Такая вот се ля ви… (два рассказа)

На чтение потребуется 23 минуты | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

1

 

Холодный дождь стальными жгутами охлёстывает осенние деревья, пытаясь вместе с листьями содрать и кожу, деревья возмущаются, гнутся, шумят, но так и остаются на месте, увязнув в наших русских чернозёмах.

Осень всегда печальна, особенно теперь, под затяжными дождями с ветром, готовым смахнуть всё по своей дороге.

Печалюсь и я...

Печалюсь, что так быстро пролетело чудесное лето с погожими долгими днями, с его теплом и утренней улыбкой зари, что безвозвратно прошла молодость, оставив в сердце досадное чувство – за присущую ей, молодости, бездумность и щедрое растранжиривание времени на пустяки.

Всё вернётся на круги своя, но отпущенное тебе Господом Богом время не возвратится никогда. Эта аксиома всем известна, но верить тому отказывается душа вопреки разуму. Может, действительно, душа вечна и ей, душе моей, всё наперёд известно и определено. Может, потому я с такой жадностью гробил молодые годы на пустяки, на солому дней, сгорающих без следа в закатных небесных кострах.

Только в школьные дни, ясные и чистые, ты полностью ощущаешь радость новизны жизни, которая течёт, как светлый ручеёк из солнечного родничка, чтобы потом прошуметь высокой волной полноводной реки, или захлебнуться, запутавшись в бурьяне стоячей, прокисшей водой, рядом с пустыми, сухими берегами.

Всё ещё впереди, ещё не жжёт сердце горькая щёлочь утрат, и солнце светит только тебе одному.

 

 

2

 

У нас в Бондарях была одна школа, районная.

Школа одна, но какая! Только на моей памяти она выпустила из своего шумного рукава четырёх генералов Советской Армии, двух докторов технических наук, заслуженного врача-хирурга, около десятка педагогов, двух членов Союза писателей, несколько заслуженных строителей.

Школа располагалась в тесном двухэтажном здании бывшего трактира, в котором, по воспоминаниям стариков, просаживались в карты не только поместья и состояния.

Бондари – село большое, вольное. Здесь ещё с петровских времён обосновались беглые крестьяне, получившие вольную как работники новой суконной фабрики француза Леона.

Бон пари! – восклицал он на берегу Большого Ломовиса, оглядывая зелёные спины холмов за рекой. Может, поэтому и село Анастасиевка было переименовано в Бондари, потому, что те, кто делает дубовые бочки, здесь отродясь не жили.

В советское время фабрику местные жители растащили по кирпичикам на хозяйственные нужды, трактир приспособили под школу. Потом из школы сделали музей, на фасаде которого красовалась памятная доска в честь известного советского поэта Владимира Замятина, лауреата Государственной премии.

Теперь за ненадобностью музей снесли. Построили новую школу, но будет ли она столь удачлива для её обитателей, не знаю.

Вместе с музеем стирается и память о наших достойных земляках. Новое поколение, по моим наблюдениям, не любопытно, и вряд ли оно сможет удержать в памяти достойное прошлое своего села. Новая жизнь, новые заботы сундучного времени.

Но это так, к случаю.

 

 

3

 

В старших классах, когда я учился, в большой моде были кулачные бои между сверстниками. Правда, они назывались более романтично – дуэли.

Начитавшись классиков, дуэли могли устраиваться по любому поводу и не обязательно из-за девочки.

Шпаги и пистолеты где возьмёшь, а кулаки всегда при себе.

Дуэль объявлялась заранее в строго назначенное время. Если противник опаздывал или не приходил вовсе, ему объявлялось поражение в правах и всеобщее презрение.

Обычно дрались до первой крови, соблюдая незыблемое правило чести – лежачего не бьют.

После драки, размазывая по лицу кровь и выплёвывая зубы, братались, зла друг на друга не держали, не как в нынешнее время, когда само слово «честь» вызывает ироническую усмешку.

Я не то чтобы так уж лез в драку, но доставалось и мне.

Редко кто миновал эти богатырские, не всегда весёлые и безобидные забавы.

Бои происходили на глазах заядлых болельщиков, которые ставили свои сбережения и скудные заначки то на одного, то на другого бойца.

Но ставки были беспроигрышные: весь сбор относили в местную чайную на сигареты или на бутылку дешёвого портвейна. Тогда времена были попроще.

 

Из-за девочек старались устраивать дуэли с выдумкой. Болельщики не приглашались, – только секунданты. Всё происходило по взаправдашнему: лихая пощёчина, презрительный плевок под ноги – остальное было делом секундантов.

Секунданты выбирали особый способ удовлетворения чести. Кулачные бои отвергались сразу за грубость решения проблемы. Не джельтельменское это дело, кулаками махать!

