Украденный туман

 

 

 

Клянусь говорить правду, всю правду и только правду. Суровая жизнь ждет меня в этой стране. Тем важнее говорить о себе правду. Четыре месяца назад я сдался немецкой полиции. Выйдя из московского самолета, подошел к человеку в форме и на невероятном немецком (я легче понимаю немцев, чем говорю сам) выдавил затверженную фразу «Прошу политического убежища». В эту минуту я стал СПУ – соискатель политического убежища, отдался на милость германской Фемиды. По слухам, она рассудительна и доброжелательна. В духе европейского гуманизма и заботы о правах личности. Только сейчас рассмотрел первого немца, которому сакраментально доверился. Лет семидесяти с небольшим, веселое лицо и неунывающие губы. Аэродромный служащий.

– Здравствуйт, не стреляйт, руки вверрх – сказал он с твердым акцентом. Напрягши до предела свой немецкий, я показал указательным и большим пальцем ствол и курок.

– Русланд пиф – паф? Стрелял в России? Шмайсер, машиненгевер, каноне? Автомат, пулемет, пушка?

– Яволь. Ржев, Смоленск, Вязьма.

Занятный старик. Подъехала полицейская машина. Ее серая респектабельность навела мысль об уютной камере. Оказалась обычная комната, как в окраинной московской гостинице «Золотой колос». Прозрачная дверь в длинный коридор, ночью свет не выключают. Замок хилый. Обыск дал неожиданный результат: какая-то сука в Москве жирно вычеркнула печать «Загранпаспорт продлен до…». Самоуправство властей, можно толковать как лишение гражданства. Вошла женщина с усталым интеллигентным лицом, переводчица. Сказала тихо и быстро:

– Отвечайте только на вопросы, без диссидентских утопий о свободе и праве на… Ваша судьба им безразлична. Убежище получают шесть человек из ста.

– Я по смертельной необходимости…

– Не рассказывайте мне ничего.

Допрашивал полицейский с тремя звездочками на зеленых погонах и значительным лицом. Легко произносил мою заковыристую фамилию, не чужд, следовательно, русского языка. Никакой психологической борьбы, чтоб подловить, запутать, запугать. Я, по интеллигентности, ожидал Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Старушки процентщицы я не убивал.

В камере пока один. В тишине обдумал успехи за день. Для соискателя ПУ мотивация смешная: свастику на двери дегтем нарисовали. В демонстрации левых – правых сил омоновец ударил полицейской дубинкой. Жидковато, что бы еще придумать. Записаться в профессиональные диссиденты, борцы за что-нибудь? Нужны товарищи по несчастью. С другой стороны, жить в стране, где бьют резиновой дубинкой и рисуют свастику? Эх, был бы я из Чечни или Таджикистана, где геноцид русских! Из Эстонии хотя бы. Евреем, на худой конец. Евреям здесь льготы за Холокост.

Через несколько дней снова допрос. Снова что, где, что, когда. Почему? Ну, так: первый разговор на пленку записан. Ждет трехзвездочный от меня, по забывчивости, других вариантов. Это мы уже проходили.

– Долго мне в участке торчать?

– Рождество на дворе. Первый снег выпал.

Перед Новым годом свезли меня в лагерь соискателей политического убежища. Вход – выход свободный. Что за прекрасная земля вокруг казармы этой, бля! Свобода!

Из окон верхнего этажа видны изломанной чертой далекие, далекие пленительные Альпы.

Лагерь размещается в бывших американских казармах на краю города. Ощущение металла – железные койки, столы и стулья. Железные пеналы шкафов. На каждого по пеналу, очень похожему на оружейную стойку.

Соискатели шли яркими и яростными путями, заслушаешься. Первыми подкатили ко мне афганцы. Хорошо знают русский, недавние союзники против моджахедов. Они резки, руки не остыли от оружия. Молодой афганец мелко семенит по длинному асфальтовому коридору и зудит: ж – ж – ж. – Он в БТРе едет – бросает другой. – Приедет – затормозит.

Чеченцы показали помятый нечеткий снимок. Двор, у серой стены сидит человек, привязан к стулу. Спокойный мужик в черной с помятыми полями шляпе. Симметрично на верхней и нижней губе красные (кровавые) точки. – Ему рот рыболовной леской зашили, страшно и спокойно объясняет чеченец. Приобщили снимок к делу о политическом убежище. Немецкий суд определил фотомонтаж.

Они проверяли на мне эффект праведного ужаса.

Уборщик – мрачный вьетнамец раз за разом срывает внутренний замок на двери женской душевой. Искательницы политубежища и робкие еврейские интеллигентки боятся раздеваться. Чеченцы по одному стерегут дверь. Сторож я сестре своей.

