Украденный туман

 

 

 

Зима не настала. Утром солнце холодно освещало город. Высокий шпиль церкви святого Петра и петух на шпиле Домского собора до полудня не видны в тумане. На Даугаве встал прозрачный, слишком тонкий лед. Впервые после войны в Риге голодно. Продукты, обувь, зубную пасту «дают» по «визитной карточке рижанина». За долгие века Рига и раньше голодала. Часто голод сопровождала холера и всегда – чуждая враждебная сила.

В январе 1991 года центр Риги оградили баррикады. Днем и ночью за ними горели костры и сидели люди. Баррикады сложили и стерегли молодые. Студенты в фуражках стремительно возродившихся университетских корпораций. Пожилые крепкие и злые люди, на габардиновых пальто нашиты бордовые петлицы прежней латвийской армии. Рабочие обреченных заводов. Пробирается вдоль баррикад грузовик с флагами: «Par musu un jusu Brivibu». «За нашу и вашу Свободу». Из соседних домов женщины несут хлеб и бледный кофе. Улица, где живет Сергей, перегорожена: бульдозер с опущенным на снег ковшом. Протиснуться можно, да танк не пройдет. У серого здания Совета министров на бывшей улице Ленина грузовики стоят лоб в лоб, завалы бревен, мешки песка. Асфальт к Дому телевиденья на острове Закю заложили строительными блоками. Подъехал БТР, коротко разбежался и пнув, пнув тугим колесом, отодвинул тяжелый блок. Сработал тупой робот, внушив Сергею страх. Машина вкатилась на остров.

Ночами январской мглы, зги и стыни Сергей читает книжки в поисках прочной основы расплывчатых убеждений. В книгах не было ответа.

В Информационном агентстве окно комнатки Сергея выходит на соседнюю крышу. Летом приволье – солнечно и вьются городские стрижи в глубоком голубом небе. Значит, мошкара высоко и дождя не будет. В январе снежную крышу окутали колючей проволокой, называется «спираль Бруно». По коридору пробежал, грохоча сапогами, коротконогий мужик, по виду хуторянин. Много их приехало защищать Ригу.

Баррикады чувствовались всюду, как напряженный взгляд. Революции в Европе начинались призывом к оружию. Рижские баррикады безоружны. Против их энтузиазма пойдут танки? Сатанинская игра.

Летучий медпункт открылся в Домском соборе.

Сергей устал в последние дни хуже бешеной суки. Сердце ныло от неясно надвигающейся сумеречной смуты. Найдены, или подброшены, пресловутые «мешки архивов латвийского КГБ», будто бы со списками агентов? Вспыхнули над ними политические игры: от «вскрыть немедленно и гласно» – до »сжечь змеиную ложь КГБ». Несколько сотрудников Информагентства растворились в безвестности – домашние телефоны молчали. Некто ранее был офицером МВД – мета в устах обличителей. Он же лишь распоряжался пожарной командой. У другого жена вчерашний секретарь райкома. Третий: сексот Мульф в страхе гласного разоблачения. (Скромен, всегда тих и одинок. Многие знали, не упоминая открыто, его «болезнь». Руки не подавать не принято было. Общались и разумно говорили о политике. Но не приглашали домой).

В бедной редакционной столовой гремящие по бетонному полу стулья и опасно шаткие столы. Сережа всегда сторожился обедать с Мульфом. – Напрасно вы избегаете – сказал тот.– Я в советские годы многих предупредил.

Настала пора невостребованных самолюбий и талантов, жестоких женских притязаний. (Кто первой войдет к воскресной мессе: Кримгильда или Брунгильда. На церковном крыльце означилась трагедия «Песни о нибелунгах). Орда страхов: ночью 13 января в соседнем Вильнюсе танки захватили телевиденье, радио, телеграф. Убили четырнадцать человек.

Днем зимнее солнце не могло пробить снеговые тучи. Болело сердце и отдавало в плече. Сергей пересек Домскую площадь. В левом притворе собора стол заслан больничной простыней. Сумки Красного креста, хирургические инструменты, матовая банка автоклава. Тусклая лампа как одинокая лампада, высокие своды величественно темны. Молодой узколицый латышский врач: приват-доцент из прошлого, почему-то подумал Сергей. Он дал таблетки и кружку теплой воды.