Самый распространённый способ удовлетворения был таков: кто лезвием бритвы запросто вырежет на запястье первую букву имени любимой девочки, тот и будет победителем.

Если тот и другой смогли вырезать первую букву, вырезалась вторая, и так далее до самого конца.

Но такое происходило редко. Мало кому удавалось вырезать даже половину буквы.

Этот способ враз отрезвлял соперников, и они оставались при своих интересах, но были и такие, которые, закусив губу, полосовали себе кожу во имя одной девочки – Ларисы Заборовской.

Лариса была дочкой самого большого начальника нашего района, присланного сюда для укрепления бондарских партийных кадров, которые ничего не смыслили в сельском хозяйстве, кроме как писать грамотные отчёты борьбы за урожай.

 

Новую девочку посадили со мной за одну парту в шестом «А» классе.

– Мальчик, у тебя есть ножик, мне карандаш заточить?

Я выворачиваю карманы, выкладываю все свои мальчишьи амулеты и обереги, раскладываю свой заветный перочинный ножик с несколькими острыми, как жало, лезвиями, открываю одно и с готовностью подаю ей.

Нож в её руках совсем не подчиняется ей, лезвие скользит по карандашу, осыпая стружки на парту, грифельный стержень крошится, пачкая её розовые, как лепестки волшебного цветка, пальчики.

Я бережно беру из её рук ножик, беру карандаш – раз-два и карандаш в моих руках уже заострён, как летящая стрела Амура.

Я в то время увлекался мифами древней Греции.

– Вот! – сказал я, и неизъяснимый ток прошел от её руки прямо через моё сердце.

 

В то время только-только входила в моду педагогическая мысль, что половая нивелировка поднимет успеваемость и благотворно скажется на общей дисциплине.

Сказалось ли это как-нибудь положительно, не знаю, но в нашей школе хулиган так и оставался хулиганом, а двоечник – двоечником, только прибавилось заботы классному руководителю за девичью безопасность от такой близости.

Как бы там ни было, но мне бешено завидовали, что усложнило мою мальчишескую жизнь до предела.

Я чаще, чем когда-либо, стал приходить домой с расквашенным носом или фингалом под глазом.

В Заборовскую были влюблены все мальчики нашего класса, и борьба за её внимание велась нешуточная. Уйти от её чар было выше моих сил.

Лариса была так не похожа на остальных моих одноклассниц: она и смеялась-то не так громко и заразительно, как те, и одевалась-то совсем не по-нашему, а по-городскому. Беленький кружевной воротничок на коричневом форменном платье, нежная белая кожа её по-женски мягких рук, быстрые ножки на громких каблучках сводили с ума даже безнадёжного балбеса.

Поговаривали, что она еврейка, а её родители сбежали в Советский Союз из оккупированной Польши, где их неминуемо ожидало бы уничтожение в печах Освенцима.

 

Вот этот непривычный для нашего села её выговор на очень правильном русском языке, её чистенькая аккуратная одежда, её особенная причёска тёмных волос и лёгкий румянец разом выбили из меня всю мальчишечью дурь.

Я произносил её имя как священное заклинание. Ложился спать с надеждой снова увидеть её, тайно вдыхать запах её волос, нежный аромат неведомых мне трав и благовоний.

Что может быть чище и светлее первой любви подростка, ещё не юноши, но уже и не мальчика? Ты каждый миг живёшь в таком озарении всех своих чувств, словно весь мир принадлежит только тебе одному и тебе одному светит солнце в небесной глуби.

Боже, как я её любил! Одного нечаянного прикосновения её руки хватало, чтобы тебя окатывала высокая удушливая волна неизъяснимого чувства, такой нежности, что в счастливом упоении заходилось сердце, хотелось кричать от счастья во весь свой не устоявшийся ломкий голос. Но ты скрываешь это, ты отыскиваешь уединённый угол и сгораешь там, растравляя в одиночестве все свои немыслимые ожидания.

 

 

4

 

Все было так, и неизвестно, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы не ещё один человек, чьи чувства были также задеты её присутствием в нашем классе.

Звали его Скворец. Вообще-то он был Колькой, но фамилия его была Скворцов, поэтому мы его называли Скворец да Скворец.

Он действительно был похож на скворца. Смуглый с жёсткой смоляной причёской, лежащей крылом на его высоко поднятой голове с заострённым худым носом, он напоминал взлохмаченную весеннюю птицу, готовую вот-вот запеть.

Маленький осколок войны, сирота, жил у сердобольной приютившей его двоюродной тётки, которая числилась в нашей церкви регентом, и Николай иногда тоже пел с ней в церковном хоре, на что наши учителя смотрели сквозь пальцы: сами настрадавшиеся за войну, они знали успокаивающую силу молитвы и церковного хорового пения.

