Купчинова Мария. Рассказ «Большие игры XIX века».

...Неприятность в самом деле была значительной: в углу комнаты, рядом со столом, сервированным изящным фарфоровым сервизом, скрытый длинной обеденной скатертью, уставившись выпученными глазами в потолок, лежал немолодой мужчина, одетый в тёмный сюртук из дорогой ткани, светлые брюки, белую рубашку. Изменившиеся черты красивого лица, признаки окоченения неопровержимо показывали, что последний жизненный рубеж им уже пройден.

– Ну и… Кто там?

Полисмен кивнул в сторону трупа. Он понимал, что надо подойти осмотреть тело, но не мог себя пересилить: должность констебля молодой человек получил пару месяцев назад, а мертвецов боялся с детства.

– Мистер Борис Жданков, – всхлипнула мисс Блез.

– Сотрудник российского посольства, – уточнил журналист.

– Джентльмен, который принёс письмо и очень нервничал, – добавила госпожа Благаткина...

Купчинова Мария. Рассказ «Аромат "Memoir Woman"».

У самой кромки воды – белый пластмассовый стул. За стулом – отвесная каменная стена, где в редких расщелинах между плотно пригнанными друг к другу валунами растёт дикий виноград. Наверху утёса – маленькое кафе, хозяин которого, крепкий краснолицый мужчина лет пятидесяти с яркими синими глазами, поставил для меня этот стул. Он же помогает мне спускаться вниз по отшлифованным ветром, морем и временем каменным ступеням… Вообще-то я могла бы спуститься сама, но, с точки зрения хозяина, я – редкий бьющийся антиквариат, и ему не хочется собирать осколки на своей территории. Что тут скажешь… У каждого возраста – свои преимущества.

Сегодня море спокойно. Зеленовато-серое, оно лениво плещется, омывая покрытые водорослями прибрежные камни. Чуть дальше от берега – большой валун. На нём – чайка. Мне кажется, это Андрей прилетел поговорить со мной. Хотя сейчас он отвернулся и смотрит вдаль… Туда, где, синея и темнея, поверхность воды соприкасается с небом.

Запах нагретого солнцем моря перебивает аромат духов. Но каждый раз, собираясь посидеть у кромки воды, я наношу на запястье каплю из маленького чёрного флакончика. В то последнее лето Андрей привёз мне эти духи из Франции, и с тех пор я пользуюсь только ими – «Memoir Woman». В них «мандарин и полынь, гвоздика и ладан, пьянящая радость любви и горечь долгой памяти, то краткое мгновение, когда солнце уже село, а ночь ещё не настала…», – так написано в описании аромата, и это всё правда.

К морю я прихожу за воспоминаниями… Есть ли что-то более дорогое в мои годы?..

Купчинова Мария. Рассказ «Год 1913. Несравненный».

...Бал закончился конфузом. У депутата Государственной Думы пропал золотой портсигар, украшенный рубиновыми камнями, негоциант лишился часов с золотым брелоком в виде плюющейся ядом змеи, а полковник не нашёл свой бумажник. Впрочем, он-то не слишком огорчился: как обычно, денег в портмоне не было…

Подозрение пало на артистов кабаре, но проведённый полицмейстером, по совместительству тайным вздыхателем баронессы, обыск их вещей ничего не дал. Зато на втором этаже особняка, в личных покоях хозяйки обнаружили бесчувственную Сонечку и хлопотавшую над ней перепуганную Катерину. С платья девушки исчезла дорогая старинная камея – подарок бабушки.

Баронесса билась в отчаянии и красиво заламывала руки, полицмейстер не менее красиво и галантно утешал её, а едва девушка пришла в себя, оба, забыв о вечных сплетниках-слугах, кинулись с вопросом:

– Сонечка, детка, что с тобой сделал этот негодяй?

В ответ раздался волнующе глубокий смех счастливой женщины:

– Он меня… поцеловал. И совсем не негодяй, – помолчала, подыскивая слово, – он – несравненный…

Купчинова Мария. Повесть «Теорема Пуанкаре».

...– Дзед, паглядзі, што я ў інтэрнэце знайшоў (дед, посмотри, что я в интернете нашёл – бел.), – в возгласе десятилетнего вихрастого мальчишки нетерпение и уверенность в том, что дед сейчас бросит все дела и прибежит.

Профессор, доктор физико-математических наук, Юрий Андреевич Уточкин с неохотой откладывает в сторону книгу, разве откажешь единственному внуку?

На экране планшета – фотография красноармейца. Папаха со звездой, явно не по размеру тяжёлая суконная шинель, на тонкой мальчишечьей шее – бинокль. Один глаз перечёркнут шрамом, другой устало смотрит в объектив… В руке – сигара.

