Ultima ratio

 

 

 

Здравствуйте, уже родные стены тюремной камеры. Бесполезная попытка поднять голову. Тело потеряло свои очертания и возможность ощущать окружающие предметы. Джозеф и раньше сознавал свою необычную способность быстро восстанавливаться после пустяковых травм: растяжений вывихов. Иной раз после субботних матчей в родной школе он оставался с выбитым пальцем, проходил час и повреждение, как рукой снимало, боль пропадала на глазах, утекала как песок сквозь пальцы. В теперешней ситуации немыслимо было ожидать подобных сроков, но уже через несколько часов, прошедших после помещения мнимого преступника в камеру он мог свободно двигаться. Однако тело казалось чужим, слегка неудобным, как неразношенная одежда. Частично пропала координация и способность оценивать расстояния. Мальчик кружился по темнице сомнамбулой, Homo novus занял место старого. Постепенно возвращалась память о произошедшем. Джозеф принялся кружить не столь быстро, он не понимал, куда пропала пьяная брань разбушевавшейся братии охраны порядка. Он постучал в железную дверь, единственную дверь в камере. Никто не откликнулся и гневные просьбы нашего героя. Вокруг царила мертвая тишина. Тишина безмолвия, пустоты, пораженной толпы, дочь мрака, струящаяся с небес, отголосок вечности, речь богов, голос земли, гонец одиночества, спутник мыслей, предвестник бурь, песнь звездного неба – отдохновение души, гость кладбищ, сосед забвения, враг политиков и умалишенных. Тишина, заставляющая озираться и искать подвоха, тишина в паузах между щелчками секундной стрелки. Тишина, в которой вопросов таится больше, чем ответов. Прощальная тишина в подвенечном платье смерти. Что за тишина была сейчас? Никто не знает, тишина всегда одинакова, лишь таит за собой всегда новое. Джозеф перестал барабанить в железную дверь: она была глуха к его побоям. Мальчик взглянул на зарешеченное окошко, мольба и страх смерти отражались в его взоре. Почему они не откликаются? Может, все до одного мертвецки пьяны. В окошко не взглянуть, оно слишком высоко, в него получилось бы вылезть наружу. Нелепость погибнуть от голода после того, как уцелел во время памятной взбучки. Удивительно, но Джозеф не держал зла на представителей правопорядка. Мальчик подумал: «Все неслучайно, то, что я практически не пострадал, то, что пропали охранники. Выход лежит на поверхности, надо только пошевелить мозгами". Он поднес к прутьям решетки руки. Вцепился в них. Конвульсия прошла по кускам металла, они дрогнули, и медленно, будто гнилые зубы, освободили лаз наружу. Джозеф, окрыленный победой, ринулся туда вперед головой. Но, свалившись, русский Фабрицио очутился в луже крови. " В чем дело, неужели меня так развезло?" Он поднял взгляд. И, о ужас, вокруг были разбросаны фрагменты человечески тел, куски одежды, сваленные в кучу потроха, ошметки лиц, искаженных ужасом, волосы разных оттенков, плавающие в крови, кисти рук и ступни восковых оттенков, выжатые и сморщенные, als губки для мытья посуды, гильзы от пуль и оголенные кости, небогатая мебель была изрублена в щепки, а стены были в следах от брызг. Нельзя было ступить шагу, не испачкавшись. "Недобрый день! Одно убийство это – грядущего недобрая примета". Джозеф признал в этом людском материале своих недавних мучителей. В подавленном настроении он вышел из участка в переход, где подвергался избиениям, там, стоит отметить, было уже чисто. Что же здесь могло произойти? – недоумевал Джозеф. Конечно, они могли напиться, захмелеть и в дурмане порешить друг друга, но должен же был остаться хоть один целый среди них. Я не говорю живой, обоюдные удары могли убить сразу двоих. Но не мог же оставшийся после убийства или самоубийства себя еще и расчленить! Но, однако, затруднительно с уверенностью утверждать, что в комнате все пятеро, в таком состоянии их непросто считать да и заходить туда не очень хочется. Может, один уцелевший в страхе убежал, но как же он тогда успел разрезать на куски всех остальных? В панике он бы не стал бы даже удостоверяться, все ли мертвы. Двое могли бы сообразить, что бояться в пустынном метро некого, но останков там больше, чем на троих. К тому же едва ли бы они после таких предосторожностей (тоже, кстати, с не вполне ясными целями) забыли бы про меня. Это могли бы быть и повстанцы, партизаны или дезертиры. Зарубежных войск ждать еще рано. Но их должна была быть целая армия, почему же произошедшая битва не разбудил меня, да и что за мотив у подземных анархистов устраивать жуткую резню. Группа человек не могла пойти на это. В общем, серьезная загадка, на которую мне непросто будет найти ответ. Джозеф сбросил свою грязную одежду и пошел так, как если бы ничего с ним не происходило в полицейском участке охраны метро.