Коля был застенчив, держался всегда один. Друзей у него не было, и я с ним не дружил тоже, хотя и никогда не дрался.

Мы дрались все со всеми, а он оставался в стороне.

От нас его отделял страшный, неизлечимый недуг – эпилепсия. Случались с ним припадки не совсем часто. Я только один раз видел ужаснувшую меня картину, когда Коля во дворе школы бился в конвульсиях, выпачкав свой аккуратный костюмчик в мягкую, перемолотую сотнями ног, пыль.

Директор школы под страхом исключения строго предупредил нас, чтобы мы об этом случае никогда Коле Скворцову не напоминали.

«Несчастный подранок войны», – сказал директор, вытерев культяпой ладонью лоб.

Война везде успела наследить.

 

Коля Скворцов был эпилептик, но это ему вовсе не мешало бегать по балкам на решетчатом остове нашей растащенной на кирпичи фабрике. Высокие литые колонны соединялись между собой от второго до пятого этажа чугунными на болтовых соединениях балками, по которым, вальяжно переступая, бродили только вороны да голуби.

У Коли Скворцова была одна страсть, которая нас удивляла и страшила: он совсем не боялся высоты и свободно бегал по узким балкам на самой верхотуре. Может, он подсознательно хотел самоутвердиться или просто показать нам свою немыслимую смелость.

Я страшно боялся высоты, от одного вида Колиных проделок у меня кружилась голова и сосало под ложечкой.

Для меня целой проблемой было со стула ввернуть лампочку. В раннем детстве я видел, как с телеграфного столба, сбитый ударом молнии, упал и разбился насмерть наш сосед, работник районной связи.

Может, поэтому во мне и жил страх высоты.

 

Однажды на перемене Коля Скворцов робким прикосновением ладони изобразил на моём лице пощёчину. Вначале я даже и не понял, что это, пока мой закадычный дружок, Витька Клок, не заплясал возле меня, требуя удовлетворения.

Витя Клоков был из балбесов балбес. Безотцовщина, двоечник. Курить начал с семи лет, а материться ещё раньше.

– Ой, ты смотри, мля, Скворец тоже в орлы хочет! – удивлённо закричал он, требуя от меня немедленного удовлетворения.

– На что драться будем? – спокойно спросил я у Коли Скворца.

– Пойдем в сторону, договоримся.

Я знал, что Коля потаённо посматривал на Заборовскую и всегда был с ней услужлив, но меня это до нынешнего дня не трогало: мало ли кому нравится моя девочка? Меня так и распирало от гордости и бахвальства, хотя я сам никогда не смел даже подержать её за руку. Для меня это было недосягаемой вершиной, о которой я только мечтал.

– Давай руку резать! – сказал я. – На все буквы – «Лариса».

– Нет, – сказал Коля, – буков много...

– Э, зассал, зассал! – припрыгивая от нетерпенья, непристойно жестикулировал Витя Клок, набившись ко мне в секунданты.

 

У Коли Скворцова нашёлся свой секундант, староста класса Альберт Кудрявцев, Алик, как мы его звали. Алик был любимцем всех наших учителей, круглый отличник, ему пророчили большое будущее.

Из всей школы один Алик знал о моей фобии, боязни высоты.

Как-то надо было снять воздушный шарик, запутавшийся в ветвях дерева во дворе школы. Первого сентября был праздник, и яркий голубой шар выскользнул из рук маленькой первоклашки, которая от этого горько расплакалась.

Я в первом порыве бросился к дереву, подпрыгнув, ухватился за ветку, но залезть на дерево было выше моих сил, хотя за малышку было очень обидно.

– Ну, лезь, чего ты? – кричал мне Алик. – Боишься, что ли?

– Ага! – почему-то сознался я.

Алик подпрыгнул, ухватился за ветку, по-обезьяньи раскачался, зацепился ногой за другую ветку – и вот он уже на самой высоте, где весело под ветром трепыхался этот злосчастный шар, сделавший меня перед лицом Алика трусом.

 

…– Кто пройдёт по балке на самом верху до опорной колонны, того и будет Заборовская, – твёрдо заявил Алик. – Может, откажешься, а? – ехидно спросил он меня и громко рассмеялся.

Отказаться я не смог бы, если даже и захотел. Так вот запросто отдать Заборовскую было выше моих сил. Пусть упаду, пусть разобьюсь! Пусть! Пусть! Но Лариса никогда не узнает о моей трусости. Пусть...

– Ну, как? Разбивать руки или нет? – тормошил меня Витя Клок.

– Разбивай! – хрипло выдохнул я и протянул ладонь Коле Скворцову. – Давай, Скворец! Спорим!

