Арлет

 

 

 

Жена военного. Перелётная птица… Осенний лист без приюта, выстуженный зимою дом, затянутый болотной ряской пруд. Но взаимно любили друг друга он и она, и оттого отчаянно и легко расставалась Арлет с насиженными, обжитыми местами. Привыкла бросать дом, не зависеть от вещей, уезжать в неизвестность, безжалостно обрывая нити неокрепших привычек, не успевшей начаться дружбы, незаконченных планов.

Ведь настоящий дом всегда оставался с ней: муж, а вскоре ребёнок, затем второй – синеокая, как мама, малышка, лучик весенний, и тихоня-сын, с белым высоким лбом, смешной шляпкой носа и глазами цвета звонкой морской волны.

Она привыкла терять: всё ненужное, незначительное, мелкое – и только трое дорогих ей людей были рядом. Об удивительную скалу семейного счастья разбивались невзгоды и заботы, съёживалась разлука с домом, уползала печаль. Муж, нечуткий, но добрый, с грубо и неудобно сколоченными, чересчур очевидными, но, впрочем, вполне обыкновенными, надёжными даже, взглядами на жизнь, был заботлив и нежен, потому что ответно любил мать своих замечательных, необыкновенных детей. И пуще их двоих обожали друг друга дети: куда сестра, туда брат, как он, так и она. Не капризничали, не роптали на постоянные переезды и занятого военной жизнью отца – этому просто не оставалось места в детских радостях, размышлениях, мечтах, совместных играх. Он – на службе, в наряде, спящий или болеющий; она – в поисках работы, друзей, среди нескончаемых домашних забот; и дети – где бы и в каком состоянии они ни находились, всегда были вместе эти четверо, спаянные крепко, на века, неразлучные и верные.

 

…А потом стало тяжело. Она так и не устроилась на работу после очередного переезда, хотя исправно ходила на собеседования, доказывала и объясняла, забыв про томительную застенчивость, так мешавшую ей всегда. Дома по-прежнему было чисто, убрано, нарядно даже; муж гордился Арлет, хотя и не показывал виду – чтобы не расслаблялась, ему ведь тоже непросто. Денег теперь не платят, не разживёшься, как раньше, и скоро застоится воздух в казённой квартире, скоро появятся первые заплаты на привычной, немодной совсем, но крепкой и удобной одежде. Скоро…

Муж заболел; со службой было покончено надолго. «Внеплановый отпуск», – шутил он и оставался внешне спокоен и нетороплив, а Арлет эта ровность настроений злила: она-то ни на миг не расслаблялась, нервничала-переживала, как дальше жить. И начальство злое, твердолобое, заскорузлое какое-то; и другим худо не меньше нашего. Она любила живопись и книги, музыку и готовить – но не военных; сама не знала, как так случилось с ней это бескрайнее чувство к мужу, другому совсем, ничуть не похожему на её и на их детей. Туманной оставалась для неё военная карьера мужа; Арлет только радовалась его успехам, хвалила, поддерживала неустанно, утешала, молчала с ним, смеялась беззаботно – любила. И как данность приняла отсутствие денег в семье – ничего, перебьёмся, всякое бывало, главное, чтобы ты поправился…

Денег на операцию она достала. Написала родным, друзьям, ещё не забывшим, на работу свою – первую самую, самую долгую. Теперь её не брали – чёрная яма неудач – ни на какую: ни в магазин, ни на стройку, ни уборщицей – городок маленький, все места уже заняты, а умная голова, набитая непонятными и не нужными здесь знаниями, пугала и отворачивала людей. Скоро Арлет сама забыла, кто она по профессии: не отреклась, но отодвинула в глубину души, до наступления весны. А потом…

 

Никто уже не мог помочь. Или не хотел. Это было необъяснимо, непонятно, непоправимо; военный же, на государственной службе, больной… Однажды Арлет ввалилась домой, худая, с запавшими глазами и острыми скулами, и раскинула руки-крылья: обнять любимых детей.

– Всё хорошо, мои солнышки, всё хорошо… Операцию папке сделали, жив, родной, любимый, неповторимый мой, и вернётся, завтра или через неделю, но навсегда… – Арлет шептала слова для себя, чтобы успокоиться, не замечая вцепившихся в неё детей, но крепко сжимая их в объятиях, словно боясь потерять.

Она наконец посмотрела на них… Знала ли она до того, что такое безысходность? Они улыбались и молчали совсем по-детски, мудро: синеокая и зеленоглазый; но глаза их были голодными. Её дети были голодными.

 

Арлет ничего не сказала; бессилию уже не было места в её душе, и решение пришло мгновенно. Как в страшной сказке, в этом маленьком, грязном, захолустном городке оставалась беспроигрышная в своём успехе профессия – единственная оставшаяся возможность достать денег… и еды.

Она поцеловала детей и отпустила. Взявшись за руки, они отправились в комнату. «Совсем как взрослые; и без единой жалобы», – со страхом подумала Арлет.

Муж у Арлет был первым; и единственным – оттого чисты и непорочны были черты её лица, оттого не расплылась после родов фигура, и нельзя было дать этой девочке её материнского, молодой женщины, настоящего возраста.

Решение, принятое ею, было для неё смертельным; она не продалась бы и самому богу, но с какой-то тупой покорностью вспоминала неохотные рассказы бабушки о войне: мать убила своего ребёнка, потому что не могла накормить, а другая съела, потому что не могла накормиться. Маленькую бабушку и её сестёр с братом прабабка Арлет отдала в детский дом – там всё-таки давали еду; а сама умерла, от голода ли, от отчаянья, от невозможности найти выход?

Лихорадочно одевала Арлет своё лучшее платье – вульгарных у неё не было; красилась торопливо, пытаясь сделать порочным выражение лица; каблуки, кольца, но обручального не оставила дома – надела на цепочку и спрятала на шее, среди густых медовых прядей волос, падавших отчаянно на плечи, спину, грудь.

 

…И с тех пор не помнила ничего. На эту работу её взяли сразу: клиент был удивлён и доволен неожиданно злой, исступлённой, отчаянно-страстной партнёршей. Он смотрел на неё, но лица не видел; и незамеченными остались дорожки беззвучных слёз, вмиг постаревшие глаза, сжатые до боли губы.

Он заплатил щедро – у таких в любом уголке мира в достатке, и она купила целую гору еды: заварной хлеб, батон, крупы, овощи, сахар, мука. Сладкие булочки, два вида колбасы, копчёный лосось, горка конфет, чай, кофе. Два персика, шесть яблок, четыре банана – и много-много тетрадей, ручей, блокнотов, карандашей. Они будут есть, рисовать и ждать папу…

 

Но как ей пережить это? Как остаться, как вернуться, как посмотреть в глаза детям и взять за руки мужа? Как увидеть себя в зеркале?

Арлет не думала об этом. Разум отупел и остановился, словно сломанные неосторожной рукой часы, хрустальная статуэтка балерины с отломанной рукой, разбитая тарелка. Это было кончено, это было позади, но душа, выпотрошенная и вымазанная грязью, осталась, и никуда было от неё не деться, не спрятаться – виноватая, невиновная, обесчещенная, отдавшаяся…

А дома были дети. Они несмело трогали персики, такие спелые, такие ароматные; катали по столу конфеты в цветных обёртках; резали хлеб и колбасу; и ждали папу с мамой…