– К чему всё – костры, люди на снегу? – спросил Сергей.

– Нас, латышей, в целом мире только полтора миллиона.

– Один областной Нижний Новгород.

– За нами лишь двадцать лет государства, после Первой войны. Под немцами, поляками, шведами, русскими прожили века. Не восстановим страну сегодня – нет ничего впереди. Исчезнем, как пруссы среди немцев... Как ижорцы средь славян. «… И дам Я в доме Моем и в стенах Моих место и имя, которые не изгладятся вовеки».

 

Жилье Сергея называется «Орлиное гнездо». Он давно живет в высоких комнатах. При входе дурная картина в самодельной раме: коричневый орел на снежной вершине. То ли снег, то ли птичий помет. Орел терзает упитанного мужчину, вероятно Прометея. Герой равнодушен.

Вечерами Сергей отдается тайному сочинительству, раб мелодии слов. Фантазии юношеских лет и плоды воображения, в прозе. Работа души превращается в строки и страницы. Он уверовал, человек пера на стороне Вишневого Сада, не рубщиков с топорами. Но чего только не прочтешь в дневниках великих писателей… Он прятал несколько исписанных листов к другим. О печатном станке не думал, листы никому не показывал. Даже Майге, стыдясь прослыть графоманом. Отрекался от своих листов, перечитывал и снова прятал. Графомания не самый страшный из пороков человечества. Она род клаустрофобии – боязнь замкнутого пространства своей души.

 

20 января 91.

Негромко стукнула дверь. Вошла Майга, в который раз отшатнувшись от орла и несчастного Прометея.

Майга обладает редким талантом молчания. Она в мире своих грез…черные смоленые варом тяжелые лодки, пузатые рыбой; откуда знает Майга скрип уключин – дерева по железу. Сладко пахнет дым березовых поленьев в коптильне на берегу. Деда, рыбака из Мазирбе она не видела и никогда не была в поселке. Отыскала его по карте на морском побережье, не съездила за все годы. До ее рождения дед Оскар ушел к Гренландии разведать сельдь. Луна манила в ледяные дали. Шхуна называлась «Св. Анна». Низкий, не разогнуться, кубрик. Мечутся тени от яркого света калильного фонаря. Оловянная кружка на столе. Женщина (она) на палубе в тоскливый час полночи. Полярный день не перешел в ночь, лишь сгустился сумрак. Шуршит ледяная шуга. В тишине надвигается шторм. «Св. Анна» никогда не вернулась.

Очнувшись в яви, Майга стесняется своих ненынешних миров. Фантазии не приносят радости. Воображение – ее закопанный талант.

Они молчали каждый наедине с собой, Сергей посматривал в телеэкран. Вдруг передача провалилась. Два журналиста, бледные, сели рядом в студии: «…отряд ОМОН напал на здание министерства внутренних дел в центре Риги». Пошла тусклая картинка, освещенная трассами НАСТОЯЩИХ автоматных очередей. Омоновцы, отличные солдаты, перебегали, коротко стреляя. Из дома беспорядочно отвечали милиционеры. Картинка прыгнула вверх – вниз, оператор побежал с камерой.

Сергей, не попадая в рукава куртки, выбежал в мутную настороженную тишину улицы. За всеми окнами мерцали синие экраны ТВ. Крикнула Майга, отстала. Когда он очутился на Бастионной горке, против квартала министерства внутренних дел, омоновцы уже штурмовали милицейский дом. Страшный вопль раздался. (Позже безымянный крик, случайно легший на кадры ТВ и пленки радио, обошел мир. Сергей же видел, кричал раненый у городского канала). Сергей споткнулся о немца журналиста Ганса Круга. Смеясь от нервного потрясения, тот повторял «Was ist passiert?“ Что случилось. Вновь часто застучали выстрелы, откуда? Ложись! – крикнул Сергей и толкнул его в грязный талый снег.

