Провинциальные жители

В юности, за несколько месяцев до встречи с тобой, я заболел загадочной, почти смертельной болезнью, которая по временам неразрывно объединяла мою душу с моим телом. Набросаю, пожалуй, неброский карандашный рисунок обстановки, дабы дать вам обоим представление о том, как выглядела тогда внешняя сторона моей жизни: вот крохотная комнатка, расправленная кровать завалена книгами (на переднем плане особо крупная особь, раскрытая и стоящая домиком), тапки на полу перевёрнуты, рядом один вывернутый носок. В углу деревянный стол и лампа, бросающая на этот стол свой концентрированный свет – тут у нас будет густая сеточка штрихов. У стола не стул, а дедушкино кресло-качалка. В этой комнате я умирал, или думал, что умираю.

Вся моя жизнь плавно перетекала в один сплошной сон, красочный, детальный, незабываемый. Таких снов за ночь порознь я видел по три штуки минимум. В них было всё – чего там только не было, всё, чего только можно желать от жизни. Иногда мне кажется, что болезнь не была причиной моих сновидений, но была лишь закономерной платой за все эти многочисленные сказки, которые я не в силах был остановить.

Они остановились сами, я выздоровел (где тут причинно-следственная связь?), я, потерянный, оглушённый, пытался «вернуться» к своей «жизни» (что-то мне подсказывает, что и второе слово заслуживает кавычек). Оглушённый, не знающий, что делать со всем своим страшным богатством, я встретил как-то зимой на бейсбольном матче нелепую девушку в сиреневом пальто – она размахивала идиотским флажком и поправляла, поправляла съезжающую на глаза шапку. И улыбалась. Этой девушкой была ты, Маргарет.

Последним из детей, от передозировки наркотиков, умрёт Майкл. Это произойдёт весной, поздней и ветреной, и к этому будет миллион незамеченных предпосылок. Майкл будет человеком, виновным в смерти двоих негров из Бруклина, не поделивших с ним то ли товар, то ли долю – в детали я вникать не стал. Эти вещи мне объяснил вечный, седеющий (значит, не такой уж и вечный) рыжий полицейский, после разговора сказавший так:

– По мне, так вы просто долбаные неудачники, которым не место в реальном мире. Впрочем, я и сам такой же. – И отчаливший потом навсегда.

Про двойное убийство я не стал тебе говорить. С тебя было довольно и смерти нашего сына. Мы по-прежнему любили друг друга, и нам по-прежнему надо было двигаться дальше.

Это были годы, когда постепенно зрело наше решение переселиться в пригород. Выражалось оно бессознательно – в наших участившихся поездках к морю, в толстых звукоизолирующих стеклах, поставленных мной на старые, постылые окна. Года через полтора после смерти Майкла сбежал смертельно больной, баснословно дряхлый Чарли, уволоча за собой полный памперс. Усыпление было назначено на следующую неделю, а была суббота. На улице был жидкий, просвечивающий вечер, и было немного ветрено – мы вдвоём ходили и звали его до поздней ночи, такой же жидкой и ветреной, и не нашли.

Скоропостижно скончалась, отравившись салатом, купленная мной от какого-то ужаса черепаха (то был тот же ужас, что заставил тебя завести любовника). Мы остались один на один друг с другом – один на один со своей судьбой и вопросами, накопившимися вполне. Многие из них, в том числе самые простые, до сих пор неразрешимы для меня – и в этом смысле я рад, что мне скоро умирать. Я забываю возвращать в холодильник молоко. Не умею пользоваться посудомоечной машиной. Из какой-то случайной новости я только сегодня узнал, что наша страна уже пять лет сладострастно мучает далёкий восточный край, и что нет, конца этому не предвидится. Я семьдесят лет провёл в твоем саду, моя Цирцея. Подобно ловушке, захлопнутся вот-то кавычки нашей завершённой жизни, и я, бездетный, стою на пороге окончательной и бесповоротной смерти.

И теперь я хочу спросить мою Цирцею о том, о чём никогда не спрашивал.

Я должен знать имя, полное, настоящее имя человека, знавшего тебя до меня. Не из ревности, скуки или подленького чувства переложить часть вины на кого-то другого. Я устал ловить его в моих сновидениях, манящего за собой, меняющего обличья, преследующего меня. Устал от вечной твоей долбаной тайны, до которой так и не дорос, чтобы узнать её. Я хочу знать имя, потому что знаю – он был.

Он не мог быть одновременно со мной – мы почти что всегда были вместе, он едва ли мог быть задолго до меня – ты практически выросла на моих глазах. Но я знаю – ты думала о нём в минуты наших первых свиданий, ты не забывала о нём и в минуты последних дней. В семнадцать лет ты поедала целые облака сахарной ваты, давила перед зеркалом (мои зеркалом) прыщи, делала вид, что боишься щекотки, и боялась того, что скрывается за ней. Твой первый любовник стал для меня мифическим демоном.

Отчего я так убивался, что мы (смешно думать!) чуть не развелись в первые же месяцы брака? Если бы меня накануне свадьбы спросили, женился бы я на тебе, будь ты последней потаскухой, переспавшей со всеми парнями в колледже, я бы не задумываясь ответил утвердительно. Была бы ли это ложь самому себе? Я бы мог сказать: «да» и закрыть тему. Но моё заблуждение было глубже и сложнее, чем простая ложь.

Я никогда не решил для себя этой проблемы – я просто перешагнул через неё, как перешагивают через многие неразрешимые вопросы. Теперь же я задаюсь другим вопросом – почему я просто не спросил тебя о том человеке? И, кажется, понимаю, почему: я хотел победить его в тебе, уничтожить, стереть. Я хотел отменить то, что было – даже не подозревая о том, что именно было. Но это страшное существо казалось неуязвимым, и бывали мистические дни, когда вся наша жизнь казалась одним сплошным ритуальным танцем в его честь: я искал его в тебе, в твоих привычках, страхах и предпочтениях, ты же, в свою очередь, искала его во мне. Наша измученная постель казалась полем, по которому мы гоняли, передавая друг другу, мифический образ, которым были одержимы – каждый по-своему. Он проникал в самые потайные уголки нашей жизни, мгновенно отпечатывался в мелочах, только что открытых нами друг о друге, он лишал первозданности и чистоты маленькую, небогатую провинцию нашей жизни. Читатель, не Ты ли это?