Вадим Тараканов спал на мягких спортивных матах в маленькой комнатушке рядом со спортивным залом. Это была школа на Юго-востоке мегаполиса, на отшибе района новостроек около Кожуховской. Промышленный район, речные порты, грузовые краны, дикая, нездоровая местность полна мрачных апокалиптических картин и укромных уголков, где найдется место всякому сброду, сомнительным людям с бледными лицами, искаженными страстью, злонамеренным собраниям, шайкам попрошаек и воров и тому подобной нечисти. Но сейчас здесь было безлюдно; паразиты общества пропали с войной. Рядом со школой находился заросший травой пустырь, по пустырю шла узкая тропинка до проспекта, обставленному с обеих сторон домами. Вокруг школы вился забор, сооруженный из проволоки, зеленая краска давно слезла. На пришкольном участке стояли двухместные качели. Разбитый фонарь должен был освещать крыльцо. Ветер гулял в просторных классах и хлопал дверьми, из-за чего вскоре осыпалась краска со стен. Вадим спал, накрывшись спортивной сеткой и тяжелым зеленым ковром. Называть Тараканова Вадимом я больше не стану, отныне я буду величать его на западный манер Генрихом. Сам не знаю почему, но это можно оправдать моей безликостью. Ведь означенного "я" в данный момент никто не представляет, и в данный момент за местоимением первого лица единственного числа никого не стоит. Бросим смутную риторику повествования и повернем назад в русло сюжета. Через 5 минут Генрих проснется и начнет статью об избранных моментах в "Божественной Комедии". Перед этим он уже несколько просыпался, но, проснувшись, оказывался в новом сне, что в итоге и привело к созданию статьи, которая была приведена выше. Вызвано данное обморочное состояние было фантастически распущенным образом жизни Генриха. Под вечер он растворил в чае немного фенамина и принялся дожидаться счастливых грез, необычайного прилива сил, когда " во всем обретается целая вселенная намеков, все дает пищу для веселого и пестрого хоровода прихотливых и бессистемных мыслей". Тараканов дождался прихода новой зари и стал подыскивать себе соответствующее занятие. Недавно он стал поигрывать в пляжный волейбол, рядом рекой, ползущей через весь город, закованной в центре в гранитную броню, а на окраинах города, раскинувшейся по берегам пляжами, и поэтому оное решение было продиктовано соображениями улучшения технических навыков. Продолжительное время Генрих тренировал силовую подачу в прыжке, один в запущенном физкультурном зале. Но вскоре нагрянула усталость. Всякий опытный в этих делах человек вам скажет, что подача в прыжке отнимает достаточно много сил. И семь подряд подач в игре могут измотать даже бывалого игрока, если он небольшого роста. Генрих чувствовал себя превосходно, однако стало сводить икроножную мышцу. Следовало бы ложиться спать, так как время было уже позднее, но действие даже малого количества обычных амфетаминов прекращается лишь через шесть-восемь часов. Предстояла бессонная ночь. Чтобы выспаться отшельник пошел на рискованный шаг: принял внушительное количество барбитуратов, эффект которых заключается в обратном, подавлять умственную активность, в больших дозах они действием напоминают снотворные. Результат совместной работы амфетамина и барбитуратов обычно непредсказуемый. В этот раз не произошло ничего серьезного, просто целый каскад сновидений обрушился на голову Генриху.

Вначале ему грезилось, будто он спит в большой комнате. Она не освещена, в ней много кроватей. На кроватях спят люди. Где-то рядом дверь. В комнату заходит человек в черной одежде, но все спят и не замечают его. Вскоре отдыхающие просыпаются и обнаруживают распотрошенный труп девушки на одной из кроватей. Потом населяющие огромную спальню забывают о случившейся трагедии и снова погружаются в сон. Описанное повторяется, пустеет еще одна кровать. Жители сонного царства не желают предпринимать никаких мер предосторожности, их не пугает и близость смерти, они вновь погружаются в ласковый сумрак, их, однако, остается все меньше и меньше.

Действие следующего сна происходит на Воробьевых горах, на скверах перед смотровой площадкой. Причем, знаете, как бы вам поточнее описать место происходящих событий: весь массив дорожек и зеленых площадок напротив Главного здания МГУ разделен поперек надвое проходящим через него каким-то шоссе. Ближняя к Университету часть с фонтанами, на другой их нет. События разворачивались на скверах без знаменитых фонтанов. Эти замечательные дорожки окаймлены небольшими автомобильными трассами с боков. На противоположной стороне левого шоссе (если смотреть в сторону смотровой площадки) расположена симпатичная кленовая аллея. Очень темная, по ней приятно прогуливаться в одиночестве осенью. Но герой сна не желал остаться в одиночестве, хотя бежал по ней он в конце лета, солнечным вечером. Справа устроили народные гуляния с ярмаркой и балаганами. Только секунду назад он еще видел эти глаза, словно вспышку метеора в ночи, взор, молящий и зимний, als снежинка в свете оранжевых фонарей. Но она снова пропала среди людей, снующих без дела туда-сюда. В отчаянии он рванулся вперед, дабы настигнуть беглянку. Но ее и след простыл. Быть может, она перебежала через дорогу в сторону празднества, куда угодно только прочь от меня. Как худо она поступила со мной! Мимо шатров и гримасничающих клоунов, кланяющихся медведей и пудельков с ленточками, мимо виртуозов на одноколесных велосипедах и зевающих, лежа на пожухшей траве, крокодилов. Герой сна останавливается посреди скопления людей и суеты; вид сверху: он вздымает руки и глядит в небо, то есть в камеру. Камера точно над ним, вращается, все быстрее и быстрее. Где ее трогательное лицо, выполненное из пурпура и злата. Ее мнимая причастность к нашей жизни, могущая обмануть кого угодно. Все конец: она потеряна. Но нет, не могу слышать этих слов, произнесенных даже мысленно! Ах, залейте мне уши воском, киньте меня на съедение диким тварям, я не могу сдаться просто так! Заключите меня в темницу и мучьте непрестанно, вытесните новыми страданиями старую боль, as волны прибоя уступают друг другу место под напором ветра. Куда мне деться, куда бежать, кому молиться и жаловаться? Лишите памяти – вот это выход, высвободите из оков прошлого, знать не желаю о своей истории, полной горя и разлук.