Казарма, общежитие, делится на комнаты по две и четыре койки. На крайней двери написано по-английски Men sex. Мужской секс, туда захаживают. В комнате с пожилой женщиной соседствует москвичка Бэла. Дает всем нашим и приводит местных, бескорыстно. Старушка жалуется – соседка в койке с мужчиной, уснуть не могу. Я тоже женщина.

– Белка, на триппер нарвешься.

– Пусть. Всех вас перезаражу.

Лиловый негр Сэм из шестнадцатой комнаты иногда брал Бэлу на ночь. Она к нему привязалась. Послал с ней наркоту в Италию. В поезде Бэлу задержали и дали в Италии десять лет за большой груз. Сэма она, судя по всему, не выдала. В общем он не Сэм, а Бартоломью. Мать приехала из Москвы вещи забрать – тряпки, плеер, шубка. Сэма наши негры хотели заложить полиции, но смягчились. Вызвали ночью и избили в туалете. Он не сопротивлялся, закрывал голову руками.

Подозрительно много людей с паспортами Ботсваны. Африканская страна не принимает обратно своих из–за рубежа. Их некуда высылать. Будь я негром преклонных годов, купил бы недорого бостванский паспорт. Не все наглые или тихие проходимцы. Идейные косовары собирают сходки. Изгнанные войной боснийцы водят детей в немецкие школы.

Добропорядочные евреи живут этажом ниже. У них благоприятный статус. Их навещают хасиды, нас адвентисты Седьмого дня и свидетели Иеговы. Воскресенье, солнечно и снежно. В лагере пусто. Местный хасид с Украины Вова ко мне забрел.

– Еврейская религия – вера одного народа. Поэтому мы к себе никого не тянем. Есть заблудшие души, не знающие своей крови. – Смотрит наивно.

Судьба козырного фраера послала. Сегодня я его понесу. Рассказываю, когда–то по Днепру были еврейские хутора и деревни. Близко и немцы – колонисты. Деньги тратились на приучение евреев к сельскому труду и жизни. Дедова семья жила в еврейской деревне. Землю пахали. На праздник тезоименинства Государя выезжали на рысаках в Бреславскую синагогу, в лапсердаках и твердых черных шляпах. Из колонии ехали на битюгах немцы. Гнали по над Днепром наперегонки. Все правда. Но жил дед Фердинанд в немецкой колонии.

– Ты позабытый еврей?

– Может быть.

Вова светлый еврейский ребенок тридцати лет.

– Помолимся, одень кипу. Привычно обмотал свою левую руку по всей длине тонким ремешком. Я не удержался, потянул: туго связано.

– Испытывающий боль ближе к Б-у.

 

Дело о статусе проживания тянется бесконечно. Немцы дотошно бумаги нарывают. Знают, как в СССР подписывались документы и как выглядели бланки в разные годы и по областям. Еще ход: если в паспорте фото мужика, стриженого наголо, то вероятней всего, после тюрьмы. Такая милицейская отметка. Это мы дважды проходили.

Вхож в синагогу под предлогом потерянного еврейства. Раввин не замечает меня, неодобрительно насторожен.

Праздники красивы и возвышенны, даже для такого отпетого и похороненного в другой стране мерзавца, как я. (Некоторая интеллигентность прикрывает мою преступную натуру). Кантор поет тоскливые рулады, вторит мужской хор. Белое облачение стариков. Строгой церковной непрерывной службы нет, можно переговариваться со своими женщинами. Они сидят отдельно на невысоком балконе. Парад шляп – вуалетки, перышки, широкие поля. Их одевают на праздник в синагогу. Выносят свиток Торы в серебре, можно дотронуться, все спешат. Раввин обходит мужчин, пожимая руки. Кроме меня. Свиток Торы запирают в высокий шкаф. Сбоку еще шкаф, я заметил, раввин и кантор оставляют там старые богослужебные книги.

Пришел рано утром и открыл шкаф перочинным ножом. (Когда я на деле, нет волнения и страха. Возвышаюсь над собой обыденным, всех и всего господин. Могу ли убить в такую минуту). В шкафу старые книги и серебряные чаши. Жаль, евреи золотом не украшают. Побросал в большую сумку, переложил припасенной бумагой, чтоб не бренчало. Шкаф закрыть не могу, сломал я замок. Сейчас придут. Кровь закипает. Налег всем телом, услыша хруст своих костей. Прикрыл дверцу, до первого внимательного взгляда. На выходе знакомый охранник. Выход – людное место. В здании синагоги библиотека, языковые кружки: не я один с сумкой. Поставил ее, снял кипу, сложил в сумку. Никуда не тороплюсь. Он ничего не спросил. Ушел спокойно.