 

Алик с Витей разбили наши руки, и мы пошли к фабрике. Её остов, её скелет мрачно чернел на фоне вечернего неба. Красный, огромный шар солнца зловеще высвечивал всю пустоту пространства, заключённого в квадратные переплёты чугунных балок и колонн. В петровские времена прокатных станов не было, и большинство опорных конструкций были литые и держались на чёрных, больших, как грибные шляпки, заклёпках. Само время остановилось в их резких и грубых очертаниях.

Ничего более страшного, чем эти мёртвые переплёты, я не знал. Но что делать? Позор ещё страшнее, страшнее самой смерти.

И я пошёл на этот спор, заранее прощаясь с жизнью. Я твёрдо знал, что мне никогда не осилить эту пустоту, эти полсотни шагов по узкой, в ширину ладони, балке на высоте двадцати метров.

«Пусть я разобьюсь всмятку, в лепёшку, но не уроню своей чести перед Аликом, Колей Скворцовым, которого я теперь зауважал из-за его потаённого чувства к Ларисе Заборовской, перед Витей Клоковым, перед своим 6-а классом. Пусть!»

Я шел, обречённый, но не сдавшийся. Жаль только, мать будет плакать. А отец – ничего! Утрётся рукавом и скажет: «Пропал сукин сын не за понюх табаку!».

 

Но, что не думай, а ничего не придумаешь. Вот они, чёрные чугунные перекладины в огненом зареве закатного солнца. Свершилось! Витя Клок, поплевав на счастье в свою ладонь, пожал мою руку:

– Покажи Скворцу, как орлы летают!

Ничего себе, успокоил! У меня так горько сжалось сердце, что я непроизвольно застонал.

– Ты что? – участливо спросил Витя Клок.

Я зажал ладонью щёку:

– Ззубб...

– На, покури! – Витя Клок протянул мне замусоленный чинарик. – Мой отец завсегда зубы махоркой лечит.

Я глубоко затянулся и бросил чинарик под ноги:

– Всё! Полезли!

Впереди всех взбирался по маршевой лестнице Коля Скворцов.

– Я первый! – сказал он, и почти бегом, ступень за ступенью отмахивал пролёты.

Что решил – то решил!

За ним полез я, избегая смотреть себе под ноги и всячески бодрясь перед непоправимым. Всё! Мы на высоте!

 

Алик с моим другом остались где-то там, внизу, куда я избегал смотреть.

Коля уже шагнул на балку. Я вспомнил, что говорил нам учитель физкультуры Пётр Сафронович: «Если идёшь по перекладине, нельзя смотреть под ноги, надо, чтобы взгляд ложился в длину на расстояние высоты твоего роста, тогда сохраняется устойчивость тела.

Собрав остатки своего мужества в кулак, я, раскинув руки, ступил на балку и сделал шаг. Ничего, только между ног подло защекотало и ужалось в маленький комочек. Впереди покачивалась спина моего соперника в ярком оранжевом сиянии вечернего солнца

Вдруг Коля передёрнул плечами, как в ознобе, вскинул в страшном изломе руки и исчез с моего пути.

Ещё не понимая, что случилось, я, не помню как, очутился возле спасательной колонны.

– Скворец полетел! – глупо гыкнул Витя Клок и тут же осёкся.

Я, обняв колонну, мгновенно соскользнул по ней на землю и подбежал к раскинутому на щебне моему сопернику. Его тело с поджатыми коленями лежало так неудобно, что я попытался повернуть Колю на спину. Ребята, подбежав, помогли мне.

Коля прерывисто и как-то страшно дёргался, широко открыв рот, который был набит вишневым вареньем с косточками.

 

Хоронили Колю всей школой. Белый мраморный лоб мне долго представлялся, когда я мельком смотрел на чёрный каркас нашей старинной фабрики.

На другой день после похорон я, пряча взгляд, сел на свою парту. Резкая пощёчина заставила меня выскочить из-за парты. Заборовская, зло взглянув на меня, молча собрала с парты учебники и ушла на пустующее место Коли Скворцова.

До самого окончания школы она со мной не обмолвилась ни одним словом и всячески старались меня избегать. После выпускного вечера я её больше не видел.

А каркас из чугунных столбов и балок вскоре порезали электротоком на металлолом.

 

 

P. S.

 

Я готовился поступать в институт (оценки позволяли мне надеяться на вольную студенческую жизнь), если бы не только что вышедший на экран фильм «Высота».

Эта талантливая картина о рабочем классе снова разбудила во мне память о том далёком случае. Забросив учебники, я уехал в Тамбов, где, к неудовольствию родителей, поступил учеником монтажника в трест «Химпромстрой». И всегда, когда мне приходилось работать на высоте, передо мной в сиянии закатного солнц, стояла маленькая фигурка Коли Скворцова.

Такая вот се ля ви...