Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Малявин и месяца не прожил в поселке для выселенцев. Скучно и канительно, да и бумаг было столько, что в самую пору топить ими русскую печь. Невыносимым было и то, что предстояло ездить в Архангельск, где требовали с него справки, списки, ведомости, отчеты. И он схватился за голову: «На кой ляд мне это бумажное комендантство? Поеду-ко в Вологду или Тотьму. Уревич меня поймет. Уж лучше ездить в спецгруппе по деревням, брать за шкворень кулацкую нечисть, чем прозябать среди дохляков…»

Сказано – сделано. Повезло Малявину в том, что было на чем ему отправляться. Пароход, притащивший баржу с народом, поизломался и три недели стоял на рейде в Архангельском пароходстве. И только сейчас он поплыл по Двине обратно. Пристал к пологому берегу, где обретался Малявин.

Капитану необходимо было отметить свои документы. Он и отметил их, но по-крупному удивился, узнав о том, что Малявин плывет вместе с ним. Вникать же в причину отъезда свирепого гепеиста не стал. «Мене знаешь, сохраннее будешь», с этим он и уселся на пароход.

И Малявин уселся, успев за какие-нибудь полчаса сдать бумаги с печатями новому коменданту, выбрав для этого из двоих своих подчиненных более пожилого, кто не спрашивал лишнего, ничему на свете не удивлялся и был спокоен, как обдуваемый ветром камень на берегу.

Повалил густой снег. Было холодно. Малявин, забравшись в каюту, открыл сундучок, с которым в дорогах не расставался. Достав бутылку архангельской водки, налил в стакан до самого края. И выпил, как выпивают, прощаясь с унылым житьем-бытьем.

Вышел на палубу. Было скучно смотреть на кустарники вдоль реки, на крутящиеся снежинки, на деревни, дома которых бежали к водоразделу, спасаясь от липкого снегопада. «И как это можно тут жить, – подумал, – тоска…»

Он вернулся в каюту. Посидел. Полежал. Поел. Снова налил в стакан. Выпив, почувствовал удоволеُние. Захотелось кого-нибудь пожалеть. Себя пожалеть, – тут же понял. Не женат до сих пор. 40 лет уже. Ни семьи, ничего. И невесты, как не было, так и нет. Худо так-то. Жизнь, хоть и сытая, а пустая…

Допив остаток, вернулся на палубу. Размахнулся и бросил бутылку, стараясь попасть в качавшийся бакен. Промазал.

 

И тут его нос уловил запах дыма. Дым плыл по ветру. Далеко не у самого берега, где-то на третьей части реки Малявин увидел, как крохотный лоскуточек, незатонувшую пядь сухогрузной баржи. Встрепенулся. И сразу же – в рубку.

– К берегу! – приказал.

Капитан кисло сморщился:

– Не получится: сплошь топляки.

– А ты изловчись!

– Засядем, – сказал уже нерешительно капитан.

– К берегу, говорят! – рассердился Малявин.

В жизни своей обидел Малявин многих людей. Не хотел бы он с ними встречаться на этом свете. Но встреча такая, кажется, будет.

Пароход, несмотря на упрямство вялого капитана, к берегу все же подплыл. Малявин спустился по трапу. Оскользая на белых от снега камнях, поднялся на берег.

Ели с опущенными ветвями, наствольные бороды мха, круг кострища и мельтешившие тут и там надоедливые снежинки – все было каким-то уныло-привычным, притерпевшимся к невезенью и кричало о том, что жить среди этой тоски-унылости невозможно. И только висящая на суку чья-то голубенькая косынка, подсказывала другое, давая понять, что кто-то здесь все же обосновался и собирается жить, как жил.

Малявин двинулся дальше. И вдруг перед ним – свежесрубленный дом. А рядом с ним, где шалаш и потухший костер, какие-то люди.

Смутил Малявина крупный мужик в обрезанной выше коленей шинели. Он тут же его и узнал. Тело Малявина, как прошила, ниточка нервного шока. Не хотел бы он видеть этого человека. Ведь он же его застрелил. Почему он живой? Да как он так смел? Мало того, крутоплечий мужик смотрел на него презрительно и спокойно, как победитель.

Стояла какая-то нехорошая, очень глухая, почти бандитская тишина. И стало Малявину в ней страшновато и тесно, точь-в-точь крупной мухе в человеческом кулаке. Однако, вспомнив о пистолете, он сразу и справился с нервным срывом. Запустив в галифе торопливую руку, обнял холодную рукоятку.

– Какой ты живучий! – Лицом Малявина завладела заносчивая усмешка.

