Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Пароходик отправился в путь. Снова, как и вчера, небо было очищено от дождливого буса и облаков. И звезды сияли все с той же грустью, словно в чем-то они провинились, и вот оправдывали себя.

Плыл пароход, направляясь фарватером к повороту, за которым синел горизонт, уходивший своими стемнелостями к востоку. И баржа плыла, наполненная народом, переселявшимся в край необжитых земель. В трюме сидели те, кого взяли откуда-то по-за Тотьмой. Туда, к ним, в нутро, где было темно и глухо, никто из садившихся в Тотьме не собирался. Сидели разбросанным табором на огромной крыше баржи. Сидели, таращась на берега, покрытые, где малахитовым лесом, где убранными полями, где ровно причесанными стогами с вечерними птицами на шестах. А когда попадалась завитая синью укромная деревушка с разбежавшимися по склону сарайками, баньками и домами, то сердце сжималось. Казалось, что эта земля не чужая, а родственная, своя, и жизнь здесь такая же, как и дома, оставшегося вдали на невозвратных урочищах милого края.

Пролетели тремя косяками высокие птицы. Какое волнение в лицах! Все, кто на палубе был, подняли к небу глаза.

– Журавли!

– Нет! Это лебеди!

– Откуда они?

– Может оттуда, куда нас везут.

– Воно-ко. Лебеди улетели. А кто там остался? На нашей чужбине? Неуж-то одни вороны?

– Пожалуй-ко так. Будем с воронами зимовать…

По крыше, как по горе, покатил мозглый ветер. Утерпеть его было нельзя. Одежда и обувь были сырые. Дрожь по телу пошла.

Шевеление. Шарканье. Шорох шагов. Потянулись сселеُнцы к просторному трюму. Забирались в исподнюю темь осторожной приступкой, вслепую, надеясь больше на растопыренные ладони, чем на ненужные в этих потемках глаза.

В трюме было, хотя и прохладно, но не промозгло, и ветер здесь не гулял. Поэтому можно было и обтерпеться и даже согреться, как согреваются в стылом доме, где собирается много людей, и дыхание их, смешавшись с холодным пространством, превращается в ту обитель, где нельзя уже околеть.

Где-то внизу шуршала вода, скользко облизывая обшивку. Трюм был полон людьми, забывавшими в наُползнях сна первые дни начавшегося мытарства. Борзенин лежал, подложив под голову руку. Рядом лежал и Гаврюха. Старый, видно, простыл, и грудь его выпевала шипящие звуки.

Сон у Борзенина был тяжелым. Он видел прошлое. Прошлое было похоже на кладеного коня, который нашел в себе силы и встал на дыбы, чтобы тут же и броситься вниз, опуская копыта на коноклада. Борзенин проснулся. Чтоб не входить в расстройство, сильно и резко прищурил глаза, заставляя себя не просто забыть, а выкинуть вон это тягостное видение. «Ведь не коня я видел и не себя, – сказал он неслышимыми словами, – а жертву и палача. Они поменялись местами. О-о, жизнь-изнанка! Неужто такое возможно?»

 

Утро было холодным, с инеем, обкидавшем траву и кусты вдоль реки хрустальными кружевами. Иней лежал и на тонкой цепи, разделявшей палубу на две части: одну – ближе к носу, вторую – к корме. На корме – жилая постройка с железной трубой, откуда струился дымок. Там – охранники с комендантом. Один из них в долгополой шинели, засунув озябшие руки в карманы, ходит с винтовкой туда-сюда. Винтовка висит за спиной.

Заглянуло утро и в люк. Белый, как заячья лапка, пук света скользит по лицам людей. Будит, не будит, а многие начали просыпаться.

Борзенин с Гаврей первыми вышли из трюма. По палубе, как по ворсу, отпечатались их следы. Уселись на самый край, свесив ноги над лемехом бойкой волны, омывавшей баржу от носа.

Справа открылся высокий холм – стародавнее городище, глядевшее из своих задернелых слоев глазами людей удалого средневековья. Луговина. Бегущая к Сухоне огороُжа. Стадо телят. Пастушок на коне.

