добро и зло, земля и небо, и тому подобное и так много раз далее. Взглядом можно хотеть, желать, домогаться. При этом, в отличие от действий иными органами, взгляд неподсуден. Хотя… Будем надеяться, что до этого не додумаются. По крайней мере, на нашем веку...

Ковсан Михаил. Повесть «Цепь».

...Они преследуют меня напоминаниями своими: пройти тест, сдать анализы, прийти на проверку. Я им нужен здоровым – чтобы не больного пожрать. Целиком пожрать – ни единой кости не выплюнуть. Даже тазобедренной не подавиться. Они следят за мной – камеры понатыкали. Шагу без глаза следящего их не ступить. Может, и в доме моём, когда выходил, куда-то втыкнули. Надо проверить. Но как? Старший брат, много гитик сожравший, способен и в мушиный зрачок обратится. Нигде ничем никак от них не укрыться. Ни живому, ни мёртвому. Снег ведь больше нигде не идёт. Тот хоть мёртвых укрывал на короткое время. Всё нынче коротко. Слова, предложения, мысли. Это, может, и хорошо: тотчас в тупик упираешься. А то бывало. Вьёшься тропой узкой в горах, пылью дорожной взметаешься, флагом на башнях немыслимо вавилонских взвиваешься. Толку от этого? Проку? Сплошной порок. Пустое пророчество. Сон – в руку. Мундир бы не замарать. В какую руку? Какой там мундир? О чём вы? О жучках нечего говорить. Наверняка понатыкано. Слушают, в слух обратившись. В ответ им молчу. «О чём невозможно говорить, – мудрец сказал, – о том надо молчать»...

Ковсан Михаил. Сборник сказок «Рассказки для Зоиньки».

...Три месяца поил я гостью водою и молоком. Вначале блюдечко ставил, пока не понял: нет у ней сил. Думал-думал – придумал. Смочил ватку – поднёс к её рту. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку пить начала.

Три месяца кормил гостью травой и капустой. Вначале клал пучочек травы и кусочки капусты, пока не понял: нет у ней сил. Думал-думал – придумал. Раскрошил траву и капусту на кусочки мельчайшие – поднес к её рту. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку есть начала.

Три месяца говорил я с гостьей, молчащей, не отвечающей. Вначале говорил, ожидая ответа, пока не понял: нет у ней сил отвечать. Думал-думал – придумал. Речь на малые слова раздробил – ей в уши шептал. Три дня и три ночи так делал, пока сама потихоньку отвечать начала.

Через три месяца начала черепаха есть, пить, человеческим голосом говорить. Голос оказался приятней, чем у многих людей. Речь её многих умных людей оказалась разумней. Выгнулся панцирь, словно от тяжести освободился.

Рассказала, что земля покоится на слонах. А те стоят на черепахе. Поскольку одна черепаха выдержать слонов и землю долго не может, то каждую минуту она медленно из-под слонов, на которых земля, выползает, а другая под них, под слонов, на которых земля, вместо отслужившей вползает.

Ко мне она приползла после своей служебной минуты. Следующий раз ей на службу через тысячу лет. И ещё раз в сто лет должна она примкнуть к черепашьему миллиону, который болеет за держащую слонов и землю на них. Вокруг держащей стоит миллион черепах, которые вместе с ней страдают и радуются, иначе ведь той не выдержать ни счастья, ни тяжести...