Они увидели трупы… и раненых на ноздреватом снеге. Милиционеры. Тяжело раненый мальчик Риекстыньш, вскоре скончавшийся в больнице. Безнадежные и днями умершие кинооператоры Слапиньш и Звайгзне. Сентиментальный немец Ганс Круг заплакал.

Сергей не мог понять, как удалось Латвийскому телевидению развернуть прямую трансляцию в эфир минут через двадцать за первым выстрелом. Да и иностранные корреспонденты с камерами и микрофонами явились. Знали заранее? – Ганс Круг молчал. Но если ОМОН, возвращавшийся по смене своих караулов, спровоцировали, то жертвы безумны и страницу латвийской истории нужно переписать, потратив на поиски правды полжизни. Сергей этого не мог и не хотел. Чтобы не солгать, лучше не знать правды.

 

Сергей позвал Майгу в кафе.

– Охотно, но чур – не курить в постели.

Суть в том, что именно постели не было никогда. Но нечто иное. Сергей томился вожделением и страхом.

Давно они знакомы. Майга настраивалась стать актрисой Латвийской драмы.

– Будешь подвязаться на подмостках – сказал велеречивый Сергей.

– Как это «подвязаться», и на каких мостиках? – не все извивы и рулады русского языка Майге знакомы. Непростительная ошибка Сергея. Ей намекали на участие в сельской пьесе, она носила накладную русую косу хуторской батрачки. Вживалась в роль.

Майга работает в Музее. Девочки музейные пили чай. Сергея они давно признали своим. Милые музейные девы, интеллектуалки без мужей, денег и перспектив. Общий разговор сник, Майга показала глазами на дверь.

– Пойдем в серебряный запасник.

Среди прозрачных с серебром винных чаш, вековых и темно блестящих рыцарских доспехов, церковных серебряных кадильниц, серебряных покровов Торы, больших епископских крестов Сергей обнял и неловко поцеловал. Давно ждал. Впервые познал ее жар. Ожог, мука и ад соития. Высвободилась, вышла и повернула ключ снаружи. Он переходил от полки к полке и часа через два почувствовал дурноту. Громада старого серебра давила. Лики в серебряных окладах глядели строго. Задел доспехи и рука – стальная перчатка и налокотник с обильным серебром, упала со звоном. Мелковаты же тевтоны, Сергею по плечо. Взял в руки серебряный гребень. Холодным утром четыре века назад женщина поправляла длинные волосы, видя в слюдяном окне заснеженный двор и угол конюшни. Он сел на пол у запертой двери, не звать же на помощь. Майга пришла перед утром. Сергей в мутном полусознании не сразу ее узнал. Засмеялась:

– Старого серебра никто больше двух часов не выдерживает.

– За что ты меня…закабалила?

Майга доступна собственной прихоти только в Серебряной комнате.

 

Сидели вечером в ресторане третьей руки в надежде поужинать серым горохом со шпеком. Говорили по-русски, насупленный официант их не замечал.

– Не огорчайся, не все наши столь горды.

– О н и хотели бы увидеть, я со слезами каюсь в своей русскости и кляну ее, рву рубаху на груди. Я же с вами против бестолковой, смешной, косноязычной советской власти. Цивилизации коммуналок.

– О н и не хотят, чтоб ты называл эту землю родной. Таких, как ты, сотни тысяч. Выступи на митинге, объяснись. Сделай так ради меня. На митингах неудавшаяся поэтесса в спущенных чулках и криво застегнутой кофте, кричала: – Русичи, вспомним родные луга, перелески, предков могилы, вернем себя России, русичи! Она была пьяна.

 

Семь месяцев спустя, 19 августа 91 года. Путч.

Десять часов Сергей не подымал головы от письменного стола, читал телетайпные ленты: стенограмма пресс-конференции ГКЧП. Иностранный корреспондент, из зала:

– Вы, вероятно, советовались с господином Пиночетом? Ответ неразборчив. (У Янаева заметно дрожат руки).

