Счастье неизбежно

 

 

Маленькая смешная повесть

 

 

 

Человек я немстительный. Память у меня хорошая, но не злая. Правда, правда – поговорите с любым, кто меня знает. Едва ли хоть кто-то сможет припомнить хоть что-нибудь, отдалённо напоминающее во мне жест возмездия. Не знаю, чего здесь больше: великодушного христианского смирения, требующего с улыбкой сносить обиды, или закостенелого цинизма негодяя, не желающего и пальцем шевельнуть, чтобы улучшить этот мир? Да и какая разница...

Но, однажды я им всё-таки отмстил. Им всем – одним махом, жестоко, беспощадно. Правда, они об этом так и не узнали. Тем хуже для них. Они по-прежнему пребывают в слепой уверенности моей преданности. Несчастные.

А вам я признаюсь, – по секрету, разумеется, ибо убеждён, что всё это останется между нами, – нет большей радости, чем торжествующая радость мести.

Не верите? Судите сами...

 

_____

 

Не знаю, что омрачило мне в тот день настроение.

Возможно, причиной была грязь на моих туфлях. Должен заметить, я всегда тщательнейшим образом слежу за чистотой своей обуви. Мои коллеги говорят, что моя чистоплотность даже носит характер ритуальных действий. Они, разумеется, шутят. Ведь ритуальные действия – признак психического расстройства, а это уж никак не обо мне. Всякий, кто меня знает, подтвердит.

И вот, выйдя утром из подъезда, я тут же вляпался в мерзкую жижу, растёкшуюся по двору. Там, где вчера ещё пролегала асфальтовая дорожка, ныне зиял свежевырытый котлован. В его глубине хмуро поблёскивали обнажённые трубы, на которых, словно жуки на ветвях, копошились двое перемазанных в глине рабочих. Ещё с десяток человек разместились по краям ямы и, задумчиво покуривая, давали советы. И почему только они всегда затевают чинить трубы непременно осенью – в самое грязное время года? Взглянув на свою обувь, я понял: день безнадёжно испорчен.

Впрочем, возможно, трубы и туфли здесь ни при чём. Возможно, я уже встал с дурным настроением. Ведь накануне, вместо того, чтобы хорошенько выспаться перед дежурством, я полночи провёл в ругани с женой. Вообще-то, те, кто знаком со мной, подтвердят, что я – исключительно миролюбивый человек. И будут, чёрт возьми, правы! Да, чтобы вывести меня из терпения, надо хорошенько постараться. Скажем прямо – это практически невозможно. Но, только – не для жены. У неё талант. Там, где иному потребуется вечность, чтобы мало-мальски расшевелить дремлющего во мне психопата, ей достаточно два-три кодовых слова на одну из излюбленных тем. Да, длительный срок законного брака учит находить к сердцу супруга оптимальный, кротчайший путь.

Моя жена по гороскопу – Овен. Я никогда не верил во все эти астрологии, пока однажды мне в руки не попалась одна книжица, в которой я прочёл:

 

ОВЕН. Человек, рождённый в этом знаке Зодиака, задорен, раздражителен, честолюбив и упрям. Желание настоять на своём может перейти в деспотизм. Плохо поддаётся чужой воле, а жар страстей не знает границ. Сильная воля не знает предела, деятельный ум толкает вперёд, не опасаясь препон.

 

Я читал, и по спине ползли мурашки – это был её точный протрет. И откуда эти шарлатаны узнали о ней такие бесспорные подробности?

