Строгие рамки

 

Коллективизация, спасая от голода города и Красную армию, подрубила под корень становой хребет Советского государства, отняв у него истинных земледельцев, большинство которых было сослано в холодные земли русского Севера. Именно о таких выселенцах и идёт в повести речь. Не только тех, кого под дулом нагана отправляли в суровый путь, но и тех, кто добровольно рвался в необжитые места, где хозяином был больше волк, нежели человек. Почему добровольно? На этот вопрос и отвечает повесть.

 

 

 

 

Долгой кажется ночь, если она началась не с вечера, а с утра, и со всех сторон на тебя – неразглядные стены баржи, неразглядный пол с потолком, неразглядная дверь. Дверь закрыта снаружи, чтоб никто из нее – никуда. Мужики стали бить в нее кто рукой, кто спиной, кто обломком доски. Наконец дверь, роняя залоُжку, ослабла и подалась. Заключенные вывалились наружу. Кто-то крикнул Малявину:

– Чего закрыл-то нас, командир?

Малявину весело. Он поспал хорошо. И позавтракал хлебом с маслом. И чаю выдул четыре кружки. Улыбается, объясняя:

– Для того и закрыл, чтоб спокойнее было и вам, и нам.

Было раннее утро. Солнца еще не видать. Лишь местами оно пробивалось сквозь хвойные заросли побережья, и в эти минуты на гладкой реке, как веселые конькобежцы, скользили серебряные лучи.

Возле Борзенина – братья Булькотины. Говорят, словно жалуются ему:

– …Сундук еще свой утопили. А в нем плотницкий инструмент, и харчи, и все остальное. Прям, беда за бедой. Как и жить?

Борзенин сочувствующе вздыхает:

– Эту нашу беду, – от его глубоких с печальцею глаз к воспаленным глазам незадачливых братьев пробираются грустные мысли, – надо переступить. И уйти от нее туда, где она не схватит нас с вами за горло.

– А если схватит?

– Снова переступить.

Запахло дымом, который нанес с восточного берега ветерок. Где-то там работают лесорубы. Валят лес, накопляя его, чтоб зимой лошадьми на подсанках и санках доставить к замерзшей реке.

Солнце медленно поднималось. И не грело оно, а грелось от рождавшегося за лесом большого архангельского костра.

Становилось теплее с каждой минутой. Многие, кто находился на палубе, прихватили с собой из трюма кое-какую еду. И Борзенин спустился вниз. Вынес два отощалых мешка – свой и Гаврин. Из Гавриного вынул толстый пирог. И поднес уже, было, его ко рту, как увидел мальчика в длинной, ниже коленок кофтенке с лицом худущим-перехудущим, на котором тускло синели смотревшие на пирог ожидающие глаза.

–Ты, поди-ко, сегодня не ел?

– И вчера он не ел, – ответила вместо мальчика чернобровая с очень красивым лицом молодая женщина в ветхой фуфайке.

– Вот, возьмите, – Галактион протянул им пирог и добавил к нему кулек леденцов и последний, со спичечный коробок, пластик сала, достав все это из котомицы, где, кроме ножичка с яркой ручкой, уже не было ничего.

– А сами-то вы? – сказала женщина с извиняющейся улыбкой. И то, как сказала она, как вздрогнули около рта ее две молоденькие морщинки, как она наклонилась и погладила сына по голове, было видно, что держится женщина на пределе, что горе ее велико, и никто в этом мире ей уже не поможет.

Галактион успокоил ее:

– Есть, есть у меня, – нащупал на дне Гавриной котомицы половинку от пирога, поднял ее, показывая, чтоб женщине не было неудобно из-за того, что он из-за них остался без пирога.

– Спасибо вам, – женщина кушала, подставляя ко рту маленькую ладошку, чтоб не упала мимо крошка от пирога. И мальчик кушал, тоже подставив ко рту тощенькую ладошку.

 

День обещал быть погожим. Еще и утро, как следует, не настало, однако в природе что-то переменилось, нежно, по-родственному, как кусочек души, подкатил ветерок, принеся с собой запах веселого луга.

Откуда-то сверху, как с неба:

– Кьи! Кьи!

Галактион изумился. Где-то от облака, как, нападая на пароход, снижалась бурая птица. По крыльям пугающей ширины, оперенью хвоста и клюву он мгновенно определил в ней орла. Еще по учебе в Ветеринарном он знал, что птица эта, хотя и оседлая, но иногда совершает огромные перелеты, достигая порою до Белого моря. Был орел одинок, смел, свободен и горд собою. Пролетая над пароходом, он опять бросил вниз:

– Кии-кии!

Словно клекотом и полетом своим он кого-то предупреждал, сообщая одновременно, что не всё еще так отвратительно в этом мире, что остались в нем и пространство, и воля, и высота, где властителем всей земли, всего неба и занебесья и является он, орел, пролетающий в эту минуту над пароходом.