Звонили – что потом? Кричали в телефон испуганно-нервными голосами: снайперы на крышах, танки на мосту. «Лажу» Сергей чувствовал нутром и отсеивал. С торца стола поместилась переводчица Светлана, блондинка в кудряшках и кружевцах. Сергей работал на английское информационное бюро в Москве, и Светлана переводила с листа. Он понимал, решается судьба исчезающей империи. Писал коротко и внятно, что Латвия, не считая горстки коммунистов, восприняла ГКЧП как грозное событие в другой, соседней стране. Путч провел резкую черту меж Россией и Латвией.

В пять вечера оборвался междугородний телефон, встали телетайпы. Сергей отпустил истомленную Светлану и двинулся на центральный телеграф. Ни милиции, ни солдат на улицах нет. На телефонном узле заплаканная девушка лет семнадцати.

– Пришли омоновцы и выломали со стеллажей аппаратуру – вот, посмотрите.

– Плачешь что?

– Абоненты звонят и ругают, а то и матом.

Сергей погнал в аэропорт. В Задвиньи стояли армейские грузовики. Солдаты остановили «жигули» и со смехом отняли две пачки сигарет: «Ты что, не русский?». В аэропорту он пробился на поле и летчик за тридцать рублей взял конверт на Москву.

Хмуро – интеллигентный директор Агентства разглядывал свой поредевший штат.

– Ночью около пяти ожидается захват нашего дома. Сведения получены в обмен на отказ от сопротивления. Оно бессмысленно и абсолютно невозможно. Замолчал, прохаживаясь у стола. – Мы сделали, что могли. Прошу скоро собрать и унести важные документы, картотеки. Если грянет новая оккупация, будем печататься в районной типографии где-нибудь в Латгалии. Не знаю, встретимся ли. Каждый определит свою судьбу. В коробке наши деньги за нынешний и будущий месяц. Отсчитайте две свои зарплаты. Картонная коробка пошла по кругу.

– История не пойдет вспять, несправедливо и глупо трагически – думал Сергей. В рабочей комнатенке и вечером жарко, он уснул, положив голову на скрещенные руки. Во сне увидел Нину, она трясла его и будила. Нина тормошила Сергея, не давая снова заснуть. (В смутное время Агентство получило охрану, и появилась Нина, лейтенант милиции). Девушка из Задвинья, с нашего зеленого двора.

– Ниночка. Наконец пришла. Помнишь, давно, ночью на кладбище, мы были детьми. Ты испугалась, удирали через забор.

– Шел бы домой утешиться.

– Нет никого? Запри мою дверь.

– Намерился с лейтенанта милиции трусики снять. Только после этой войны.

– Милая, зачем ждать, через три ночи она кончится.

– Стукнут прикладом во входную дверь – приказано открыть уверенно, без сопротивления и не теряя достоинства. Не знаешь, когда придут?

– В пять утра. Достоинства не теряй, я к тебе спущусь.

Нина ушла, каково трем женщинам охраны против солдат.

Сергей спал и не слышал, как ломились в старые дубовые двери, бежали в тяжелых ботинках по этажам. Как сбивали прикладами хилые комнатные замки, бросали на пол ящики письменных столов. Он проснулся, в дверях розовощекий, цветущей молодости солдат, и сержант с автоматом на руке. Голубые береты, ударит ребром ладони по шее и засмеется.

– Псковская ВДВ? – спросил заискивающе, и противно стало. – Я в Калининграде служил. Нина где?

– Лейтенантка домой пошла. Не позорься, дядя. Мы не оккупанты. Не цепные псы. Не мародеры – сказал коренастый.

– Старовата для нас, а лейтенант захотел, пропел сержант. – Чтоб лейтенант на лейтенантке. Сергей вмиг забыл себя. Чувствуя, как приливает кровь, закричал и схватил сержанта за камуфляж. – Ну ты! Солдатик, службою живущий, шурши сухарь! Нина где? Сержант отшатнулся. – Спятил дядя. Не было ничего, и пистолет ей вернули. Вали отсюда.

 

20 августа 91. Когда я умру.

