Свешиваясь в темноте пятками и, ещё не коснувшись пола, я понимал, насколько пол холодный, а коснувшись, что ещё холоднее, и тогда, цепляясь за руку матери, повисая на ней, шёл в ванную, в которой и вода холодная, даже горячая ‒ долго холодная, а белая раковина так высоко, что приходилось вставать на цыпочки и трудно было не забыть, что уже проснулся, и то, что сейчас – не сон, не так называется, а то, что называется сном, было до того, как в темноте свесился пятками и, ещё не касаясь пола, понял, насколько он холодный.

Мама вертелась перед зеркалом, прерываясь на то, чтобы что-то на меня надеть, заправить, застегнуть – много одежды, и по тому, насколько её много, можно предположить, что снова мороз и когда-то будет Новый год; который ждёшь, ждёшь и ждёшь, а он всё не наступает, не наступает и не наступает, пока вдруг не наступит, и уже не ждёшь, и от этого муторно и тоскливо, потому что становится непонятно, зачем тогда ‒ мороз, темнота и холодные полы.

Всякий раз, как в первый, по дороге до детского сада, не узнавая окружение, почти ничего не видя – из-за шапки на глаза, шарфа по глаза – всё той же рукой матери слепо ориентируясь, топча свежевыпавший, обоняя что-то арбузное, а свет фонарей, обступивших узкую колею, похож на медленно сужающееся яйцо, из которого не вылупиться… да и не хочется, уютно.

То, что утро, понятно и по запахам в детском саду, коридорами которого, бесчисленными узкими извилистыми коридорам спешим в группу, по запаху какао, по запаху сбежавшего молока, по запаху какао со сбежавшим молоком, по запаху подгоревшей каши с жёлтым куском масла, который медленно истаивает, как и то, что называется утром...

Мрачность повествования, несчастные герои, своеобразный авторский слог, наполненный витиеватыми предложениями и хлёсткими как удары словами, – мировая слава Фёдора Михайловича Достоевского создаёт бронзовый образ писателя, жизнь которого состояла из написания произведений в своё удовольствие. На самом же деле его судьба была вовсе не тихой гаванью, а потоком по острым подводным камням. Он знал, что такое бедность, побывал в «аду», испытав разрушающую потребность сыграть в рулетку, прошёл по краю бездны смерти, обвинённый за обсуждение запрещённых для николаевской России тем; однако заслуженно Ф. М. Достоевского признают гением. Это пример нравственной силы и счастливого конца тернистого жизненного пути, доказательство того, что даже самый несчастный человек, ослеплённый тьмой жизни, может стать всемирно известным писателем и своим творчеством помогать таким же потерявшимся душам....

...– Чем занимаешься? – спросил Саныч.

– У Налётова работаю… навроде грузчика.

– Налётов… Не знаю такого. Ты – грузчиком? Ты же умный парень, Вовка, ты что! Ты что, ещё не понял, где оказался?

– Боюсь, начинаю понимать…

– Давай, хряпни, чего сидишь как неродной!

Я отказался – не люблю пить в непонятной ситуации.

– Ну, как знаешь… А я вот злоупотреблю, за встречу! – Саныч опрокинул ещё одну, раскраснелся: – Ничего ты, Вовка, не понимаешь, – и он понизил голос, даже придвинулся ко мне поближе через стол.

– Здесь теперь можно всё, – выговорил он, – сечёшь? Всё! Никаких запретов! Кем хочешь – тем и станешь! Вот я, например – кем я был, помнишь? Агрономом в засратом совхозе, горбатился за копейку, света белого не видел… А теперь? – он с гордостью показал рукой вокруг, как бы обозревая весь праздник жизни, вращавшийся вокруг нас. – Я теперь бизнесмен, Вова! Сам себе хозяин! Знаешь, на чём я поднялся?

– На чем? – Мне и вправду стало интересно, уж больно разительны были перемены, произошедшие с Санычем. Он даже говорить стал по-другому, и матерок частенько проскакивал в его напористой, уверенной речи – не водилось раньше такого за главным агрономом совхоза «Первомайский» …

Саныч достал из кармана красно-белую пачку с латинскими буквами, достал сигарету, протянул и мне. Мы закурили.

– Любовь мента! – разглядывая пачку, сказал Саныч.

Действительно, сигареты назывались «L&M».

– Умеют же люди делать хороший товар! Знаешь, я наши теперь вообще не курю, да их и не продают почти… Так вот, смотри...

...Одиннадцатое марта. Меня и шесть женщин утром с работы отправили домой. По пути заговорил с приятной миловидной женщиной.

– Олеся, привет! Вот же суки, опять отправили тебя «отдыхать».

– И не говори.

– Это всё буржуи творят беспредел.

– При чём здесь богатые?

– Не знаю, но интуитивно чувствую, что три дня назад, как и сейчас, из-за них тебя отправили домой без какой-либо оплаты.

– Артём, опять!..

– Богатые – мрази!

– Они очень умные люди.

– Эти, кого ты называешь «умные люди» – переходная стадия от человека к глисту.

– Ты им завидуешь.

– Завидую? Нет, презираю, бессильной тихой злобой.

– Ты ужасно глупый.