Еще момент и мы переносимся на территорию спортивного городка МГУ, ближе к трехзальному дворцу. Вокруг ни души, персонаж первого лица представленного отрывка выходит из полумрака длинного белого лимузина с четырьмя парами колес, с щелчком закрывается массивная дверь. Пропадают невозмутимые лица водителя и помощников. В руках у него цветы, – предстоит важная встреча. Ковровая дорожка, дворецкий в поклоне отворяет дверь с позолоченной ручкой. Приглушенная вначале мелодия набирает силу, похоже, это " Enough is enough" с альбома Rage "Trapped!". Это добавляет нам уверенности. Нам направо. Неожиданное препятствие в лице субъекта сомнительной, потертой внешности, слабого сложения и с язвительным, крокодильим лицом. Нам заранее известно: у него громкий, резкий и довольно неприятный голос. Он охотно смеется над шутками сильных мира сего, но мы его знаем не с лучшей стороны, а сейчас наше время, долой с наших глаз проходимец, вон отсюда! С краткой мольбой сгинувшей тени он пропадает. Покой восстановлен. Перед нами двери парадной залы, они отворяются. Выходят две девушки: одна из них чуть ниже с живым, подвижным овальным лицом, черным глазами, волосы собраны сзади в хвост. Она чуть насмешливо улыбается нам, кивает, будто узнает в нас знакомого. Что ж это не так плохо! При виде второй захватывает дух, никакие слова не в силах передать ее очарование божества. Какое утонченное наслаждение доставляет одна возможность созерцать ее. Это редчайший вид цветка, нам не дано им обладать, чтобы мы не измяли нежнейших лепестков. Эта пряное чувство сводит нас с ума, топит нас в божественном сне неги и наслаждения. Как радостно видеть ее в отсутствии назойливого окружения. Любое проявление ее божественной натуры любезно нашей душе: злись, негодуй, радуйся, улыбайся, удивляйся, будь смущена, гордись собой, стань заносчивой и прогони меня со своих глаз, все я сделаю с превеликим удовольствием, только разреши не спускать с тебя глаз, мой добрый гений, муза моей души. Я вежливо кланяюсь им, целую им руки, указываю на вторую комнату справа. Мы входим; они поражены, наверное, ожидали встретить нечто совсем другое. Нашему же взору предстали великолепные покои, царственно роскошные чертоги. Богатые драпировки колыхались от легких дуновений теплых потоков воздуха, шедшего от курильниц с благовониями. Многочисленные ниши наполовину закрыты дорогими гобеленами ручной работы, парят легкие занавеси из прозрачного шелка. Пол устелен персидскими коврами, который ласкает ноги и не позволяет наступить на себя в обуви. На постаментах статуи греческих скульпторов, неизвестные творения великих мастеров Античности и Возрождения. Благородство холстов, потемневших от времени; фантастическое великолепие изделий Карла Фаберже (ювелирных яиц с сувенирами, брошей в виде жуков и стрекоз, яблоневых ветвей и полевых цветов, безделушки в виде портсигаров и шутливые макеты известных архитектурных творений). Мягкие диваны и кресла, наряду с низкими пуфами в римских традициях выставлены в виде буквы "П" вокруг длинного стола из благородных сортов дерева со сложными переплетениями узоров по краям. Тяжелые скатерти с длинными кистями были заставлены блюдами из тонкого английского фарфора и глиняными чашами в красно-черном варианте гончарных изысканий эллинов. Редчайшие плоды были собраны здесь со всего мира: зловонные дурианы с нежнейшей массой дольками внутри, напоминающей по вкусу орехи с кремом; разделанный индийским поваром плод гигантского джекфрута: сладкая ореховая мякоть с изысканным грибным ароматом; мангостин – гость из Малайзии, в котором под хрупкой скорлупой спрятана белая мякоть между глянцевых косточек; ярко-красные плоды рамбутана с жесткими зелеными волосками сверху; медовые личи под красной пупырчатой кожурой; по вкусу похожие на личи желтые грозди лонгана – "лунный" или пустынный виноград; кисло-сладкие тропические карамболы желтого или зеленого цвета, в сечении по форме близкие к звезде; любимое лакомство восточных шейхов – ныне распространенная чика или Sappotta, или сладкая картошка – ароматные доли мякоти грушевого вкуса; индийский custard apple – сладчайший фрукт из доступных смертным, невзрачный на вид, зеленого цвета величиной с кулак; плодоносящий кактус питайя – сочный, редкий вид багрового свекольного окраса из Америки; орешки Макадамии цельнолистной из Австралии со сладкой, мучнистой мякотью, блаженство от вкушения которой заставляет воспарять дух в какие-то неземные высоты, когда мутнеет человеческий взор. Излишне упоминать и о таких частых гостях севера как гуава, авокадо, папайя. Соответствующее изобилие царило и на столе напитков: сбитень, квас, крюшоны, зеленый, красный, желтый чай, легкие фруктовые вина, латур, маркбруннен, муссо, шамбертен, рошбур и сен-жорж, обрион, леонвиль и медок; барак и преньяк; грав и сен-пере; клодвужо, херес, амонтильядо и гранатовый сок лились рекой.

"Как это могло получиться?" – первая их фраза за сегодняшний вечер. Просто мне очень захотелось вас увидеть, вы мне очень нужны, я вам многим обязан. Недолговечные превращения на одну ночь тому подмога. Вы гости в моем сне. Я пригласил вас сюда, и на приглашение явились одни из ваших бесчисленных проекций на людские сознания. А комната, музыка, обстановка ведь очень правдоподобно!

