Цитата из повести Анатолия Сквознякова «Гитлер в мае»:

...– Странное дело. Когда я ходил в Дом литератора, там все только и требовали стихов о патриотизме, а мне было плевать. Они отбили желание рассказывать о моём деде. Меня попёрли, когда я сказал, что патриотизм подобен жалости к постаревшей жене, которую любишь только за прошлое, и которой нужно врать. Мы чувствуем себя виноватыми, потому что ненавидеть, кроме себя, некого. Я сказал, что мы должны простить Гитлера. Чтобы он улетел из своего мая и, прощённый, начал страдать из-за того, что ему не удалось разучить нас любить. Я пожелал всем героям успокоиться в своих могилах. Я и сейчас так думаю. Мы бросили своих стариков в жерло этого зверя с доменным ртом, как мелочь в футляр для гитары. Были – и нет. Самое ценное – не стоит ни хрена. То, что не продаётся ни за какие деньги, отдаётся даром. Девственные влагалища, память о героях войн, детские души. И не педерасты губят их, а наша невозможность прощать, умножающая желание мстить, судить, помнить. Книги, учебники. Те, чьё имя написано на их корках, – вот преступники. Но есть что-то в этой круговой обороне «русского».

– Русская идея? Вступай в партию. Ищи целку-патриотку, – он открывает килограммовый пакет семечек, а потом вытряхивает гильзу кофе-машины в мусорное ведро.

– Срать мне на их идеи. Но они всё время спрашивают, кто такой русский? Познер вчера ночью спросил, кто такой русский? Мол, нет таких, русских.

Он сгрёб крошки кофе в ведро и налил в кружку новый кофе.

– Карабас, как ты считаешь, есть рай? Вот смотри. Если нас и связывает что-то, то это слова, которые остаются в голове. Ужасы забываются, если они не названы по имени. Слово – скальпель, чтобы взрезать гнойник прошлого. И я подумал, на каком языке говорят в раю? Потому что, если там не говорят на русском, для меня это уже не рай. Это что-то другое. Ты читал про детей, которых потеряли младенцами в лесу. Люди-маугли. Это не люди. Они даже выглядят не как люди. Я читал статью. Их нельзя даже научить говорить после трёх лет. Но, если людьми нас делает язык, лишить нас нашего языка – значит превратить нас в «не нас». Наверное, там есть какой-то специальный язык. Но рай тогда получается – что-то типа эмиграции. Кто-то будет учить язык быстрее, кто-то медленнее. А если мы все вспомним язык довавилонский, какие слова в нём будут? Ведь тем языком описать нашу жизнь нельзя. Мы забудем о жизни до рая? Это не рай – это издевательство. Если не забудем – придётся в этот божественный язык вводить много новых слов. И кончится всё новым Вавилоном, только в вотчине Бога, и он выгонит нас всех к чертям через неделю.

– Да. И тогда мы все будем говорить на немецком в аду. В аду о нашем удобстве никто заботиться не обещал.

– Лучше так. Потому что на древнем языке ты не сможешь рассказать, как прошёл миллион уровней в своей игре, как ел кислоту в Питере. А что за рай без рассказов о себе? Да, и вот, как рассказать о самом своём лучшем воспоминании? Как описать этот искрящийся наст, твёрдый и ломкий, как скорлупа яйца? Ведь без этого они не поймут причины моей грусти. И снова начнётся: в Италии люди весёлые, а в России люди мрачные. Познер сказал: а кто такие россияне? У меня все предки не из России. Но у меня родители мрачные. Русские – это я. Я родился в России, и никуда не поеду, ни в какой рай. Я – русский, и мне не нужен никакой рай...