Утин…

 

 

 

По первозимку, по свежей пороше, помнится, отец с базара приводил на коротком поводке покупку, отпускал её во двор прогуляться, а сам садился к печке, закуривал, грел руки у огня и всё расхваливал свою удачную сделку – и баран-то хорош, пудика на два потянет, и продавец ему оказался знакомым, с Прибыток, Иван Похмелкин, в детстве ещё вместе по девкам ходили. Почти задаром отдал. И ладиться не стал. Говорит: «Бери, Василий! Хлебом кормил. Другому бы не отдал, а тебе – бери! С него ведро сала натопишь. Кабанчик, а не баран! Давай, по рукам, Василий!»

Отец в это время становился разговорчив, от него попахивало морозцем, водочкой и, почему-то, свежей рябиной.

Покурив, он доставал с полки узкий и длинный брусок с деревянной ручкой, который летом всегда брал с собой на сенокос. Доставал нож, нет, не тот, которым обычно режут хлеб, а другой, с широким лезвием и узким, по-утиному вытянутым концом. Этим ножом, сделанным из старой косы, отец всегда пользовался для приготовления корове соломенной резки. Он тот нож мне никогда не позволял брать в руки, им запросто можно было отчикать себе пальцы.

Поплевав на лезвие, отец делал несколько быстрых касательных движений бруском, брал газетный лист, и медленно, как смычком, проводил ножом поперёк листа. Если лист не раздваивался, отец снова, но теперь уже круговыми движениями, обмакнув брусок в воду, скользил им вдоль лезвия, иногда отрываясь и пробуя жало ногтем. Затем снова, держа навесу двумя пальцами газету, резал бумагу – всё! Нож можно было употреблять в дело.

– А ну-ка, хрен моржовый, – говорил он, мне, веселея, – пошли во двор!

Я уже знал, что мне не отвертеться, брал гремучий жестяной таз и выходил вслед за родителем.

 

Отец, ласково подозвав валушка, давал ему хлебную корочку, с лёгким матерком оглаживал его плотный шерстяной загривок, затем легко прихватывал горстью узкую, подёрнутую чернью, характерную баранью мордочку и запрокидывал её, полоснув без нажима, играючи по войлочной шее.

Не пропустив этого момента, я должен был быстро под хлынувший широкий красный рукав подсунуть свой тазик. Попробуй, промахнись! На землю не должно упасть ни капли крови, иначе можно быстро, под горячую руку, схлопотать чувствительный подзатыльник.

После молниеносного движения ножа шея животного разламывалась, отец, отложив нож, перехватывал у жертвы передние ноги, прижимал коленом туловище, а задние ноги несчастного существа в это время вслепую всё продолжали отталкивать и отталкивать от себя морозную кочковатую землю с вмерзшими в неё пучками соломы и коровьими лепёшками.

Пока вспененная в тазу кровь осаживалась, из перерезанной гортани животного с тяжелым всхлипом выдавливалось последнее дыхание, ноги, лениво потягиваясь, уже не скребли землю, а медленно подрагивали.

Отец садился рядом на пенёк, не спеша крутил «козью ножку», а я тем временем относил тазик с загустевшим содержимым в дом, к матери, она освобождала тазик, и я снова возвращался во двор.

 

Докурив цигарку, отец начинал прилаживать перекладину – «проножку» в виде деревянной вешалки для пиджака – к задним ногам животного. Затем в кольцо, вделанное в дверной проём сарая, он пропускал верёвку и подтягивал барана к верхнему косяку.

Я стоял на подхвате и расторопно помогал отцу, угадывая его намерения. Отец одобрительно крякал, хлопал меня по спине, показывая глазами, чтобы я пододвинул поближе к его ногам тазик.

Мать тем временем уже грела на плите воду. Горячая вода потребуется потом для обработки внутренностей. Самая хлопотная в этом деле процедура.

Как говорят в народе, «каждый баран будет подвешен за свои ноги». И вот он уже висит вниз головой, слегка покачиваясь и цепляя запёкшимися губами щербатый порог.

