Ниязов Рустам.
Сказка «История о том, как веселый шаир разучился смеяться ».
От этого рассказа шаир заплакал еще сильнее. Как было сладко думать о том, что был на свете такой человек, не жалевший себя ради других. И как сладко плакать о мире, который был несправедлив, забрав его у бедной матери…
– Еще… – сказал он сквозь слезы. – Расскажи еще…
В темноте было слышно, как старушка высморкалась, прокряхтела, и уже более сухим голосом продолжила:
«А сладкоречию моего младшего Ганната не было равных. Однажды к нам прибежал сосед. Оказывается, его сын взял кетмень и отправился на канал, делить воду для полива. Да не поладил там с другими людьми, и окружили они его и грозятся зарубить насмерть. Мой сын Ганнат успокоил старика и сам отправился мирить соседей. Он освободил незадачливого парня из враждебного кольца, снял свою доппу и сказал обозленным дехканам: «Вот он я, рубите меня! Если вы считаете виновным этого парня, который, как и вы, имеет право на свою долю воды, тогда рубите меня вместо него. Или рубите любого встречного, не промахнетесь!» И настолько были справедливы его слова, настолько искренен благородный позыв защитить невиновного, что толпа расступилась».
От этого рассказа плечи бедного Шаира затряслись еще сильнее, слезы прямо брызнули из глаз. Где-то краешком все-таки скользнула мысль о том, что происходит что-то неладное с ним, что нельзя так плакать и убиваться от рассказов первого встречного человека… Но, не мог ничего поделать с собой.
Неуемная старушка, покряхтывая и поскуливая, выдавала рассказ за рассказом о своих бедных сыновьях. И чем больше просил шаир рассказывать о ее сыновьях, тем жестче и сильнее становился ее голос. От былого скуления не осталось и следа. Зато в голосе появились странные рычащие звуки, как если бы она объелась сорной травы шафран, и у нее разболелось горло.
И чем больше плакал бедный шаир над ее горем, тем больше слабел. Он уже не пытался подняться на ноги, он обливался слезами, чувствуя жжение в глазах и жажду.
Когда взошла луна и осветила разрушенный храм, у стен которого они сидели, у Зарпы возникло смутное, едва тлеющее желание посмотреть на свою мучительницу, так не вовремя подвернувшуюся на дороге. Все-таки с трудом смог повернуть голову… О, увиденное напугало его настолько, что у него мигом просохли слезы. Рядом с ним сидела самая настоящая коза, говорящая на человеческом языке. Когда их взгляды встретились, коза замолкла на полуслове, и Зарпа с ужасом увидел на ее морде некое подобие ухмылки. Животное было настолько старым, что на морде и шее виднелись проплешины с бурой морщинистой кожей. Коза лежала на боку, сложив свои копыта перед мордой, да и не копыта это были вовсе, а лохмотья ороговевшей плоти, истоптанные не одним десятком лет жизни.