Так, знаете, мимолетный образ: представьте себе, вы на прогулке, на природе, на ветру, чтобы раскраснелись ваши бледные щечки, бесценные сокровища цвета слоновой кости. Вдруг навстречу бежит растрепанный, испуганный человек. "Помогите, спасите", – кричит он. "В чем дело, что случилось?" – спрашиваете вы его или просто ждете дальнейших объяснений. " Я персонаж рассказа и автор, во что бы то ни стало, решил убить меня в конце, мне неизвестен этот непреклонный человек вследствие моего подчиненного положения, и я полагаю, от него невозможно скрыться!" – выпалил он и продолжил свой бессмысленный бег. Так и мы все, но мы в отличие от того несчастного не знаем из какого мы рассказа, а потому живем не беспокоясь. Мои красавицы, быть с вами чересчур приятно и необычно и мне скоро придется вас покинуть. Но эти моменты я буду вспоминать вечно, не приукрашенными ложью вымысла. Дрожащий блеск свечей в ветвистых подсвечниках и ласкающе-нежный звук электрооргана одинаковой густоты с клубами ароматного дыма благовоний. Мы пируем здесь, притаившись, als ob полагаем себя провинившимися. Нет нужды беспокоиться. Мы одни, наш соглядатай – звездное небо, даже луна скрылась за облаком. Ах, (имя пропущено, остается неизвестным и по сей день), я могу смотреть в твое лицо бесконечно, упиваться твоим милым обликом, тешить себя мыслями о счастье, ты как свежий ветерок жарким летним днем посреди пустынного поля, как лазоревая гладь небес, влекущая взор и дающая ему отраду, словно далекий запах железной дороги, бодрящий, сулящий счастье. Но нет, ты не обещаешь мне счастье, ты молчишь, ты непреклонна.

Но безмолвствует, пышно чиста,
Молодая владычица сада:
Только песне нужна красота,
Красоте же и песен не надо.  

Замечает про себя Генрих, цитируя строки одного из лучших русских поэтов. На мне лежит печать небес, что я мог сделать постыдного, чем прогневил господа, чем обратил на себя внимание змея-искусителя. Я отвержен, все при виде меня замолкают, лишь бросают на виновника неловкости красноречивые взгляды, я отвержен, я изгой и ничтожество, которого не желают и попирать ногами. Увы: пристыженные, они выходят вместе солнечным шумным утром из помещения, бывшего раньше женской раздевалкой, окруженные людьми, побледневшие, сосредоточенные, осужденные.

Удручающе яркое и беспринципное утро врывается в пыльный спортивный зал. Тараканов ворочается, жует губами и недовольно говорит слова, которые не разобрать. Проснувшийся, он натыкается взглядом на кружку с невымытой вчерашней заваркой. Огорченный он отводит глаза. Смотрит в окно на дома неподалеку. Уродливые многоэтажные мутанты: корзинки для сбора денег, всех бы вас снести к чертовой матери. Невзирая на холод, Генрих отважно идет босиком в раздевалку перед физкультурным залом, там есть раковина и туалет. Он возвращается в свою комнатушку, вытирает руки о старый халат. Вытаскивает из шкафчика очередной батон и разрывает упаковку; это его завтрак, но он не сетует на отсутствие разнообразия блюд. Он давно привык довольствоваться всем тем, что попадается на пути и не требует хрустящих бумажек за использование. Из уездного города, название которого давно скрылось в глубинах его памяти, Генрих переехал учиться в Москву и жил, как полагается в общежитии. Спартанский быт тогдашней жизни помог развить Тараканову философскую систему рукотворного социализма. Согласно ей представители беднейших слоев населения имеют право по собственной воле нарушать часть из существующих законов, дабы не совсем прозябать в нищете. Поэтому некоторые его приятели, работавшие в крупных супермаркетах продавцами или грузчиками, уносили дешевые продукты из складов и с прилавков или с рекламных акций; фильмы и музыку они бесплатно качали из локальной сети, когда скорость была максимальной. За пользование общественным транспортом он также решительно не желал платить. Он говорил: " Ежели бывают господа, которых возят личные водители и у которых несколько машин, то почему бы не разрешить хотя бы мне стоять в переполненном автобусе два раза в день бесплатно, мне кажется, от этого не будет существенного убытка государственной казне." В автобусы, снаряженные турникетами, он ловко проникал через двери, открываемы на выход пассажиров. Не очень назойливым контролерам он сознавал в собственном банкротстве. По просьбам кондукторов смиренно выходил и заходил в следующий автобус. В метро он также попадал без особых проблем, проходя за добропорядочными гражданами с проездными. Постепенно жар наслаждения ото лжи и обмана спадал, правда, денег от этого больше не становилось. Единственную трудность продолжали представлять поезда дальнего следования, необходимо было доставать откуда-то билеты. Проблема была решена с помощью перечисленного везде, где только можно, списка льготных категорий граждан. Из нескольких номинаций наиболее достойной была выбрана должность конституционного судьи; через большое число рук соответствующее удостоверение было найдено и начало свою полезную работу. Между прочим, именно творческие люди часто являются самыми беспринципными из-за своей способности выдумывать множество обходных путей имеющимся запретам; однако они же редко становятся хладнокровными убийцами, так как возникающие в их воображении картины крови и внутренностей отбивают всяческую охоту к злодеянию. Их преступления носят характер безобидный и изощренный одновременно.

