Цитата из романа Наталии Радищевой «Театр страха»:

...Девушку охватило страшное волнение. Но что-то подсказывало ей, что всё получится. И всё получилось. Лаврентий храпел и ничего не почувствовал, а она беспрепятственно завладела связкой ключей. Сжала их в руке и на цыпочках вышла из столовой. Прикрыла за собой дверь, но запереть не догадалась. Да она и не знала, какой именно ключ подходит к столовой.

Первым и самым главным желанием её было освободить Фаню. Заставить её поесть и, если потребуется, вызвать врача. Лена направилась к комнате сестры Краснопевцева, но страшный, животный крик, донёсшийся с верхнего этажа, заставил её остановиться. Лежачая больная закричала так громко, что Лаврентий, безусловно, должен был проснуться. «Всё пропало, – подумала Лена. – Сейчас всё раскроется». И вернулась в столовую. Но старик даже не собирался просыпаться. Казалось, его уже и пушкой не разбудишь. Во сне лицо его сделалось бледным, а вокруг глаз образовались голубоватые тени. Когда Краснопевцев не волновался, не говорил, с лица его схлынул румянец, и стало видно, что оно бледное, изрезанное морщинами и беспомощное, как у всех старых людей. На нём лежала печать многолетней усталости и приближающегося конца.

Лежачая больная время от времени издавала звуки, на которые старик не реагировал. Лена мысленно похвалила собачье снотворное, взяла железную коробочку со шприцем, в котором было лекарство для парализованной супруги Лаврентия, и заторопилась в мезонин. Она умела делать уколы. Их в школе учили на занятиях ОБЖ. Она покинула столовую и побежала вверх по лестнице. Но ступеньки её скрипели от старости, а несчастная выла всё громче. Надо было её успокоить. Иначе Краснопевцев проснётся. Первым делом сделать больной укол. Потом освободить Фаню. А уж потом спуститься в подвал, отпереть ржавую дверь и выяснить наконец, что там, под домом.

Планы у Лены были наполеоновские. Но сколько проспит Лаврентий? До утра, как обещала девушка в ветеринарной аптеке, или…

Странно, но чем ближе подходила Лена к железной двери, за которой находилась больная, тем страшней ей делалось. Сердце часто забилось, ноги стали ватные. Но она взяла себя в руки, понимая, что от неё сейчас зависит не только здоровье жены Краснопевцева, но и Фанино и, возможно, судьба её сестры Зои. Дрожащими руками Лена перебрала ключи и выбрала самый толстый. Он не подошёл. Услышав шорохи за дверью, лежачая заволновалась, закричала громче. «Если старик вдруг проснётся и прибежит сюда, скажу, что не хотела его будить, для его же пользы, – придумала оправдание девушка. – Хотела, чтоб отдохнул. Я сама бы сделала укол не хуже. Он позлится и всё». Но снизу не слышно было никаких звуков, и она успокоилась. Не торопясь подобрала ключ, воткнула его в замочную скважину, дважды повернула, и дверь неслышно отворилась.

Перед девушкой оказалось значительное пространство мезонина. Это была почти пустая комната, с огромными окнами, в которые сейчас смотрела луна. От её света в комнате было бело и всё отлично видно. Торцом к одной из стен, против окон, стояла железная кровать. Около неё – столик для лекарств и еды. В одну его часть были плотно сдвинуты пузырьки, с лекарствами и пустые. В другой части кисла в тарелке нетронутая еда: картошка с подсолнечным маслом и чёрным хлебом. Судя по запаху, она находилась тут уже несколько дней. Лена подумала, что тухлятину и пустые пузырьки надо поскорей выбросить. Но первым делом надо было сделать больной укол.

– Сейчас, бабушка, сейчас… – пробормотала девушка. От волнения она назвала больную не «по-культурному», Глафирой Алексеевной, а по-деревенски – «бабушкой»

Свет зажигать было нельзя. Но Лена уже привыкла к полутьме. Она торопливо открыла металлическую коробочку, достала шприц, наполненный тёмной жидкостью, и приблизилась к кровати больной. Только сейчас она рассмотрела жену Лаврентия. Это была очень худая женщина. Кожа да кости. Ключицы торчали из ворота льняной рубашки. Длинные седые волосы были распущены. Они падали спутанными прядями на плечи, на лоб, на щёки. Глаза у больной были тёмные, бегающие, воспалённые. Но больше всего поразило Лену то обстоятельство, что руки её были скованы ржавыми наручниками, а рот заклеен широким пластырем. Вот почему её крики были такими бессвязными и напоминали не то вой, не то мычание...