Глазов Юрий. Рассказ «Опоздание».

Вдруг мои мысли прервал чей-то окрик. Неприметный рыжий человечек, мой ровесник, махал мне рукой.  Я остановился и он меня нагнал.

– Как ты поживаешь?! – умилительно говорил он; я же никак не мог взять в толк, кто это передо мной, а когда понял – не мог вспомнить его имени.

– Я – очень хорошо, – говорил он. – Кончил институт, теперь вот работаю; уже полгода старший менеджер.

Мы учились с ним в одной школе. Он ездил туда с сестрой, такой же рыжей как он и такой же неприметной, ездил черт знает из какой подмосковной глуши. Они мало с кем общались, держались все время вместе, и, как другие, я редко обводил их кружком в поле своего зрения. Отчего же теперь этот забавный человечек подбежал ко мне так радостно, так старательно? Отчего он вообще окликнул меня? Я слушал его с улыбкой, а он все рассказывал, как какой-то конкурс, где он победил в десятом классе, помог ему поступить сразу в два вуза, и он мог выбирать, и он выбрал; как он учился в выбранном институте, и как все преграды покорно ложились перед его старанием и прилежанием; как он работал в приемной комиссии и деканате – и все остальное, прочее, прочее, прочее… про свою сестру он рассказал примерно то же.

– Вот, – сказал он улыбаясь. – А ты как?

– Да как? – махнул я рукой. – Из института ушел. Теперь вот работаю курьером в издательстве. Сегодня книги новые разносил…

Он кивнул и достал из наплечной сумки синюю книжку с фамилией известного автора, ту самую, несколько пачек которой я утром раскидал по центральным мелким магазинам.

– Сегодня купил.

– Да, это она, – я из вежливости взял книгу в руки.

– Слежу за новинками – чтоб было о чем поговорить. Ты, наверное, читал уже? Понравилось?

Я посмотрел в его сладкие глаза.

– Нет, – сказал. – Ерунда все это. Не понимаю, почему все любят...

Глазов Юрий. Рассказ «Максим».

Максим стоял у окна и курил. Небо облилось багряным, солнце исчезало за высотными домами. Максим вдохнул. Нет. Он посмотрел вниз, отошел. Комната его обеднела, стены почти голые, немногочисленная мебель была поломана. Что? Полетела муха. Пожужжала и исчезла. Часов не было. Никогда. Который час? – подумалось Максиму. – Впрочем, не важно… Он посмотрел на сигарету. Союз-Аполлон. Сигареты гадкие, да, надо было купить другие. Впрочем – не важно. Он застучал сигаретой о пепельницу на подоконнике. На подоконнике. И чуть дальше – карниз. Телефон. Очень неожиданно. Очень некстати. Максим схватил трубку. Гудки. Проверка слуха? Впрочем… неважно! Он запустил пальцы в волосы. Они были сухими, жесткими, спутанными, давно не мытыми. Он закрыл глаза. Максим! Этого голоса не было. Максим! Не было! Не было! Ничего! Никогда!..

Глазов Юрий. Рассказ «Друг детства».

...Гуршинский, будь он Гуршинским до своего отъезда в Москву, искренне и от всего сердца посочувствовал бы ей, выслушал бы ее и сказал бы что-то приятное… теперь же Гуршинский не слушал ее. Лида причитала, жаловалась на боли, на милых, но нерадивых детей, на то, что старший Пашенька вот-вот испортит себе зрение, а младший Митенька редко моет руки, она вспоминала наглость подруг, проделки чужих детей, еще что-то – и все это, все-все Гуршинский пропустил мимо ушей.

Наконец они пожелали друг другу спокойной ночи. Лида пошла к себе, Гуршинский – к себе.

«Что же это со мной такое?» – думал он, когда смотрел перед сном в потолок...

Глазов Юрий. Рассказ «Болдоёд».

...Но свет зажегся только в начале восьмого, когда уже пора было расходиться. Рабочий день оказался абсолютно бесполезным, и это очень расстроило Адифилярова, который, как и всякий человек с подобной фамилией и подобной внешностью, был скрытым трудоголиком. Он аккуратненько прибрал свой рабочий стол, порядком на котором всегда очень гордился, и, надев пальто и шляпу, уже собирался направиться к выходу, когда его каркающим звуком окликнул вдруг Корсаков и предложил посидеть где-нибудь за кружечкой-другой пива. Он предлагал это каждый вечер, и каждый вечер Адифиляров, хватаясь за голову, чтобы доказать, что она болит, отказывался. Корсаков цыкал и уходил. Адифиляров шел за ним, прислушиваясь, как бы не назвали его пугающим словом. На улице они весьма любезно прощались, пожимая на прощание руки.

Шел снег, и шел Адифиляров. Он спешил изо всех сил домой, чтобы обязательно выпить несколько чашек горячего чая, поужинать, посмотреть какую-нибудь ерунду по телевизору и лечь все-таки спать. Каждый день он носился переулками между Пушкинской и Маяковской – с работы и на работу, а в выходные почти всегда сидел дома. Других радостей в его жизни, кажется, не было. Адифиляров казался себе вполне счастливым, хотя он никогда и не спрашивал себя прямо, счастлив он или нет.

Утром, ровно в шесть, Адифилярову принесли повестку и попросили расписаться. Эта мелочь стала судьбоносным событием в его жизни...