Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Скрипнула грядка телеги. За крепостными воротами, слева от мрачной скудельной избы, за которой тянулись холмы погребённых, на паре гнедых подкатил божедом. В его щелеватых глазах, козловой бородке и зыбких губах, затаивших усмешку, было какое-то сходство с ханом Батыем, который, казалось, затем и воскрес, чтоб проехаться рядом с толпой обречённых.

– Упырь упырей! – Целовальника затрясло, и непонятно было, то ли он испугался татарина, то ли так открыто разгневался на него. – Мертвечину почуял.

Фенко не понял:

– Какая тепере в нас польза?

Трясти целовальника перестало.

– Покуд ты Богу душу не отдал, одёжку, какая побаще, с тебя содерёт.

– А стража? Неужто позволит?

– Глянь на телегу – два бурака, и оба с вином. За это позволит.

 

Показалась река, кусты бересклета, чёрный скелет горелой сосны. Уже вечерело, солнце свалилось за лес, оставив над ёлками отсвет заката, когда конвоиры сошлись в один ряд и, наведя на подстражных секиры, стеснили их к бровке обрыва, откуда точило речным холодком. Два высоких стрельца подошли к татарской телеге, взяли оттуда по колотухе и возвратились назад, выжидающе глядя на божедома.

Татарин, наметив несколько жертв, достал из кривого чехла длинный нож. Подошёл к молодому, тучному в брюхе детине, сунул лезвие в низ живота, и когда тот со стоном осел, полоснул по верёвке меж рук и решительно сдёрнул кафтан. Затем, пропустив двух одетых в нищую гُуньку посадских, приблизился к бусому старику в суконном, с поясом, доломане. Старый заплакал, попятился, низко согнулся, пряча живот далеко под себя. Но татарин знал много разных приёмов, как можно коротко убивать. Рука его потянулась к дрожащим ладоням, которыми бусый пытался спасти живот от ножа, и вдруг, изменив направление, мягко всадила лезвие в шею.

Брагина бил ледяной озноб. Божедом подошёл к целовальнику Кеше, приметив на нём сапоги с оторочкой. Приказал ему сесть. Копыто, следя замороченным взглядом за страшной рукой, опустился на землю. Сволакивая сапог, божедом раздевающим взглядом прошёлся по Фенковым старым бахилам, штанам, азяму и колпаку.

Брагин вспотел, ощущая, как грудь обвалило чёрным желанием сделать что-то наперекор. Тараща глаза, он дёрнул кистями, с которых змеёй свильнула верёвка, и прелым носочком бахилы прицелисто пнул. Слыша хруст переносья, с каким татарин свалился, сжимая под мышкой добытый сапог, метнулся вперёд, под секиру стрельца, озаряясь на миг догадкой, что самый блаженный есть тот, кто не знает разницы между жизнью и смертью. Секира стесала с плеча длинный лоскут азяма. Стрелец впопыхах промахнулся, и Фенко, шлёпнув его по круглой башке, удивился, что стражник от этого зашатался и, обмякая, уселся в густой бересклет. «Спасусь!!!» – проревело в груди, и Фенко порывисто прыгнул. Но, не услышав топота ног, обернулся.

Подстражные были растеряны и, не зная, что делать, метались меж алых кафтанов стрельцов. Вставал божедом. Целовальник Копыто, будто нелепый кузнечик, скакал по траве, спасаясь от долгой секиры, которой разгневанный сотник пытался лишить его головы.

Фенко в запале. «Ах, так!» Четыре прыжка. И кулак его, взяв всю тяжесть громоздкого тела, влетел с размаху в рыжий висок. Повалился сотник, взмахнув ногами. Целовальник подставил Брагину руки:

– Рассеки ужишку! Скорей!

Разрезая секирой веревочный узел, Фенко глянул поверх волосатой Кешиной головы и понял, что дело их паُдше не надо. Подарестные, кто торчал истуканом, не смея тронуться с места, кто крутился ужом под ногами стрельца, кто, визжа и рыдая, от взмаха секиры, обреченно бросался с обрыва в Оку. И только подколотый в брюхо молодчик, проворно поднявшись с земли, торопился к горелой сосне, за которой прядали ушами гнедые.

– Отмахнисе от них! – проорал целовальник, тоже бросаясь к сосне.

Фенко, будто великий косец, размахнулся секирой по кругу, дабы устрашить трёх стрельцов, норовивших загнать их в реку. Стрельцы отшатнулись. Но, перемолвясь, снова пошли с трёх сторон на холопа.

Телега уже громыхнула колесами по земле. В вожжах – детина и целовальник.

– А-а! – крикнул Фенко, видя, что не успеть и, отбив держаком тяжёлый бердыш, поспешил не назад, а вперёд, чем смутил наседавших, заставя их выходить удар на удар. Но стрельцы рисковать, должнُо, не хотели, и, опасаясь Фенковых рук, в которых секира сулила кому-то из них погибель, чуть поотпятились, дали проход.

На скрипевшую за бересклетом телегу Фенко вскочил на бегу.

– А ну, лихорята!!! – шумнул целовальник.

 

Гнали татарских гнедых, раз пять, не мене, меняя дорогу – запутать следы. Ночь садилась уже на просёлок, на грабы и ясени вдоль него. Давая отдых коням, спустились в пологий ложок. И только тут оглядели друг друга, перекрестились и, распечатав бурак, попеременно глонули татарской сивухи.

Дородный молодчик, который первым изведал, насколько остер у татарина нож, мотал головой:

– А ведь с душой уж было собрался к архангелам в гости. Ан не пришлось.

Целовальник моргнул на него:

– Ай железо тебя не берет?

И Фенко моргнул:

– Ну-ко? Ну-ко?

Умилился молодчик:

– Спасла калитُа с пирогами! – и, распустив низ испُодки, вытащил сумку из-под портов, сразу осев в животе чуть не вдвое. – Запрятал в кружُале, ковды сторожьё налетело. Боялся: вдруг отберут?

– Ты никак хлебопёк?

– Хлебопёк.

– Добро, коль радеешь о завтрашнем дне. Хлеб-то тепере – второй спаситель.