Цитата из романа Евгения Даниленко «Лёд»:

...Москва таинственный город. Не могу отделаться от ощущения, что он мне всего лишь снится. Многие знакомые бесследно растворяются здесь, в течение нескольких минут исчезают многоэтажки, в которых они живут, по их телефонам отвечают какие-то Бурцевы из Омска (разве есть на свете такой город? нет его, нет!), и, открыв записную книжку, вы, вместо адреса этих многих, обнаруживаете волнистые линии – будто адрес стёрт ластиком, зажатым рукой атлета. Однако случается и по-другому. Так, например, отправляясь на тот пятачок, что образован Садовым кольцом, я почти уверен: встречу там Яну. В зависимости от времени года, на ней будет пальто с капюшоном либо красный в белый горошек сарафан. Мы сядем с Яной на лавочку или будем ходить взад-вперёд по заснеженному бульвару. Она расскажет мне о своём возрождении под влиянием беременности. Передаст привет от Раджа и Мурата, с которыми виделась недавно на одной глубокомысленной вечеринке. Затем, справа от нас или слева, завизжав тормозами, остановится легковой автомобиль, и, ласково кивнув мне, Яна, на юных нарядных ногах, посеменит к клиенту. Так же часто встречаются там театральные деятели из тех, что появляются на телеэкране то и дело. Грудастые журналистки в обтягивающих кофтах берут у них интервью. Деятели, глядя в камеру, говорят поразительно верные вещи, например: общество состоит из жертв и баловней, многое нынче делается для наживы и потехи (ничего не попишешь – вздыхают они в скобочках, это цена, которую мы платим за эпоху лицемерия), и прочее, в том же духе. Но когда я вижу тех же деятелей за стёклами модных кафе, поедающих творог со сметаной, салат «Цезарь» или суточные щи, отчего-то мне кажется, что эти деятели – плуты. Но отчего? Ведь ничего плохого ни в твороге, ни в салате, ни в щах нет. Москва город красавиц. Они не дают мне покоя. Годами память хранит воспоминания о том, что открылось, когда малютка, сидевшая напротив меня на полудиванчике, мчащемся по тоннелю к станции «Пушкинская», вдруг непроизвольно зевнула. Она лишь накануне поступила в Щукинское. Дочь отца, чьё лицо знакомо миллионам кинозрителей, но фамилию его назвать затруднительно. В своё время я тоже поступал в «Щуку», и перед прослушиванием слонялся по вестибюлю, разглядывая вывешенные на стенах фотки: К. Райкин в роли Эго (пьеса Эжена Мекленбурга «Креп и крап»), Ю. Богатырёв в роли Молчадского (пьеса «Тобол» Ермакова), популярный ныне Мгебров в полосатых подтяжках, Гзовская с мундштуком в лошадиных зубах и, конечно, Арватов… «Зинданов!» – крикнула, выглянув в коридор, женщина, оправленная в янтарь. Не знаю, почему я избрал себе такой псевдоним. Я вошёл в аудиторию, где окна были открыты. О, как пахло пылью и нагретым асфальтом! Буквально в двух шагах отсюда неслась по кольцу железная, грохочущая, стремящаяся укусить свой хвост змея, а тут время остановилось. За окнами ветхозаветность жестяных крыш, наивные балконы, дворничиха, бесшумно шаркающая метлой возле бочки с квасом. «Этот город мой, – думалось мне. – Я останусь здесь навсегда. Возьмите душу за метлу, за едва слышно долетающий звук пианино, за эту, оправленную в янтарь…» – «Ну-с, что вы нам прочтёте?» – послышался в нагретом июльским солнцем воздухе репетиционного зала голос человека, отдавшего театру жизнь. Чувство легендарного затмения… «Тварь ли я дрожащая, – раздаются внутри меня слова монолога, подготовленного для сегодняшнего – нет сомнений, триумфа, – или право имею?!» – «Ничего», – пожав плечами, отвечаю я. Пауза. «Что ж, я вас больше не задерживаю. Агния Робертовна, пригласите, пожалуйста, следующего…» Итак, блондинка семнадцати лет с чёрными глазами. Мы спустились в подземный переход, на какое-то время спрятавшись от принявшегося лупить во все лопатки солнца. Вышли на противоположной стороне асфальтового жёлоба, который по наклонной спускал в пропасть очередной день моей жизни и дворами добрели до Патриарших. Нужно ли говорить, что ни души не было на прудах в этот час вечернего заката. Никто не пришёл посидеть на лавочках под липами. Пустынны были аллеи. Её звали, кажется, Настя. Впоследствии она превратилась в певицу, поющую толстым голосом, по крайней мере, военные, их жёны и члены их семей носили Настю на руках. Мамка её, писательница, обреталась в Ташкенте. Папан был светским львом. Предоставленная самой себе девочка познавала жизнь. В двенадцать лет у неё были в школе трое любовников. Она делила свою благосклонность между ними и преподавательницей химии. На большой перемене уединялась с любовниками в раздевалке спортзала, ключ от которой подарила ей старшая подруга-химичка. Дни текли, и, лаская маленькую лесбиянку, большая подавала ей советы относительно того, как лучше избежать беременности. В качестве недорогих и относительно надёжных контрацептивов упоминались дольки лимона. Будучи по натуре отзывчивой и бесшабашной, девочка не требовала от своих партнёров укутывать пипки в чехольчики. Но в тринадцать к ней, распростёртой определённым образом на специальном станке, приблизился, пряча за спиной пассатижи, человек в белом халате. Она была уже довольно известна. Её красавец-папан, ни о чём не подозревая, возил дочурку в гости к более чем многочисленным друзьям и знакомым. Пока он валялся в отрубе внизу, на верхнем этаже дачи взрослые запыхавшиеся дядьки терзали его плоть и кровь. Однажды девочка познакомилась со Свасьяном. Он прослушал её, подыгрывая одним пальцем на пианино с присобаченными спереди медными, уже зелёными от древности подсвечниками, и вдруг кинулся на стоящую на фоне окна, распахнутого в сиреневый сад. Да, затылок девы расплющился о пол, а ноги искали опору и наконец нашли её – упершись в подоконник. Однако на этом всё и закончилось. Дядьки оказались не очень-то щедры. Время от времени, вступая друг с другом в расчёты, прибегали к юнице, словно к определённого рода валюте. Всё-таки Настя была слишком добра и не думала о дальнейшем. Но последней каплей явился живот одного журналиста-международника, который совсем недавно мастерски охаивал Штаты. Пухлый животик, пахнущий сладкой гадостью. Нет, она, Настя, не чистоплюйка. Она прекрасно понимает, что человек – животное, однако международнику в черепаховых очках всё же не мешало хотя бы раз в год скоблить своё пузцо, плескать на него водичкой. Так что уже около трёх лет у нее никого не было. Обойдя вокруг заключённого в рамку из железобетона неба, мы вышли на Садовую. Нырнули под арку, поднялись на третий этаж, и вот она, нехорошая квартира. Полюбовавшись украшающей стены подъезда росписью на темы романа, мы с Настей спустились во двор, вошли в подъезд противоположного дома с выбитыми окнами. В пустой прокалённой солнцем квартире поцеловались, и – начали сдирать друг с друга кожу. Вдруг внизу хлопнула дверь, и кто-то начал подниматься по лестнице...