Тараканова не покидала мысль о виденном им во сне убийце. Даже не виденном, а замеченном по результатам его ужасной работы. Вкупе со следующими двумя отрывками он заставил мысль Генриха лихорадочно носиться и трепетать в поиске выхода. Это отвратительно, непостижимо! Одиночество отбило у Генриха чувство страха, боязни людей. Все происшествия подобного рода он воспринимал чисто умозрительно, а не как нечто конкретное. Возможно представить себе злобу, ненависть, ревность, сжигающую страсть плотских наслаждений, но здесь речь заходит уже не об этом, а о диком, безумном стремлении к разрушению, расчленении людей. Генрих плюнул и выругался, перестал жевать. Как это омерзительно и гадко! Чьими руками подобное должно содеяно быть? Человекоподобных выродков, гомункулусов-инопланетян с овальными, выпуклыми глазами, созданий с увечным рассудком и ложным подобием человеку. Видно во времена Данте аналогичных случаев еще не происходило, поэтому-то его Ад кажется каким-то старомодным, слегка невинным, забавным. Сейчас уже наблюдается нехватка десятого круга. Там вмерзшими в лед будут вечно утопать кровавые убийцы, терзаемые острыми лапами Дьявола и травимые ядовитыми насекомыми. Вам воздастся за все, за ваше намеренное, показное, нечеловеческое бездушие. Пустое! – вам, верно, и смысл слов непонятен. Генрих встал с гимнастических матов и сел на них снова, почесал голову. Достал с полки "Божественную комедию", из нее выпал, лежащий там вместо закладки, диск ZZ Top. И начал записывать в блокнот то, что мы уже имели возможность прочитать выше.

Тараканов находился в полной уверенности относительно одного странного события. Он полагал, будто около года назад:

Его, взалкавшего, на темя серых скал
Князь мира вынес величавый.  

Сделано это было не случайно и не просто так. Сей господин пришел к нему с одним предложением. Правда, не заложить ему душу, как это водилось ранее, а с предложением обмена:

Признай лишь явное, пади к моим ногам,
Сдержи на миг порыв духовный –
И эту всю красу, всю власть Тебе отдам
И покорюсь в борьбе неровной.
 
Тебя наследником я сделаю своим,
Умение писать я передам тебе охотно,
Ограбив одного из тех, кто у меня мучим,
Взяв у тебя отсутствующее точно.  

О чем же столь непонятно толковал Князь мира? Ну, уж кто-кто, а Генрих понимал его очень хорошо. Господин обещал ему талант писательства, а взамен желал приобрести нечто эфемерное, как он сам верно выразился. Это была приязнь к Генриху женской половины человечества. Ну что ж, – решил Тараканов, может, так оно и лучше. Лучше уж что-то одно полноценное, чем множество всякой ерунды. Генрих свое обязательство точно соблюдал, а вот Князь, вероятно, смухлевал и обвел Генриха вокруг пальца, правда, и сам ничего при этом не получив. Такие исследователи-психологи, как Матвей Парижский, Томас Браун, Бубер с Эженом Сю во главе, полагали, что никакого господина вовсе и не существовало, а означенную сделку Тараканов совершил сам с собой, насколько это возможно по кодексу римского права. Наплевательское отношение Генриха к предмету столь деликатному объяснялось его недавними разочарованиями. 5 дней подряд ему снилось, что предмет его обожаний складывал зверя с двумя спинами (как однажды выразился У. Шекспир словами Яго в первой сцене первого же акта) с человеком без лица. С первой надеждой пришлось распрощаться еще в школьные годы, in memoriam о второй грустил Генрих после событий двадцать девятого сентября. Менее чем через неделю, 4-ого октября он подписал соглашение о капитуляции, став свидетелем измены третьей надежды. Но горечь после утраты второй была несравнима ни с чем. Он тогда спускался по лестнице, безгрешный ангел в оранжевом свитере покинул его. Слившись в поцелуе с демоном, личность которого не представляла большого интереса. Он видел ее спокойные глаза, медленно поникающий взор. Дальше он шел по лестнице, не разбирая ступеней. Самые тяжелые трагедии заставляют нас молчать и ожидать опровержения поступившим сведениям. Кое-как Тараканов добрался до своей комнаты, сел на кровать и долго смотрел в стену. Ничего собственно не делая, он очень скоро лишился совсем сил. Он сгорбился, а руки положил на кровать. Сам того не заметив, он лег на кровать и уткнулся лицом подушку. Проснулся уже в середине ночи, с трудом открыл глаза и направился в ванную умыться. Включил свет, холодная вода, пузырясь и сетуя на столь ранний подъем, потекла из крана. Едва касаясь пальцами лица, он вымылся. Бесцельно скользя взглядом по стене, увидел окошко в стене, которого раньше не замечал, на этом месте раньше было что-то другое. Оттуда на Тараканова смотрел пьяный, заплывший китаец. "Кого это еще подселили ко мне, убогие администраторы?" – разозлился юный страдалец. Потом уставился на китайца, тот явно следил за Генрихом и был не таким пьяным, каким явно хотел казаться. " Проваливай, полуночник, и без тебя тошно", – попросил Тараканов. Тот стал бормотать что-то несуразное одновременно с Генрихом и совершенно беззвучно. После продолжительного сеанса пантомим в исполнении азиата, на Генриха снизошло озарение: он убедился в таинственной связи телодвижений ночного гостя со своими собственными. Назойливый монголоид оказался честным подарком зеркала Генриху. Но он не сумел различить в чертах себя, в точности воспроизведенного зеркалом, прежнего Вадима Тараканова. Его губы вспухли, как у негра, и покрылись от напряжения кожи кровоточащими трещинами, нос разросся до свиного пятачка и стал широким и плоским, мешки под глазами налились и закрыли большую часть глаз, превратив его в узкоглазого властителя Великих Степей. Рот практически не отворялся для произнесения слов, язык кололо, и он неповоротливой тушей свернулся во рту, неспособный ни на что дельное. Генрих дотронулся до своего лица, оно было упругим, будто свежий арбуз; он засмеялся, совсем неслышно, потому что это доставляло ему большие мучения. Генрих владел тем, что тогда потерял, исключительно мысленно. Мысленно же он принялся ее тогда горько упрекать, бранить, просить сказать ему, что все увиденное им только ложь и иллюзия. Он жестоко порицал ее и называл ужасными словами, лишь затем, чтобы потом ощутить угрызения совести и прийти к выводу о немыслимости подобного поведения. Но настоящих ответов ему не являлось, а равнодушная пустота навевала ему мысли о возможности обмана, подмены, досадной ошибки зрения. В воображении Тараканов ее представлял задающей кощунственные вопросы невинным тоном, а потом передразнивал ее:

Владычица дум:
И голой с другом полежать в постели
В границах добродетели нельзя?
 