Мнилось, нет за окном улицы и города нет. Сергей укрылся в комнате за «горным орлом» и читает, или сидит в изнеможении в пухлом наследном кресле. Некуда на работу идти. Известия тянутся слабым сигналом по единственному свободному передатчику: темны каналы рижского ТВ, захвачены Дом радио, министерство внутренних дел. Нападение на здание правительства.

Послам Латвии, Литвы и Эстонии в западных странах поручено при необходимости сформировать правительства в изгнании.

– Перед смертью поверни меня лицом к стене. Майга никогда не говорила о смерти. Ошалевший Сергей обнял её, впервые вдали от Серебряной комнаты.

 

21 августа 91. Жанна д'Арк.

С утра на Домской площади стихийное многочасовое народное стояние. Без речей и ясной цели, тысячи людей, сколько вместила площадь, под августовским солнцем. Они ждут, что поднявший меч вложит его в ножны? Пять БТРов, на броне пятьдесят солдат, влились в площадь. Людская масса сжалась и уплотнилась. Налетел ветер с реки, развернул на передней машине флаг Латвийской ССР. В каком погребе его хранили. Сергей сделал значительное лицо и одет скромно-аккуратно, может быть, сотрудник в штатском? Он должен увидеть. Пошел к штабной машине. Никто его не остановил. В машине мигают огоньки включенной рации.

– Товарищи, граждане советской Латвии! Расходитесь, митинги запрещены – понеслось над площадью. – Предупреждаем, будем бросать «черемуху». Солдаты натянули противогазы. Бронежилеты делали их коротконогими и длиннорукими, в масках они как пришельцы со злой планеты. С БТРов полетели металлические банки. Они катились по брусчатке, Сергей глядел зачарованно. Повалил черный дым: не слезная »черемуха», армейские дымовые шашки. Домская площадь пустела. Сергей свернул на улицу Екабас, еще недавно Комсомольскую. Короткую улицу замыкает баррикада перед зданием Сейма. У баррикады старик, он прижал к уху транзистор. Высокая, не нашего облика женщина. Иностранка, мулатка. (Журналистка с Запада – решил Сергей). Майга, сосредоточенная и повернутая в самое себя. Сергей подошел, перед баррикадой стало их четверо.

В тот миг пошли по улице БТРы, чихая выхлопами.

– Кончено, кончено все в Москве! – закричал старик, прильнувший к радио. Провалился куда-то. Бросилась Майга на середину улицы. Встала, раскинув руки перед броней. Будто на рисунке Леонардо да Винчи »Идеальный Человек». Художник поместил его в центр круга Вселенной. Машина резко вильнула на тротуар. Сергей увидел в открытом люке белое лицо водителя. Вот уж бело как мел. Мальчишечка ты мой тульский, рязанский, костромской. Объехал. Второй, третий БТР резко тормозил, задрав капот. Сергей выскочил и за руки потянул Майгу. Она как сомнамбула. Мулатка обняла ее и прижала к себе.

Жанна д'Арк.

Рев моторов и синь выхлопов пропали, Сергей перестал слышать. Видел три БТРа у баррикады. Солдаты цепляют стальной трос и в тесноте пытаются растащить бетонные плиты, ежи, арматуру. Набросили поверх баррикады легкую, изящную в этом сумасшествии, алюминиевую штурмовую лестницу. Омоновец поднялся над баррикадой. Сергей легко представил себя наверху: брусчатое подворье и близко – флорентийской архитектуры дом. Дубовые замкнутые двери-ворота парламента. Сергей знал, охрана снята, боялись крови.

– Ребята, в России все кончено, нет ГКЧП, путча нет!

– Разговаривай! – крикнул лейтенант. – Федя, гони его.

С брони тяжело спрыгнул омоновец с милицейской палицей. Сергей побежал и свернул на улицу Маза Пилс. Федор тяжело ступал за ним. Страха не было, на площади он разговаривал с солдатами, не чувствуя их злобы. Затянувшаяся пантомима.

