Утин…

 

 

 

Чулком снять шкуру мне не удалось, и я, вспоминая последовательность действий отца, когда он раздевал того барана, норовил сделать то же самое.

Намучившись, каким-то образом мне всё же удалось снять кожу с несчастного животного, и теперь вся исполосованная надрезами, с оборванными концами она валялась у ног, уже никому не нужная.

Сёстры-монашки, ни в чём меня не упрекая, оттащили шкуру в овражек, куда жители сбрасывали всякий ненужный хлам.

Пашка потом, обзывая меня козлом, долго соскабливал ножом клочки шерсти и кожи с розовой, в белых прожилках сала, быстро остывающей и коченеющей на холоде туши.

Ранний осенний вечер быстро густел, смешиваясь с низкой облачностью. В окнах уже зажёгся свет, отчего сумерки стали ещё гуще, а облачность – ещё ниже. Вот-вот должен повалить снег. Пашка по-хозяйски взвалил тушу на плечо и понёс в сенцы, туда, где в углу, теперь уже без дела, валялись топор и веник, успешно выгнавшие из деда Федоскина ненавистный утин.

Монашек не было видно. Теперь уже уверенные в исключительных способностях своего квартиранта, они, по всей видимости, готовили нам достойный ужин.

От кизячного дыма над крышей тянуло праздничным теплом, уютом и тем самым запахом топлёного жира, который так будоражит аппетит и связанные с ним соображения.

Как всегда в молодости, есть хотелось неимоверно, и мы с нетерпением ждали, пока сёстры нас позовут, нервничая: накормят – не накормят.

– Мальчики, ну, где же вы? Заходите в дом! Всё готово.

Опомнившись, мы остановились у порога. Как ни крути, а работу всё-таки выполнили, и теперь нам следовало держаться по-мужски, солидно и уверено.

 

В доме было светло и чисто. На плите, судя по запаху, доходила печёнка с луком. Пашка толкнул меня в плечо, показывая на умывальник.

Конечно! Какой разговор? Гигиена – первое дело! И мы, громыхая соском, похожим на перевёрнутый вниз шляпкой гвоздь, большой и толстый, стали мыть руки.

Мыло в холодной воде никак не хотело мылиться, пена на ладонях становилось скользкой и вязкой, как глина.

Одна из сестёр взяла большой алюминиевый ковш, зачерпнула горячей воды из ведёрного чугуна на плите, разбавила холодной водой и стала услужливо поливать наши руки.

От горячей воды сало с ладоней быстро сошло, и они стали розовыми и чистыми, как после бани.

Мы с Пашкой, перемигиваясь, уселись, и, как настоящие мужики, положили на клеёнчатую столешницу сжатые в кулаки, по-настоящему уставшие руки, говорящие, кто в доме хозяин.

Вот она, на огромной чугунной сковороде, недовольно фыркающая бараньим жиром, долгожданная печёнка, ради которой мы с другом сегодня так старались, выручая двух старушек-сирот. Они сидели напротив, и участливо поглядывали на двух мужиков, только что вернувшихся с работы.

Как знать, может быть, им вспомнились молодые годы, и тот довоенный такой же осенний вечер, когда они угощали своих дорогих, вернувшихся с поля. Лица пожилых женщин разгладились, чёрные концы платков были спущены на плечи, и кто-то из них, нет-нет, да и тронет застенчивой ладонью давнюю седину волос.

– Ой! Да работничкам поднести надо! – сказала одна из сестёр, потянувшись к полке, где стояла посуда и всякие банки-склянки.

Пошарив, на ощупь она достала непочатую бутылку водки с пробкой, запечатанную красным сургучом. В то время на бутылках металлических нашлёпок не делали.

Закусить было чем.

Кроме жареной пахучей печёнки, на столе лохматилась отварная картошка, и сбоку, рядком, прямо на клеёнке, один к одному лежали, как литые, солёные огурчики, баночка грибков-опят, ну и, конечно, свойский, нарезанный большими ломтями хлеб.

Пашка больно придавил мою ногу, всем нутром почувствовав, что я хочу возразить против выпивки и отказаться.

– Говорят, ей простуду лечат, – потянулся к бутылке мой друг. – А я, прям, насморком страдаю, – по-бабьи всхлипнул он, уже отковыривая сургуч.

 

В сенях кто-то споткнулся, загремев пустым поваленным ведром. Дверь открылась и, чертыхаясь, на пороге появился дед Ларя, весёлыми глазами посматривая на стол:

– Бог в помощь! – он, кряхтя, стал снимать калоши. – Ну, девки, ну, вылечили вы меня, теперь хоть ходить могу. И что это за чёртов утин такой? Зверь какой-то! Его, как вы посекёте, так легше становиться, – подхалимничал дед. – А, партизаны! – Федоскин вскинул руками, как будто он только что нас увидел. – Вижу, вижу – с делами управились, теперь за столом управляетесь. А как же! Всё по-закону. Заработал – получай! Социализм! – он вытер ладонью губы.

– Илларион Семёнович! Мы, как раз ужинаем, садись с нами повечерничать.

Дед потоптался, потоптался у стола и сел на подвинутый к нему табурет.

– А я, вот, проведать пришёл. Думаю, как там мои красноармейцы воюют?

Пашка налил себе и деду, а на меня посмотрел вопросительно. Я кивнул головой, чтобы он мне тоже налил. А чего отказываться?! Женщины водку пить не стали.

Выпили сначала за хорошую покупку. Следом – за здоровье дорогих женщин, которые хорошо утин секут, и деда на ноги поставили, потом выпили за тех, кто в море, потом выпили сами за себя, потом... не знаю, за что. По-моему больше в бутылке ничего не осталось. Закуска сперва шла хорошо – жареная печёнка не каждый день бывает, потом про неё забыли, потом я оказался на улице, белой и праздничной от первого снега.