Гавря снял с головы магазинную кепку. Помахал ею мальчику на коне. Вздохнул, как простился с чем-то известным только ему. И сказал:

– Земелька-землица. И у нас, в Поповке, она такая. Всё здоровье ушло в эту землю. От землицы и жил. А теперь?

– Рановато заныл, – заметил Борзенин.

– В самую пору! – оспорил старик и со вздохом напялил кепку. Напялил так глубоко, что под нее убралась почти вся его лесенная подстрижка.

 

– О чём толкуем, товарищи-мужики? – раздался знакомый голос, и Борзенин, не веря своим глазам, увидел Попова, неунывающего верзилу с беловолосой и крепкой, как булыжина, головой.

Попов уселся рядышком с ним. Повернулся к нему, открывая на крупном лице свежий след от винтовочного приклада.

– Васюха! Да где тебя так? И кто? – еще более удивился Борзенин.

– Всё по порядку. – Василий вытащил из кармана кисет с газетой. Соорудил самокрутку и, закурив, торопливо, точно куда-то опаздывал, зачастил:

– Ты ушел тогда от меня. А час спустя, эта свора, гляжу, опять показалася на дороге. С двумя подводами. Чую: снова ко мне. Видать, за мной и моей семейкой. Жену с дочурой тут же я выпихал в заднюю дверь. Обернулся еще за справками и деньгами. Сунул все это им где-то уже в огороде. Наказал, чтобы шли, не мешкая, на Борзово. Там браток у меня. От братка – на реку, и пароходом, не вниз, а вверх, то есть на Вологду, где у Маруськи – крестный с крестной. Проводил их, как вытолкал в ночь – и назад.

Всемером уже в дом-то ввалились. Кладовщик еще с ними Серега Бузёнок. Да братья Коточиговы, эдакие бутуُзки, не знаешь, чего у них на уме, но тянутся к тем, у кого власть и сила. Волю дали Малявину. Он за главного тут. Постукивает винтовкой.

– Две минуты на сборы! – орет на меня. – Где жена? Где-ка дочь?

Говорю ему:

– Вроде бы были недавно. Да куда-то ушли. На беседу, поди-ко. Или еще по какому задеُлью. Давай, говорю ему, поищу. Пошаُстаю по селу. Обязательно приведу.

И пошел, было я. И ушел бы. С концами. Порог уже было переступил. Да Малявин ополоуُмел. Прикладом меня! Так огрел, что из глаз у меня не искры а огненные косицы! Я и опомниться не успел, как меня сволокли к телеге. Швырнули туда – и айда на реку. Там у них баржа на буксире стояла. Собирали в нее таких же, как я. Ну, дела. Как у волка без логова и без лесу. Ведь в Совинском-то нашем я ничего не успел. Даже харчей взять не дали. Успел лишь, и то на ходу, когда тронулись, на председателя сельсовета, на Грабова нашего посмотреть. Он стоял с керосиновым фонарем, черный весь, как татарин из преисподней. Пожаловался ему:

– Почему так невежливо-то со мной?

– Потому, что тепеُре ты контра! Укрыватель беглого кулака!

Удивляюсь:

– Какого еще кулака?

– Галактиона Борзенина!

И даже ручкой мне помахал. Очень был предоволен, что избавился от меня…

 

Пароход просвистел, предупреждая кого-то на лодке, близко проплывшей возле него к этому берегу от того.

– Вот такие мои дела, – Василий бросил в реку зашипевший окурок. – Третьи сутки как я на этой барочке отдыхаю…

Попов похлопал ладонями по коленям. Выглядел он, хотя и усталым, но энергичным, словно держал на уме какое-то важное дело, которое он обязательно совершит. В растопырено-белых ресницах его покачивались глаза. Глаза бесстрашного человека, который все, что ему предстояло, уже обдумал и ничто не может ему помешать.

– Поешь-ко давай, – предложил Борзенин, развязывая котомку.

От еды Василий не отказался. Двое суток не ел. В то же время видел, что и Борзенин питался не сладко. Поэтому взял у него лишь пол-ломтика хлеба да глыбку сала величиной с кубический сантиметр.