Открылась дверь, старая латышка крикнула: – Сюда! И махнула призывно. Человек семь укрывались в квартире первого этажа, опущены ставни. Бедно, католическое Распятие на стене. Сергей не вник, кто и что возбужденно рассказывает: ОМОН гнал по узким улицам Старого города, а надо бы нам бежать за Домский собор и на набережную. Старуха накрыла скудный чай. Тоскливо прошли минут пятнадцать. Сергей решился выглянуть, увидеть. Тихо. Омоновец идет неспешно. Сергей отошел в тень подъезда. Не побегу. Это моя страна. Перед ним стоял Федор.

– И ты здесь. Домой иди, иль ты не русский? – Ударил дубинкой по голове без замаха, злобы. Сергей почувствовал теплую кровь. Первая мысль – куртка летняя погибла. Сколько мог, тащил с себя куртку. Его провели на кухню. Сергей тряпкой стирал кровь на лице. Хозяйка сказала: – Брось тряпку, она для грязной посуды. Противно стало. Скоро остановилась кровь. Сергея уложили на диван. Через час он поднялся. В квартире никого не было.

Жара спала. Улицы Старого города пусты. Сергей шел по синусоиде от стен к краю тротуара и немного вперед. Голова трещала по швам. Узнал корреспондента радио «Свобода« Мишу Рохина, с ним какой-то лоб, охранник-любитель, оглядывается.

– Вот и первая жертва, сказал Миша не без радости. Включил магнитофон. – Рига, только что сбросившая кошмар путча, – начал Рохин…Сергей собрался: – Омоновцы, армия не знают, чего хотят. Я видел нападение на здание парламента, вернее его имитацию у баррикады. Штурмовая лестница, по которой никто не пошел. История не пошла вспять.

В приемном покое больницы врач сделал перевязку, голову украсила марлевая чалма. Небольшой шрам останется навсегда.

– Могу госпитализировать на пару суток и о вас напишут газеты.

Сергей побрел к трамвайной остановке. Газеты и без того написали.

 

22 августа 91. Предсмертное письмо.

Сергею есть куда идти на работу. Журналистки убирают разгромленные комнаты. Трут полы, смывая тряпкой путч. Он хочет «поучаствовать», как стали в ту пору говорить. В белой марлевой чалме, его отвергли. До вечера Сергей ощущал в себе нечто героическое.

В полдень оторвал ленту телекса, мутный источник знаний. «Сегодня в Москве в своей квартире незадолго до ареста покончили с собой министр внутренних дел СССР, генерал – полковник Борис Пуго и его жена«. Сергей знал Бориса по Рижскому политехническому. На первом курсе ездили осенью на картошку, на втором тоже. Сошлись на любви к автомобилям, безнадежно их любили в двадцать лет. Пошла бешеная партийная и гебешная карьера Бориса Пуго. Сергей иногда видел его из зала – в президиумах. Если встречались глазами, тот отвечал – узнаю.

Сергей не сочувствовал честности и чести по-гебистски.

 

Через неделю у прокурора. И остальная жизнь

На закате лета Сережа вынул из почтового ящика, среди десятка партийных листовок, повестку – свидетелем по делу рижского ОМОНа. То же здание прокуратуры и люди почти те же, только русская речь плохо слышна. Его приняла молодая женщина, недавно родившая, понял Сергей. Задавая вопросы и бегло записывая, она справлялась по телефону, отрыгнул ли младенец и спит ли. Показала толстый альбом фотографий омоновцев: найдите своего. Он узнал Федора, но промолчал. Теперь он знал его фамилию. В конце концов дело журналиста – смотреть и видеть, Федор исполнял свое дело. Как показалось, без злобы.

 

Майга часто ночует у Сергея под Орлиным гнездом. К утру воображение рисует зыбкие картины тихого семейного существования. Часто и нездорово тянет ее в серебряную комнату, Майга перебарывает себя. Она прожила три дня в Мазирбе и привезла желтую собаку. Деда Оскара, шхуну «Св. Анна» никто не вспомнил.

Сергей хочет эмигрировать, да Майга упряма …это ее страна. Он уедет, если за год Майга не забеременеет. Может быть, он подождет еще год, или два.

В Серебряном зале новая хранительница.