Генрих:
В границах добродетели – раздевшись!
Зачем так сложно и так тяжело
Хитрить пред чертом и морочить небо!  

Генрих порадовался каламбуру, изъятому из известной трагедии, посвященной ревности и любви. А сейчас в физкультурном зале он подумал: хорошо, что все закончилось тогда и тревожило меня потом. Хотя, быть может, сейчас я был бы счастлив или хранил память о кратком моменте счастья и не пристрастился к этой гадости. Но такой мне путь начертан на небесах или, проще говоря, во мне проявились черты характера, заложенные во мне с рождения, благодаря которым я пришел к несколько, как бы это помягче означить, скотскому образу жизни. Пребывая в состоянии которого, я совершал комические по своей несуразности поступки. Попадал в немыслимые, нелепейшие ситуации; я был позором студенчества, я был апогеем беспечности и королем распущенности. Помнится, еще до войны, я очнулся на одном из бульваров ранней зимой и без пальто. Негодуя на судьбу, порыскал по карманам и нашел номерок, кои, несомненно, находят применение в общественных гардеробах. Но, вот незадача, герой передряги не в состоянии припомнить, в каком именно гардеробе он повесил свое родимое пальто: то ли в институтском (тогда в каком корпусе?), то ли забыл забрать после обязательного посещения врача или же расстался с милыми одеждами в одном из многочисленных музыкальных клубов, куда проник по поддельной аккредитации. После пришлось выпрашивать поношенную ничейную куртку у институтских гардеробщиц.

Другой случай произошел непосредственно в институте на лекции, когда монотонные тирады лектора навеяли заслуженный сон труженика. Однако проснулся Генрих с легким недомоганием уже среди незнакомых людей, на неизвестном ему курсе. От нечего делать он снова погрузился в блаженный сон. Следующее пробуждение также оказалось омрачено неприятным обстоятельством: от продолжительного сна в неудобном положении предметы приобрели размытые очертания, и изображение лишилось всяческой ясности. Генрих не смог разглядеть лица своих соседей. Отчаявшись достигнуть просветления на этом поприще, он бесславно сдался на милость дремотному успокоению. Как оказалось, такое решение имело смысл, ибо следующая попытка была успешной, припадки мракобесия прошли, и все стало на свои места: лектор к доске, а студенты за столы.

Генрих решил высказать мысль, впившуюся в его душу занозой стихотворной форме. Закончить строку помог случай: зазвенел будильник, зовущий к полднику; с некоторых пор Тараканов стал заводить будильник на определенное время, чтобы не находиться в безделье чересчур долго, потому что от продолжительного приема препаратов он становился чересчур пассивным, мог сидеть часами, уставившись в одну точку. Генрих достал мескалина и заварил в кружке, накрыв крышку блюдцем. В предвкушении увеселения он стал расхаживать возбужденно по своей комнатушке и теребить руками. Он сглотнул слюну. Вдруг ему почудилось, что он давно перешагнул известную границу и смотрит на все уже одурманенным, плененным взором, потеряв над собой контроль, на который очень рассчитывал. Употребляющие сильные стимуляторы и иные средства легко поддаются накатывающей лени и начинают тучнеть, если вовсе не теряют аппетит. "Я давно не выходил на пляж поиграть, это нужно, чтобы подключить обратно меня к настоящей жизни", – убеждал себя Генрих. Ладно, сегодня последний раз, что я не разумный человек, что ли? Я прекрасно понимаю: это не очень полезно для здоровья, но, право слово, эти средства отлично разгоняют скуку в наше безобразное время, когда все куда-то пропали и дают столько тем, стимулов к сочинительству, райские напитки божественно снимают оковы с моей письменной речи, я лечу, парю, словно птица, мои мысли покорны мне и запросто ложатся в канву сюжета, пропадает неровность, угловатость, обыденное убожество и скверные свидетельства авторской неполноценности.

Генрих спохватился и побежал за блокнотом, чтобы не упустить драгоценную рифму. Выбрал карандаш соответствующего цвета и начертал: Увижу ль вновь теперь ее,

Звенит будильник: "Nevermore!"