– Забыл сказать, – Попов утайливо улыбнулся, – когда уезжал из Совинского, версты две проехали, вдруг слышу выстрелы из ружья. Думаю, это наш Дорофей. Полезли к нему с конфискацией, вот он кому-то и плюнул пулей в лобешню. Весело было там…

– Дорофей – настоящий мужик, – отметил Борзенин. – Как он там? Один против всех? Взяли его или нет? Не знаем про это ни ты, ни я. Зато знаем другое, что мы теперь вместе – и ты, и я.

– Нет, Галаша! На разные полюса! Ты – на север, а я – туда! – Василий вывел руку в сторону ряби, полого качавшейся за баржой. – Ты ко семейке своей, и я ко своей. – На вот тебе на память. Авось пригодится! – Рука его унырнула в карман домотканых портов, достав оттуда железное яйцо. Покосившись на тонкую цепь, за которой стоял к ним спиной, весь в объятиях дремы невыспавшийся охранник, он легко, как, играя, толкнулся вперед и исчез с тихим плеском в реке.

 

Только тут дошло до Борзенина, что Попов совершает побег. Именно в эту секунду и совершает, рискуя собой, ибо вода была очень холодной, да и охранник мог его разглядеть и прицельно выстрелить из винтовки. «И я бы так мог, кабы семейка была не на севере, а на юге», – подумал Борзенин и осторожно нащупал глазами сидевшую на спине охранника боевую винтовку.

На палубе было спокойно. Не только охранник, но и те из сселенцев, кто вылез из трюма и грелся сейчас на солнечной крыше, не видели ничего. Только он да Гаврюха были свидетелями побега минуту назад рядом с ними сидевшего мужика, которого вдруг не стало, словно он отошел куда-то в сторонку и должен вот-вот возвратиться назад.

Река, как ни в чем не бывало, спокойно и даже лениво текла меж лесных берегов, и ровная гладь ее сонно поблескивала на солнце. Глаза у Борзенина заболели, настолько он резко всматривался в нее, следя за мелькающей головой, которая отплывала все дальше и дальше, пока совсем не прибилась к береговым ивнякам.

Душа Борзенина взликовала. Надо же так! Сбежал! Теперь-то уж точно свой шанс Попов не упустит. Пойдет правым берегом до конца. И пускай до Вологды все 400 километров, он одолеет эту дорогу, каких бы усилий не стоило это ему. И встретится со своими. «А я?» – встрепенулся Галактион. И тут разобрал голос Гаври:

– Я ведь тоже плавать умею. Не хуже его. Покеда, Галаша!

И Гавря нырнул. Очень неловко, плашмя, отшибая себе живот. Три – четыре секунды он был под водой. И вот – наверху. И кепка с него не слетела, настолько сильно он ее натянул. «Отчаянные ребята!» – изумился Галактион. – Со смертью играете. Кто кого?»

Послышался грохот сапог. Борзенин встревоженно обернулся. «О, боже!» – метнулось сердце, когда увидел Малявина, как тот в одной гимнастерке выскочил из избушки, в три прыжка – к конвоиру, схватил у него винтовку, приладил к плечу и стал нашаривать цель.

«Промахнись, промахнись», – зашептал про себя Борзенин и услышал раздавшийся выстрел.

Было больно смотреть, как Гаврю толкнуло куда-то поверх воды, голова его дернулась и упала, погружаясь в реку. И сразу же выплыла кепка, такая мерцающая на солнце, такая новая, и такая ненужная никому.

Тут послышался рваный голос:

– Всем в трюм!

Малявин был не в себе. Переступая цепочку, схватил винтовку за гладкий приклад и, будто косой по траве, сделал страшный замах, сгоняя сселенцев с солнечного пригрева.

Подняв мешки, Борзенин смешался с толпой, и, пока он слезал по лестнице в трюм, пока искал для себя поукромней местечко, пока, наконец, ворочался на полу, пристраивая котомки, – во все это время испытывал виноватость, словно этого Гаврю он мог и спасти, но не спас, и это, было невыносимо.