Круговым движением ножа отец отделяет голову от туловища и бросает ее, не глядя, на землю. Ощеренный в застывшей улыбке рот открывает великолепной белизны мелкие зубы. Пушистые бакенбарды и завитые в спираль глянцевые рога придавали бы голове живое, осмысленное выражение, если бы не косящий тёмно-карий глаз, на котором лежит и не тает слетевшая с неба снежинка.

Маленькие поленца ножек ложатся тут же.

Затем отец быстро, как раздвигают застёжку-молнию, проводит ножом сверку вниз, и из-под распахнутой шубы показывается белое, вельможное тело. Теперь, работая одним кулаком правой руки, отец быстро снимает шубу, а я поддерживаю её за края, чтобы не вывалять в сору и навозе.

Сложив шубу аккуратно, мехом вовнутрь, отец относит её в сени и кладёт на старый сундук. Кожу можно потом сдать и получить за неё деньги в заготконторе.

Теперь тело совсем беззащитно в зябком, морозном воздухе.

Отец возвращается, руки у него в сале, пальцы растопырены веером.

– Ну-ка, япона-мать, сверни отцу цигарку!

 

Я лез к нему в карман телогрейки, доставал кисет, сложенную в гармошку газету, спички, и начинал мастырить привычную для него «козью ножку». Табак был крупчатый, пахучий, вымоченный в молоке, с жёлтыми соринками донника.

Отвернувшись, как будто загораживаясь от ветра, я долго раскуривал самокрутку, стараясь при этом как можно больше и глубже заглотнуть ароматный и неудержимо-притягательный густой дым. Отец тянул руку, пристально смотрел на меня, брал цигарку и, затянувшись, долгой струйкой выпускал в морозный воздух голубоватый дым.

– Ишь ты, бродяга! Лучше отца научился цигарки крутить. Уши бы тебе оборвать, да руки заняты. Держи таз!

Он ловким продольным разрезом вскрывал у освежёванного барана брюшную полость, и в таз вываливались в ослепительно-белых воланах сала исходящие паром, податливо-упругие внутренности.

Отец просовывал в полость по самый локоть руку, что-то искал там и, нащупав, резко дёргал. В подъятом кулаке он держал одной связкой всё, что жило, дышало и билось несколько минут назад в лохматом симпатичном существе.

Теперь туша стала пустой и лёгкой, с дуплистым нутром, и медленно вращалась вокруг своей оси, остывая и дубея на холоде, превращаясь просто в обычное мясо – баранину.

– Неси этот бутар матери! – отец показывал рукой на таз. – Пусть печёнку жарит. Да скажи, чтоб на чекушку денег дала. На ноги, я знаю, ты быстрый, вчера вон как по улице гонял. Пока печёнка будет готова, ты два раза обернёшься! – потом, немного подумав, добавлял: – Скажи, пусть на поллитру даёт, покупка уж больно хороша, обмыть надо!

Я топтался на месте:

– Не, не даст.

– А ты почём знаешь? – подозрительно произносил он.

– Знаю. Не даст. Она мне сегодня на кино, и то не дала. Говорит: «Без кино обойдёшься. Нет денег. Тебе, вон, валенки покупать надо».

– Н-да... – отец тыльной стороной ладони тёр подбородок. – Н-да… Что вам, ножки? Винца иль сапожки? «Винца! Винца!». Так и ты матери скажи: «Валенки подождут, а отцу ждать некогда. Он выпить хочет. Ну, иди! Чего топчешься?

Я брал отяжелевший таз в руки и уносил домой. Там тихим голосом говорил, что отцу надо бы четвертинку взять. Я бы сбегал... Баран здоровый, во какой! – и растягивал руки.

Мать, немного подумав, лезла в горнушку – отверстие в русской печи для сушки варежек, голиц, носков и других мелких вещей, доставала деньги и совала мне:

– Сдачи чтоб всё до копейки принес!

Я кивал головой и убегал, чтобы мать, раздумав, меня не воротила.