 

На мне проклятье с малых лет. В лесной школе все ребята–туберкулезники заводные. После отбоя не спали в палате, истории рассказывали про ведьм, вурдалаков. Говоруны мечтательные – о рыцарях сочиняли, о ворах. Я зарядился пересказать два тома Стенли «Как я нашел Ливингстона». Тот потерялся в Африке у озера Танганьика и Генри Стенли его через годы нашел. Стенли написал: »Увидев босого старика в отребье, с висящими мочками ушей, следами тяжелых колец, я сказал:

– Извините за беспокойство, сэр. Вы сэр Давид Ливингстон? – Это был он». Строчки я помнил на память и так волновался, что в палате наступала немая тишина. В темноте об Африке впечатляет. Ко мне воспитательница приглядывается – дерзко и допоздна нарушаю тишину. В одну ночь положила меня в девчоночью палату. Силой перетащила. Девочки ночью встают пописать. Глаз не сомкнул, пытка и позор. Позор. Утром я отомстил. С ней живет парализованный сын, в коляске. Я влез в окно. Немой смотрит весело и левой рукой шевелит. Большего он ничего не может. Картинки в комнате, игрушки. Я все разорвал, расколол, бросил на пол и топтал ногами. Он так посмотрел, посмотрел, замычал и заплакал. Из лесной школы я сбежал.

Годы бегал, его вспоминал.

 

Книжный магазин называется «Свифт». Послевоенные романы Хайнца Гонзалика, путешествия, словари, кухни народов, жвачка в стеклянной посудине. Серьезные немецкие и английские книги, полка переводов с русского.

– Ваши книги не для нас, сказал тщедушный субъект за прилавком. – Покупатели не читают на иврите. Предложите магазину на Фогельвайде.

– Я уезжаю и должен проститься с этим грузом.

– Извольте. На каждой книге есть типографская пометка по-немецки: тема, где, когда. Я без труда восстановил: комментарии к Талмуду, девятнадцатый век. Их печатают лет триста, издавали даже в войну. Ценны редкие еврейские издания семнадцатого века, где упомянут Христос. (Эрудит. Обречен жизнь в полуподвале просидеть).

Книги пережили войну, чудо. Жаль ровные строчки иврита, быть может, несущие тайну Каббалы. (Каждый из людей, бывший на Земле и еще не родившийся, имеет свою задачу, приближающую человечество к пока не ясной цели Создателя, – прочел я в Тверском изоляторе СИЗО. Времени для чтения там достаточно. – Выполняется же задание Творца совершенствованием души). Моя душа от совершенства с каждым годом все далее.

– Книги прятали на чердаках. Коллекционеры покупают еврейские книги с пометкой «Запрещено цензурой Рейха», сказал продавец. – Фолиант в переплете телячьей кожи я куплю. Посмотрите на чаши и кубки… не спрашиваю о происхождении. Он включил яркий нижний свет.

– Клейма сплава олова и серебра. Впрочем, две парные чаши я куплю. Если вас устроят четыреста евро. (Мелочь. Мне нужно бежать из страны, пока не выслали в Россию).

Не верьте сказкам о богатстве синагог. Сумка немного легче, не давит плеча. Бросить в реку Ампер беспомощные книги я не могу, за них некому заступиться. И еще я боюсь рек. Мальчиком угнал лодку на Каме. Не выгреб против течения и прибило к пристани. Подходит пассажирский пароход, сейчас раздавит. Он остановился и возмущенно и мощно гудел. С пристани увидели и зацепили лодку багром. По силе мата понял, побьют за ворованную лодку. Бросился и поплыл саженками между дебаркадером и пароходом.

Боюсь рек. Подкину сумку в синагогу, положу у порога. У синагоги две полицейские машины, вышел взволнованный ребе. Говорят на «крытке»: шухер на бану.

Хасид Вова жив ремонтом часов. Мастерская пять на пять метров, свет падает из выходящей на тротуар витрины. В ней дамские часики, настольные часы и подделка под «ролекс», барометр. Вевеле живет здесь за плотной занавеской. Учит Тору и молится, ест подогретые консервы.

– Возьми книги, Вевеле. Я буду далеко, дней через пять отнесешь в синагогу.

– Нет и нет, не впутывай. Уходи.

– Брошу сумку в реку Ампер.

– Утони в ней. Пусть вода будет – кипяток!

Я сел на лавку в крошечном садике. Если я понимаю в людях, Вова придет. Вот он в черном сюртуке, засаленном у ворота. Отдам за кусок мыла, полотенце, бритву. Куртку какую – нибудь кинь.

Спасаться надо в Испании. Ребята говорят, наняться официантом в бадегос – вино распивочно и на вынос. До Барселоны денег не хватит.