Генрих отметил, что данное распределение ролей все-таки слишком компрометирует его как автора, здесь он изрядно преувеличил феномены своего сознания. Ведь даже у него часы еще не начинали разговаривать. Торопливо, рывками он перескакивал с одних воспоминаний на другие, он вспоминал свои обиды, недоразумения. Некий фрагмент зашевелился у него на дне памяти. Эта сцена его страшно возмутила, чего, в общем, было довольно странно было ожидать. Несколько лет бок о бок с безмолвными расширителями сознаниями сделали Генриха очень спокойным и сдержанным. Дело обстояло так, – силился завершить картину Тараканов. Разговор двух одноклассников, подслушанный им, вернее, они его и не пытались скрывать, шел об одной прелестнице, которую Генрих неоднократно включал в свои произведения, но для скрытности под мужским именем – производным от ее имени. Один с оттенком пренебрежения замечал, что она не очень-то умна и тем самым для него не подходит, такой-де он разборчивый. Волна чувств бурлила в душе у Генриха, и он пробовал напевать партию из "Panic attack" Dream Theater, начиная с 4:22. Немыслимо, – он повел головой в сторону, какое кощунство, какая манерность, какое лживое стремление красоваться подробностями личных пристрастий. Немыслимо, положительно непонятно, с чего мне вздумалось запомнить сию глупость. Вообще, не терплю такого открытия внутреннего мира перед другими, а здесь порок подкрепляется желанием покрасоваться. Доверительный тон, дружеская пошлость, ожидаемая усмешка, если это – человек, то пусть я им не буду, обращусь я в ветер, в птицу, в морскую волну, чтобы не знать никакого противоестественного, согласного попрания истинной красоты. Другой же из товарищей не намного превзошел собрата в умении нарочито очернить светлый образ, напротив он ответил к случаю выбранной цитатой:

Таких красавиц глупых в мире нет,
Чтоб не уметь детей рожать на свет.  

Генрих содрогнулся, ut от гадкого напитка. Он сморщился, стараясь подавить раздражение. Потом нахлынула усталость, пустяк, подумаешь, я и имен их не помню-то. Генрих взял в руки кружку и долго глядел на дно сквозь мутный отвар. Потом выпил все до капли, тщательно проталкивая жидкость между языком и небом. Чтобы расслабиться, он сел в ложе и матрасов и переключил проигрыватель на Octavarium. Наконец-то, я ждал этого весь день, впрочем, сегодня не было днем, какой-то огрызок от дня, время проходит мимо меня, не заворачивая ко мне вовсе, только заглядывает под вечер, как будто я второсортный клиент, не помню, heute ничего не произошло, я никуда не выходил из этого зала, однако так уже не первый день. Но все страдания сполна мне возместит мой мескалиновый полдник, моя отрада, мой праздник, мое искушение, мечта измученных адом целого дня отсутствия, герой всех снов, порошок, оживляющий фантазию, катализатор мыслей, источник сладких грез, верни мне счастье. Не потерял ли ты своей силы, моя прелесть, ну-ка повесели меня, голубушка, я устал от этих стен, от постоянного одиночества, этого мира закономерных повторений, где не хватает хорошего режиссера и ловкого сценариста. Не видел я человеческих лиц давно, разрушается порядок слов в моих неверных устах. Вихрь удовольствий вернет мне силы, не беда, что я снова возвращусь в разрушенный хлев, это будет нескоро, а пока, заостряй внимание на деталях, скоро они поплывут или начнут слегка дрожать. Это первый признак, приходящих друзей.

В этот момент над головой Генриха пронеслась птица, пролетела и быстро скрылась от него. Выпорхнула из комнаты тенью, призраком, бесшумно, словно бумажный самолетик. Он вскочил, намереваясь, поймать ее, но вдруг услышал звук льющейся воды. Он доносился из спортивного зала. Генриху подумалось, что прорвало водопроводную трубу. Меня может затопить, караул, я утону, захлебнусь в лабиринте комнат! Но он хочет взглянуть на источник шума. Водопад несет свои струи из баскетбольного щита. Он переливается всеми цветами радуги. Запах свежести и влаги царит в зале, под ногами разворачивается ковер тропических растений. На глазах распускаются бархатистые бутоны, венчики изменяют окраску, словно иллюминация в музыкальном клубе, лепестки вращаются по часовой стрелке, будто лопасти вентилятора, легкие порывы морского бриза. Но куда уходят воды могучего потока, отчего они не разлиты под ногами и не булькают под ногами? Все ясно: вода уходит в прорубь, прорубленную прямо под водопадом. Следовало ожидать, как замечательно все устроено. Но вокруг холодно и лежат сугробы из ослепительного снега, который имеет обыкновение хрустеть под ногами и блестеть на солнце. В сугроб воткнута лыжная палка, Тараканов снял варежки, чтобы завязать лыжные ботинки новым бантиком. И затем скользит дальше, вперед по лыжне, а затем просто по дороге – коньковым, он нагибается, впереди безлистые ветви корявого дерева. Поднимая голову, видит улыбающихся девушек, едущих в противоположную сторону, он улыбается им в ответ и машет рукой. Разумеется, это услужливые официантки в обтягивающих майках без рукавов. В клубе потушен свет и идет концерт. Ули Куш бросает ему из-за установки барабанную палочку: "Моему другу из России!" Генрих складно лопочет на немецком, но сам толком не может сказать, значит ли это что-нибудь конкретное. Но я свободен ото всяческих обязательств, которые считают нас своими подчиненными. Делай все, приходящее в голову до тех пор, пока не наскучит и это. Изнывай от иссушающей страсти мой друг, тем более: ты на знаменательных для тебя лекциях, а они всегда являлись лишь поводом для удовлетворения похотливого любопытства. Гнусный извращенец, жалкий соглядатай, ты обречен прожить жизнь зрителя! Вторая надежда расхаживает в самом низу, а ты делаешь вид, будто не можешь оторваться от занимательной статьи в "Петербургском вестнике". Будь проклята навеки моя незавидная судьба, Генриху не дозволено и насмотреться всласть на нее под чарующие мелодии "Ra" Джордана Рудесса. Возле нее опять околачивается мелкоразмерный блондин сомнительного происхождения. Откуда ты взялся? Ты мне даром не нужен, катись отсюда поскорее или ты бесплатное приложение к моей мечте? Тогда сядь и не заслоняй обзор. Но нет, ты, оказывается, адепт иной географии и принимаешь всерьез задачу о злосчастном треугольнике. Генрих принимает облик бородатого психоаналитика, склонившегося над листком полуистлевшего фолианта. Размышляет вслух: в самом деле, интересно, в чем же причина такой природной избирательности, отчего мужских особей чаще всего тянет к женским крупнее их? Должно быть, причина кроется в подсознательном стремлении к ситуации, в которой они находились на этапе полового созревания, то есть девочки крупнее мальчиков. Ха-ха-ха, (кашлеобразный смех старого педанта напоминает воронье карканье) имеет место некая экстраполяция себя сегодняшнего, возможно, вполне успешного самца в эпоху неуверенности, страхов и становления полноценной личности. Нами руководит желание реабилитироваться, взять реванш в такой приятной обстановке воспоминаний. Начинает сыпать терминами, махать руками, полемизировать и нервно перебивать воображенных в клубах табачного дыма оппонентов.

