...Клавдия Фёдоровна сидела в кухне у окна, облокотясь на подоконник. Глядела в окно и видела всё то же, что и Сергей Васильевич. Тех же голубей на соседней крыше, тот же выпускающий клейкие листики тополь. Но она их не видела так, как видел муж. Мысли её бежали в будущее, сначала близкое, потом далёкое. Навязчиво возникал вопрос: какая я стану, когда постарею? И тут же наваливалось видение самой себя. Оно собиралось из образов родителей, знакомых старушек. И видела она себя не какой-нибудь дряхлой, одышливой, брюзгливой старухой, а лёгкой, тихой, улыбчивой пожилой женщиной.
Видение это надоедало своей назойливостью. Она пыталась отделаться от него: вставала со стула, двигалась, перебирала и перетирала посуду, и понимала – ну греховно же в такое время думать ей о себе – свободной и молодой ещё, состарившейся через много-много лет. А муж за стеной будто мог подслушать её тайные мысли. Она боязливо оглядывалась на дверь. Представляла его вновь тем, ещё совсем недавно здоровым, мощным даже, в присутствии которого она трепетала всеми клеточками своего женского тела. И она жалела мужа. Нет, не того, что лежал теперь в своей комнате, а того, каким он был до ухода в больницу. Даже уже собравшись в больницу, перед выходом из квартиры, он крепко прижал её к себе, поцеловал так, будто прощался с ней и просил у неё прощения. Она задохнулась от столь крепкого поцелуя, которым он напомнил о себе том, далёком, двадцатилетнем парне. Под его шагами тогда поскрипывал пол. И присутствие мужа заполняло всю их трёхкомнатную квартиру. А его руки – руки! – которые она тайно любила больше всего на свете и рядом с которыми никогда и ничего не боялась, руки, сводившие её с ума, будто свитые из канатов, руки, которые принесли ей в жизни столько тёплой радости, они и тогда, в последний раз, были тяжёлыми, цепкими и ещё надёжными.
Клавдия Фёдоровна вздохнула, подумала умиротворённо: «Живой думает о живом, что ж теперь, рядом не ляжешь». И невольно сорвалось: «Здоровый – о здоровом. Молодой – о молодом»...