– Зачем ты тут? – спросил с ненавистью Борзенин.

– За тобой, – ответил Малявин, вытащив из кармана заряженный пистолет. – Поедешь со мной. В ГПУ. Там с тобой по-другому поговорят. Давай пошагали. Ну-у?

Малявин был теперь даже рад. Встречаться с Уревичем так и так ему предстояло. Но объяснить, почему он уехал, бросив свое комендантство, до этой минуты ничем бы не мог. А теперь твердо знал – уехал он потому, что поймал сбежавшего кулака и специально его доставил к Уревичу для беседы.

 

Еще более удивился Малявин, когда услышал скрип снега, и рядом с Борзениным оказались его отец и жена. Отец с тяжелым плотницким топором. Жена – с каким-то игрушечным луком – ни дать, ни взять – воспитательница детсада.

– Уходи отсеُд! – сказал Алексей Калистратыч, поднимая топор. – Не доводи до греха!

Глаза у Малявина выслеживающие, с прищуром, как у охотника в тайной засаде.

– Ну, ты, неотесанный идиот! Не путайся под ногами. А то ведь я и тебя могу увезти вместе с ним!

– Никого ты не увезешь! – ответил старик и пошел на Малявина, как на зверя.

Малявин выстрелил, и Алексей Калистратыч, не выпуская из рук топора, рухнул на пепельное кострище.

Галактион почувствовал сердце, которое, натыкаясь на ребра, рванулось и тут же рухнуло, будто в яму.

Малявин навел на него пистолет:

– И тебя, коли рыпаться будешь, как кулацкую гадину, продырявлю! Живо, живо со мной! Вниз спускайся! Туда, к пароходу! Кому…

Что-то еще собирался добавить Малявин, да не успел. Голова его круто дернулась, словно отламываясь от шеи, а руки схватились за горло, в котором торчала, покачиваясь, стрела. Упал Малявин, зарывшись затылком в приснеженный мох, где и умер.

Юлька бледная, с луком, который застрял у нее на плече, зацепившись за пуговицу фуфайки, бросилась на колени.

Галактион тоже бросился вниз к лежавшему навзничь отцу. Он только на миг и успел заметить в упругой фигуре, глазах и гримасе лица своей Юльки нечто жестокое, мстящее, боевое. Заметить касательным взглядом, оставив увиденное в себе, чтобы потом опять к нему возвратиться, и все, что случилось, переосмыслить.

Оба склонились над стариком, на груди которого, как доспехи, лежали тяжелые руки, а в них – невыпущенный топор.

Икая, тряся головой, подбежала и рухнула ниц несчастная Степанида. Следом за нею Оля, Галенька и Никитка, притихшие, словно знали, что дедушке плохо, что сейчас он между двумя мирами, и никто не в силах ему помочь.

Пуля попала ему под сердце. Он был еще жив. И жил той предсмертной коротенькой жизнью, с которой не встретишь уже ни новую ночь, ни новый рассвет. В двух шагах от последнего выдоха ощущал он себя очень маленьким, очень легким. Это, наверное, оттого, что он уходил в запредельное, куда не заглядывают при жизни. Уходил и слышал, как падали на него очаровательные снежинки, последнее, через что он держался еще за жизнь.

 

День новоселья не состоялся. Помешала за смертью смерть. Два человека вышли из жизни. Один – хлебопашец. Второй – убийца.

Убийцу не хоронили. Привязали к его ногам две веревки, выволокли к реке и плашмя затащили на пароход, капитан которого тут же от берега и отчалил. До Тотьмы труп он, естественно, не повез. Сбросил в Двину, как только скрылся из глаз этот берег, где Малявин искал и нашел свою смерть.

Алексей Калистратыч был похоронен достойно. Тело его погрузили в хвойную лодку, сплетя ее из ветвей юной пихты. Могилу же вырыли рядом с обрывом Двины, откуда видать четыре стороны света: две – вдоль реки, третья – по клюквенному болоту и четвертая – по-над лесом, уходившем на юго-запад, где была родиُмщина старика.

– Плыви, Олеша, куда позовет тебя твой архандел, – сказала ему Степанида, как только хвойную лодку с пловцом опустили в могилу.

Прощались с Борзениным все поселенцы – от стара до мала. Дул крепкий ветер. Деревья гудели. Казалось, они несли по вершинам своим забытую песню древней печали. Елки и сосны стояли здесь многовечно. И помнили все, что было давно и недавно на берегу. И вчерашний день они тоже запомнят, вместив в свое дуновение светлую память о человеке, который, как доблестный воин, пал от руки советского палача.