Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

С каждым днем становилось яснее и холоднее. Уже и ночной морозец запохаживал между елок, чтобы развесить на них бараньи воротники. Погода подталкивала сселенцев скорее решить: то ли им тут оставаться, то ли податься туда, где народ. Вольному воля.

Тот, кто избрал для себя дорогу, искал ее всюду, где только мог. Чаще всего направлялся к верховьям Двины, обходя стороной деревни, где могли бы его задержать. Потому и спать ни к кому не просился, и кусочка нигде не просил. Ночевал же обычно в стогах. Позднее, в марте или апреле, правясь по насту к поставленным с лета стогам, крестьяне нет-нет да и находили разбросанных там и сям мертвецов – по одиночке, по двое, целой семьей.

Были и те, что искали лесоучасток, чтоб там устроиться на работу. Большинство сбивалось с пути. Пропадало. Сядут куда-нибудь под угрюмую елку, чтоб поднабраться силенок, вздремнуть, отдохнуть. И больше не поднимались. Так под елкой и оставались, посеяв омытыми снежными водами и дождями косточки человечьи.

Иные к пристани пробирались. На последние деньги брали билеты на пароход и плыли в Архангельск. А вдруг повезет – и за вечером явится ночь, а за ночью и утро, которое встретят они еще непогашенными глазами.

Человек 60 осталось на берегу. Половина – в землянках, половина – в строящихся домах. Постоянно кто-нибудь из мужчин выбирался на поиски пищи, обуви и одежды.

Галактион уже дважды ходил в Моржегоры, каждый раз заворачивая к Семену. В последний раз возвратился с хорошей пожиُвой. Семен познакомил его с бригадиром Антоном, живым и горячим, как огонек, мужиком, у кого Борзенин скопил жеребца, и тот ему дал за работу 20 фунтов муки и кое-чего из детской одежды, какую когда-то носили две его дочки, но обе выросли, и теперь та без пользы покоилась в сундуке.

Дом рубили в два топора. Борзенины и в Совинском были на славе плотников-избостроев. Так что рубить из хорошего леса маленький домик было им просто. Даже одно окоُнышко вставили в стену. Стекло дал Семен в благодарность за то, что Борзенин подправил козе его хворую ногу, и та теперь скачет на всех четырех.

Дом был холодный. Пока без печи. Но глина уже приготовлена. Накопали ее хозяйки, не знавшие в эти дни ни отдыха, ни покоя. И ребята около них. Летают между деревьев, как пули. Особенно малый. Дед сплел ему по ноге удобные лапоточки, и Никитка тут же и взялся их обновлять. С одного перепрыгивает канаву, из которой бабушка с мамой берут лопатами спелую глину. До того допрыгал, что поскользнулся и угодил головой на самое дно. Доставали оттуда в четыре руки. Бабушка долго пеняла:

– Ты у нас еще мал. Береُжненько бегай-то! Оккуратненько! А то голову сломишь! Кто приставлять-то будет ее?

Пареньку было странно:

– Зачем приставлять?

– Затем, – еле сдерживала себя от улыбки смешливая мать, – чтобы ты безголовиком не остался. Без головы тебя не возьмут и в солдаты.

– А я туда и не собираюсь.

– Это как понимать?

– Я хочу не в солдаты, а в генералы.

– Почему-у?

– Потому что солдат убивают, а генералы живут!

– Ты откуда, Никитушка, знаешь-то это?

– От дяденек. Они тут к нашему деду ходят для разговоров. От них и знаю…

 

Вечерами Борзенины, знай, сидят у костра. Иногда и соседи придут. Просто так. Пообщаться. Поговорить о делах, о том, кто, где побывал, и куда собирается в новое утро.

Алексей Калистратыч лапти плетет. Это ему как отдых после ворочанья с бревнами и хлыстами. Осутуленный, с бусой гривой волос, крупный в шее и подбородке, с корневыми руками, в которых мелькает кривой кочедыُк и одна из берестовых лент, что, подплясывая, гибко стелется по земле, как ручная змея, он похож на седого лесовика, для кого тайга – дом родимый. Лапти, понятно, не валенки. Но все равно, куда веселей на душе, когда знаешь, что и жене, и невестке, и сыну, и само собою, внучатам, есть в чем выбраться за порог, будь за ним хоть осенняя хлябь, хоть пурга, хоть колючая стужа.

При свете костра и младший Борзенин выглядит необычно. Дрожащая пляска огня отражается на лице его, как сама одержимость, с какой упрямый Галактион точит ножиком белые стрелы. Стрелы и лук – оружие очень уж примитивно, забытое всеми давно. Однако ружьем в эту зиму, как бы он ни хотел, обзавестись не удастся. Так что стрелы и лук – это то, что может ему послужить. С первым снегом он собирается на охоту. А вдруг подстрелит какого-нибудь краснобрового поляшُа или ушастого зайца!