Не на шутку обиделся я на слова своей знакомой, резким тоном ответил:

– Говоришь, я ужасно глупый, ты права. Только мы все ужасно глупы, и всё потому, что живём в этой «ужасной глупости». Каждый из нас живёт в своём собственном рафинированном закрытом мирке, где бред переплетается с настоящей реальностью. Нам скармливают чушь, чушь про всё: про политику, религию, счастье, историческую исключительность. А ты, Олеся, под этот фоновый шум и яркий глянец не замечаешь, что работаешь на двух работах, ради ипотеки и ребёнка. А штрафы? Скажи, а то, что мы называем жителей Средней Азии «чурбанами», считая, что они что-то там нам должны, это что? Какой-то шаман сказал моей знакомой не принимать таблетки, выписанные врачами, а приходить к нему на исцеление. Девочку восемнадцатилетнюю посадили за стихи. Это что? Это и есть «Ужасная Глупость», в которую мы верим, и в которой живём.

– А при чём здесь богатые люди?

– Да потому что не коллективный Запад, не геи, не исламский мир и даже не пацифисты, а богатые всей планеты – наши враги. Мы словно дети садистов, и чем сильнее нас бьют, тем сильней надеемся на заботу и родительскую любовь. Только садисты не могут не причинять боль. Мы должны бороться за социальную справедливость, за равенство, а вместо этого встаём рано утром, и бежим на работу, и просим её как подачку. Пойми, не тем богам мы молимся, Олеся...

…Альенора Аквитанская больше известна как политическая интриганка и недобродетельная жена, чьи альковные мезавантюры до сих пор будоражат умы историков и просто любопытных. А между тем она была большим меценатом, патронессой трубадуров, в том числе знаменитого Бернарта де Вентадорна. И в Пуатье, и в Париже она собирала вокруг себя весь цвет французской поэзии, не скупясь на награды в чисто куртуазном стиле.

Оказавшись в скучном Лондоне и прознав про сочинение Гальфрида, она тут же заказала Роберу Васу, поэту из своей свиты, перевести «Историю…» Монмутского на французский. Вас блестяще справился, написав, как он сам выразился в финальной строфе «Брута», и Бретонскую жесту, и роман. Он не просто перевел, он изложил в стихах не блещущую изящным слогом прозу Гальфрида. Наконец, он добавил элемент, без которого сейчас невозможно представить не только сам артуровский роман, но даже его название. Он добавил Круглый стол.

Действительно, ни у Гальфрида, ни в упомянутых ранее обрывках устной кельтской традиции, никакого стола не упоминалось. У бриттов, с их рудиментарной социальной системой и культурной общинного уровня, не могло быть представления о столе как центре политической жизни. Зато в средние века христианской культуры столу придавали значение, среди прочего, лакмуса статуса людей за ним сидящих. Их положение за столом было прямо пропорционально положению в табели о рангах. Недаром французское слово table означает и ту самую табель, таблицу, и стол. Круглый стол нивелировал этот смысл, уравнивая всех в положении…

...В переводе с греческого «эвтаназия» – это «благая смерть». Однако сама по себе смерть благой быть не может. Человечество не должно присваивать феноменальные характеристики явлению, которое не описано опытно множеством людей. Реальны минуты клинической смерти, но из смерти настоящей, многодневной, никто, кроме Евангельского Лазаря, не возвращался. Впрочем, он не оставил после себя свидетельских показаний, каково ему было там? Благая смерть или нет? Смерть может быть не лютой, не болезненной, не ужасной. Такой, какой верующие люди просят в молитвах. Все мы смертны, но не каждый знает о том, как он умрёт.

Знаю одно – все рассуждения на тему смертельных страданий в некоторой степени спекулятивны. Они не могут быть справедливыми без тончайшего рассмотрения каждого случая в отдельности. Самоубийство – грех? Первое, что приходит на ум – конечно! Что за глупый вопрос? А убийство – грех? Ну, разве может быть иначе? Может. Бог не судья, который отвешивает человеку юридические наказания. Бог – врач, который исцеляет раны. И убийство, и самоубийство могут быть подвигами святости в зависимости от ситуаций...

(эпизоды из пьесы У. Шекспира «Король Ричард Третий», перевод с английского)

...На милых губках тут презрению не место,

Вам, леди, чудный рот для поцелуев дан.

И если мстительное сердце просит мести,

Меч заострённый мой я предоставлю вам:

   Чтоб в грудь мою вонзить скорей,

   Его нетрудно взять,

   Но дайте шанс душе моей

   Вас дальше обожать!

Вот, острый меч сейчас пред вами я кладу,

И на колени став, о смерти вас молю!

Ведь Генрих был король, а я вас полюбил,

Скорей убейте, правда – я его убил!

        (Он подставляет открытую грудь;

       Анна поднимает его меч).

Да, ваша красота меня вела, не скрою.

И сердцем гордым беззаветно вас любя,

Эдварда вашего убил, конечно, я,

Но прелесть ваших глаз тому была виною!

        (Меч выпадает из её рук).

Возьмите снова меч или взамен

Вам следует меня поднять с колен!..

Дурак об грабли не только ударится, но ещё и обидится.

Суди о человеке по тому, на какие грабли он наступает.

И при иных обстоятельствах грабли у дурака будут те же.

Самые распространённые грабли – это ошибочные выводы.

Из двух зол выбирай то, которое не грабли.

Глупая голова граблям покою не даёт.

Грабли повсюду, видите вы их или нет.