Галактион, как забылся, переместясь вместе с птицей в большую надречную высоту. Опустил оттуда его приклад, которым охранник опять, как вчера, тупо и грубо стучал по барже.

– В трюм! Хватит, понежились! Ну-ко! Ну-ко!

Запестрели, задвигались плюшевые жакетки, пиджаки, душегрейки и сарафаны. Чей-то зарёванный голос:

– Хотя бы не спятить.

Еще один голос, но мужественный и твердый:

– Устоять бы средь этого окаянства.

Галактион, как откликнулся. Но откликнулся не словами, а движением слов, шелестнувшим где-то под самым горлом: «Наше время пока не с нами. Но придет и оно. Наша, наша возьмет».

 

Как вечёр, уходить никуда он не стал. Полагал, что его положение изменилось. Он теперь не со всеми вместе. Он обособлен. И никто его отсюда не сшевельнет.

Вскоре к нему подошел Малявин. Голова без фуражки, и жирные волосы развалились, падая над ушами, как два распластавшихся птичьих крыла.

– Подъезжаем, – сказал снисходительно и небрежно.

Борзенин заволновался. Сам не заметил, как встал, бодро покачивая плечами.

– Где? – Уставился взглядом на берег, который был весь в лесу, и признаков хоть какого-нибудь селенья, как ни всматривайся, не видно.

– Не туда глядишь, – усмехнулся Малявин, – вон, видишь, – показал на торчавший в воде метрах в ста от елового берега серый выступ.

– Это чего такое? – смутился Борзенин.

– Баржа, – отозвался Малявин, – затонула, как видишь.

– Как это так? – Галактион растерялся, ощущая, как где-то снизу, от самых пяток по телу его пошел подниматься панический страх.

Малявин и сам испугался. Никак не думал, что встретит такую картину. Ведь здесь, на барже, оставалось, насколько он помнит, 120 живых человеческих душ. Куда они все подевались?

– А так, – сказал он Борзенину, – что на этой барже была и твоя семейка.

– А где сейчас-то она?

Малявин честно признался:

– Этого я не знаю.

– И что же теперь мне? Что делать? Где я их буду искать?

Малявин пожал плечами. Нечего было ему сказать. Хотя про себя он подумал: «До берега далеко. И пловцу не доплыть. Значит, где были, тут и остались».

– Смирись, – сказал он сочувственным тоном, – ничего уже не поправишь. Едем со мной. Будешь при должности. Я тебя прорабом назначу.

Борзенин не сладил с нервами.

– Не-ет! – закричал с отчаяньем горюна, готового с горя броситься в воду. – Я тут остаюсь!

Малявин опешил:

– Как это тут? На этом обломке!? Да ты и дня не продержишься! К рыбам уйдешь!

– Останусь – и всё! Придержи пароход!

Малявин не стал возражать. С безумцем не спорят. Достал из кармана зеленого галифе милицейский свисток.

Над рекой полетел упреждающий свист.

 

Капитан был понятливым человеком. Мигом сообразил, чего от него хотят. Подошел к затонувшей барже, проведя пароход только-только что не впритирку. А минуту спустя застопорил ход, и живая баржа оказалась над мертвой, от которой торчал над водой только выступ кормы.

Борзенин спрыгнул, попадая подошвами ног на этот скосившийся выступ.

Пароход протрубил, подымая колесами веер воды, и живая баржа, отделившись от мертвой, поплыла к середине реки, где качался, как поплавок, белый бакен.

Малявин стоял на барже рядом с юным охранником, чье лицо с тощими усиками под носом выражало сочувствие человеку, который остался один на один с неизвестностью и рекой.

– Намучается, бедняга, – сказал охранник.

Малявин тоже смотрел на торчавшего посреди реки рехнувшегося упрямца. «А если снимут его? – явилась досадная мысль. – И он останется жив? И кое-кому кое-что порасскажет…»

Обернувшись к охраннику, быстро спросил:

– Чего ты сказал-то? Чего?

– Говорю, намучается бедняга. Ведь остался на верную смерть.

– А мы поможем! – воскликнул Малявин. – Поможем нашему Робинзону! Чтоб не мучился дольше, чем надо. Человек-от он неплохой. Ну-ко, шлепни его.

– Это ка-ак? – изумился охранник.

– Пальни по нему!

Охранник обмерил Малявина остановившимися глазами:

– Вы же сами его отпустили.

– Отпустил на одну минуту. А минута прошла. Дай сюда! – Малявин не взял, а сорвал с плеча молоденького солдата пристреленную винтовку. Сетуя, что отплыли далековато, и можно промазать, он направил ствол на серый пиджак, норовя попасть прямо в сердце.

Выстрел был оглушительным. Передавая винтовку, Малявин спросил у охранника:

– Ну, и как там?

– Упал, – уныло ответил охранник.

– Что и требовалось от нас! – улыбнулся Малявин.