Лук один он уже смастерил. Сейчас завершает второй – для Юльки. Жена на вид не особо броскаُ, но что-то есть в ней решительное, мужское. Она уже и налимов стала носить, вылавливая их в Двине при бликах маленького костра глухими октябрьскими вечерами. Она и бревна корила и даже вместе с тестем вздымала их к верху сруба, пока ее муж ходил за продуктами в Моржегоры.

Единственно, что не любила Юлька, – это готовить еду. Но, слава Богу, эту заботу взяла на себя Степанида. Она и в шитье была мастерица. Поэтому внуки были всегда в опрятной одежде.

Кофты, какие принес ее сын из сельца, были для внучек великоваты. Однако она посидела над ними каких-нибудь пару часов – и всё получилось. Вынесла кофты из шалаша:

– Меряйте, девки, обнову!

Лучшего зова для девочек нет. Обе, как стрелы, из-за деревьев. Тут же, на ровном чищеُньи, где расточительно зеленела пихтовая подстилка, и вырядились в обноски. Обе довольные, ручки в бока, глазки играют, а кончики губ так и лезут к ушам.

Степанида не может не похвалить. Старшенькую сначала:

– Какая Оля-та нынче у нас! Губочки ах, а кофта в обжиُм! Настоящая выряжоُнка!

– А я? – младшенькой Гале обидно, что бабушка хвалит Олю, а не ее.

Что ж. Степанида находит хвалу и для младшей:

– И у Галеньки нашей тоُжное само: губочки ах, а кофта в обтяُж!

– У нее в обжим, у меня в обтяж! У меня, что ли, хуже?

– Нет! Нет! – Степанида, как истинный миротворец, умеет мирить. Умеет и радоваться за деток. – Вы с ней одного рукава рубаха! Право, модницы, да и только!

И Никитка не хочет отстать от сестер. В валенки нарядился, в которых тут же и утонул. Но все равно, ковыляя, выбрел из шалаша и голосом громким:

– Я тоже модник!

Бабушка всплескивает руками:

– Нет, ты не модник, Никитушка. Ты у нас настоящий форсуُн!

 

Дом могли бы поставить на пару дней раньше, да все отвлекались. То придет долговязый, как жердь, Аркаша Опёнкин, попросит, чтоб показали, как надо вязать стропильные связи. То подойдет Афанасий Савков. У этого верхний венец пошел в перекос, и надо как-то его поправить. А нынче, когда Борзенины начали бить свою печь березовой бабой, пришли почти все мужики. Пришли поучиться этому делу, ибо никто из них раньше не бил глинобойных печей.

Без подмоги нельзя. Подсказать, подсобить, надоумить – такое в крови у русского человека.

Восемь артельщиков принялись месить и носить на носилках спелую глину, сваливая ее у печного ряжаُ. Степанида тем временем на костре варила уху из налимов, которых утром сняла с перемета проворная Юлька.

Тут и там мелькают веселые рожицы ребятишек, пришедших сюда со своими отцами.

Пришла и старая девушка Кланя. Она здесь с матерью и отцом. Они не числились кулаками. Однако, когда забирали в колхоз с их двора большого породистого быка, отец ее, имевший прозвище Удалёнок, забастовал, и, чтобы бык никому не достался, облил его керосином и чиркнул спичкой по коробку. Огненный бык с диким ревом, ломая заборы, напрямую рванулся к пруду, где, оказавшись, сам себя же и потушил. Бык остался в деревне, а Удалёнка с женой и дочкой тут же причислили к вражеским элементам и под конвоем отправили на баржу. Здесь, на выселках Кланя сблизилась с Юлькой. Навещает ее, почитай, каждый день. Вот и сегодня она у нее. На ногах у Клани высокие со шнурками ботинки, на голове новомодный берет.

– Тебе дивьяُ! – в голосе Клани – тоска и зависть. – Муж у тебя эُкой белой, экой ядреной!

– И у тебя, Кланя, будет! – отвечает ей Юлька. – Погоди. Доживем до весны. Найдем тебе дролю. Еще какого найдем! Высокого, в кепке! Хочешь с серебряными зубами?

– Да я, – улыбается Кланя, – согласна и с золотыми!

– А с железными если? Чего? Не надо?

– Нет! Железные поُнизко мне!

На их голоса оборачиваются мужчины. Право, не голоса, а серебряные колеса катятся вдоль опушки, да так, что от них встрепенулся взволнованный свиристель, срываясь с веткой рябиновых ягод к новой опушке.