– Як табе гэты «герой»? – мальчик переходит на русский. – Смотри, что написано: «Антон Блазняк. Пулемётчик, воевавший в бригаде И. А. Кочубея… Расстреляв все патроны из пулемёта, Блазняк отстреливался маузером, а когда был схвачен и изрублен шашками, то притворился мёртвым и пролежал до обратного наступления наших. Отбитый своими, окровавленный, с песнями снова пошел в бой». С песнями, понимаешь! Убивал таких же русских, как он, но с песнями… А ты, дед, защищаешь переворот...

– Эх, Максимка… Пуанкаре когда-то говорил: «Есть две одинаково удобные позиции: либо верить во всё, либо во всём сомневаться; то и другое избавляет от необходимости думать», – вздыхает дедушка.

Прожитые годы не пощадили буйный чуб бывшего аспиранта Уточкина, заменив его на тонкий ободок седины на затылке, прибавили грузности, но в серых глазах по-прежнему поблёскивают рыжие крапинки, очень похожие на те, которые светятся в глазах внука.

– Хто казаў? (кто говорил? – бел.)

– Был такой математик, – машет рукой дед.

– А, это гипотезу которого какой-то русский математик, кажется, Перельман, доказал, да?

– Да, – Уточкин надевает очки, ворчит, – что из вас вырастет… нахватаетесь верхов и думаете, что всё знаете. Кроме известной гипотезы, Пуанкаре ещё автор одиннадцати томов исследований, касающихся различных областей математики, физики, астрономии, философии… Дай-ка рассмотреть фотографию, которую нашёл. Смотри, сколько нашивок на рукаве… Десять раз был ранен. А что там народ комментирует? Н-да… «Сигара – личный подарок Троцкого», «Вот такие нелюди убивали людей и победили»… Как всё просто и однозначно, и какая непоколебимая уверенность в своей правоте… Учись думать сам, Максим, это гораздо труднее, чем «лайки» ставить.

– «Лайки» не убивают, – горячо возражает внук.

– Ну, во-первых, словом тоже убить можно, а во-вторых… Знаешь, война ли, революция – это смерч, который затягивает в свою воронку и правых, и виноватых… даже если хочешь – не всегда удается остаться в стороне. Да и неизвестно, может, остаться в стороне – и значит предать то, во что веришь. Сложно всё…

Купчинова Мария. Рецензия «…Примерно столько, как Рембо».

Вышла из печати вторая книга стихов Андрея Маркиянова «Последний лист». Для тех, кто знает и любит творчество тюменского поэта – праздник. Правда, перечитываешь собранные под одной обложкой знакомые строчки и понимаешь: праздник – щемяще грустный, оставляющий занозы в душе. Почему? Наверное, потому, что это и есть свойство настоящей поэзии: бередить душу… Рискну утверждать: поэзия Маркиянова – настоящая, может, именно поэтому: о чём бы ни писал поэт, всё равно получается – о душе...

Купчинова Мария. Рассказ «Зов».

...От этого хотелось плакать, но любимый кривился: ненавидел женские слёзы, и Дашка терпела. С надеждой заглядывала в прищуренные синие глаза, затаившиеся в сетке морщинок, проводила ладонью по трёхдневной щетине, короткому ёжику на голове… Он не готовился к её приходам и не пытался задержать, когда уходила. Торопливо целовал в ответ, бросал: «Ты же знаешь, я тоже…» – слово «люблю» он бессознательно пропускал: сколько можно говорить об одном и том же. И спешил вернуться в мастерскую. Туда, где валялись на подоконнике окурки и забытые надкушенные бутерброды, катались по полу банки из-под пива, запах красок довольно часто перебивался перегаром, а в углах, повёрнутые холстом к стене, стояли десятки картин без рам, на которых ветер гнал по небу тяжёлые дождевые облака, трепетал единственный лист на дереве или, раскинув блестящие чёрные крылья, парил в мареве жаркого дня красавец-орлан. Непостижимым образом художнику удавалось передать ощущение последнего мгновения покоя, предшествующего ливню, секунду спустя хлынувшему на землю, броску орлана на добычу или полёту оторвавшегося листка… Критики (а ещё больше критикессы, задыхавшиеся от восторга с прижатыми к плоским грудям кулачками) видели в художнике продолжателя то ли Левитана, то ли Куинджи, в ответ на что он скептически улыбался. Он-то знал, что ничьим продолжателем не был, и то, что писал, – был только его мир, рождённый его фантазией, его взглядом на жизнь и его одиночеством. Одиночество было платой за возможность творить и быть не похожим на других.

Смешная, наивная Дашка этого не понимала и не могла смириться. А он не мог терять время на то, чтобы её утешать и успокаивать: слишком силён был зов, надо было успеть написать всё то, что стояло перед глазами, требуя воплощения...