Или все идет по иному сценарию? Как я мог обознаться, меня подвело чутье, выработанное годами неудач и разочарований. Как говаривал приближенный к персидскому шаху поэт Ивор Занава во времена расцвета арабского халифата:

"Судьбоносных истин свет
Вскоре верный начертит ответ,
Ноябрь первый – обличений день,
На посрамленную подругу бросит тень.
Сообщника ее я перепутал…".  

Она вполне могла очень долго водить меня за нос. И менять любовников одного за другим. Во мне нет гнева, да и с чего бы? Мне просто очень жаль тебя. Ты, кажется, просто не знаешь, чего тебе хочется, ты мечешься от одного к другому, упуская из вида жизнь и меня. Про тебя все же, зашифровав это, написал мой друг Илья Копьеносцев: " Когда б твоим желаньям по утробе, то ты б имела миллион детей." Но прости меня, каждую секунду я готов раскаяться в сказанном, яд обиды застилает мне разум. Или вовсе пропасть тебе из моей жизни, будто не встречал я тебя совсем.

Наша красавица вне досягаемости, ее Генриху не достать, под охраной в мрачном тереме с видом на кремлевскую стену сидит она и горюет, льет неутешно слезы. У колонн маршируют два солдата, попробуй мимо них прошмыгнуть, чтоб они тебя не поддели на штык. Для пущей надежности курсируют вдоль огромных ворот дворца ее величества они в противофазе. Когда в середине пути они встречаются лицом к лицу, мгновение они медлят, затем сливаются, like двум каплям жидкости пребывают в слитом состоянии. Невозмутимым безликим Янусом с парой затылков. Вскоре начинают свой бег вновь. А что если губки помадой покрасить, прикинуться доверчивой дурочкой и пройти ко всем в доверие, в том число и к ней. Думаю, этот фокус прошел бы! Сейчас прогрессивным назовут того, кто с той или с другой стороны приближается к границе различий между полами, боюсь, правда, не хватит мне жеманности и голоса. Придется упрашивать роботов, говорить о чувствах с машинами.

Позвольте мне подняться наверх, к моей голубушке, моей мечте, моей богине, владычице, всепокоряющей безумному чувству дозвольте предаться, прикоснуться желаю к этому образу, моя икона в этом дворце, вся моя вера обращена на нее, моя судьба в ее руках, моя жизнь зависит от возможности созерцать античную нежность ее черт, ласковую серьезность, невозмутимое обаяние милых глаз, не останавливающих свой бег на мне. Не постесняйтесь расступиться, я никому не скажу, что бывал наверху, ей богу, клянусь чем угодно, клянусь последним мира днем, клянусь я днем его творенья, я буду тих, словно падающий лист, я буду ступать по ковру, подобно призракам, навещающим места телесного пребывания. Вы, что меня не слышите, откликнитесь хоть как-нибудь! Прогоните меня взашей, избейте меня, побирушку, до полусмерти, дайте мне знак. Вас набирали от рождения глухими в отряд охраны моей мечты от меня. Бездушные черти, место вам в аду, если я уже не там, едва ли мне придется там хуже, чем сейчас здесь с невыносимым грузом неутолимой тоски. Вы избрали самое верное оружие: вы молчите, несмотря на все мои просьбы. Хорошо же запомните сей час! Отныне я также глух ко всем вашим просьбам. Вы сотворили сами себе врага, который уж перед вами, бойтесь его, ибо он не будет знать пощады, и не утешит вас ни единым словом.

Перед Генрихом появляется калека в рваной одежде, он приплясывает и гримасничает, высовывает язык, а затем надувает щеки. Бьет себя в лоб и трепет за уши.

 

Старик:

Я вижу, счастлив ты, красавец, и день твой удался,

Мечтаешь ты о большем счастье и нескольких за раз

Прелестниц хочешь обнимать. Собак нанимаешь в слуги

И историю семьи пишешь с конца, собираешь осенние листья,

Запасая на год вперед.

Потомственный садовод разбогател и сажает цветы вверх ногами.

Генрих:

Раз ты берешь на себя роль умалишенного, мне можно отдохнуть.

Правда, не возьму в толк, откуда взялся ты, сначала был здесь я один?

Старик:

Призван одеть мысли в словесную форму, посланником являюсь я.

Генрих:

И верно: чувствую, внутри вскипает боль и речь моя готова,

Почерпнутая из глубины веков:

Вот дама. Взглянешь – добродетель, лед,

Сказать двусмысленности не позволит.

И так все женщины наперечет:

Наполовину – как бы божьи твари:

Наполовину же – потемки, ад,

Кентавры, серный пламень преисподней,

Ожоги, немощь, пагуба, конец!