Затем, коль уж мне довелось ознакомиться с независимой экспертизой личности жены, я полюбопытствовал, что они могут сказать обо мне. Я знал, что мой знак – Рыбы. Мне, почему-то, не очень нравится отождествлять себя с холодной, слизкой чешуёй и бессмысленно выпученными глазами. Я предпочитаю видеть рыбу в моей тарелке, а не в измышлениях проходимцев, полагающих, будто могут судить о моей душе. Но, тут я бессилен – не мы даём себе имена. Уж лучше быть бессловесным холоднокровным, чем жалобно блеющей овцой. Итак, Рыбы:

 

РЫБЫ. Обладают высокоразвитым чувством интуиции, со спиритуальным подходом к жизни. Двойственные натуры: с одной стороны честны и трудолюбивы, методичны, с другой – мечтательны и впечатлительны. Идеалисты, ищут гармонию, красоту и мир. Испытывают глубокие разочарования, поняв, что жизнь далека от совершенства. Предпочитают одиночество, созерцание. Материальные ценности для Рыб ничто по сравнению с духовными.

 

И ещё я выяснил, что её стихия – огонь, а моя – вода. Огонь несовместим с водой. Либо испаряется вода, либо она тушит огонь.

Мне кажется, это кое-что объясняет...

Всё это я рассказываю вам не в качестве развлечения заочного эксбициониста, а лишь для того, чтобы вы убедились: перед вами – нормальный человек, с нормальными человеческими реакциями.

Да и потом, не будь я нормальным человеком, разве смог бы работать в такой непростой области как психиатрия? Чтобы работать психиатром, скажу я вам, нужно иметь даже не железные, а, как минимум, титановые нервы – не говоря уже об аналитическом складе ума, уравновешенности эмоций и приятности манер. Правда, среди обывателей распространено предубеждение, будто все психиатры немного «того». Но, я хотел бы предостеречь от таких обобщений.

Всякое обобщение – иллюзия, если не бред. Все люди – очень разные.

 

_____

 

Итак, на службу я прибыл в грязных туфлях и в мрачном расположении духа. Вообще-то, по утрам я редко бываю весел. Но обычно, пока я шагаю через парк, разбитый на территории Психиатрической больницы имени В.Х. Кандинского, в которой я имею честь работать, моё настроение несколько улучшается. Я люблю этот чудный старинный парк, мягко желтеющий поэзией и пахнущий влажной меланхолией. Каждый день я соскакиваю с подножки трамвая, салютую на КПП карточкой пропуска и погружаюсь в царство коряжистых стволов и раскидистых крон. Я иду по дорожке, вымощенной архаичной тротуарной плиткой, в щелях которой зеленеет столетний мох. Рядом стелется асфальтированная проезжая часть. Изредка по ней проезжает фургон с боевой раскраской «Скорой помощи». Я смотрю на могучие деревья, обступившие меня со всех сторон, и дивлюсь их совершенной красоте. Парк довольно большой: путь от остановки до ступенек главного входа занимает семь минут ходьбы. Удивительно даже, что в наше время, практически в центре города, осталось такое глухое и спокойное местечко. К тому времени, когда сквозь заросли начинают проступать облезлые корпуса больницы, я прихожу в то состояние внутренней гармонии, которое позволяет легко общаться даже с самыми буйными из моих подопечных.

Как всегда, я соскочил с подножки трамвая и проследовал через КПП. Меня остановил охранник и попросил предъявить пропуск. Я скользнул рукой в карман и... нащупал пустоту. Я проверил другой карман – с тем же результатом. Я суетливо обследовал все закоулки моих одеяний, затем перешёл на портфель. Пропуска нигде не было.

Должен признаться, я постоянно что-нибудь да забываю. То – сигареты, то – кошелёк, теперь, вот, – эту злосчастную пластиковую карточку с гербом больницы и моей потускневшей фотографией. Наверное, я рассеянный. Но, согласитесь, это не повод для того, чтобы меня унижать.

Я начал оправдываться и что-то объяснять, а охранник – знай себе, скептически ухмыляется и загораживает проход. Между прочим, его лицо мне показалось знакомым. А вот моё ему – нет. Олигофрен какой-то. Непрошибаемый кретин. Наша беседа, вопреки моей уравновешенности, стала принимать всё более острый крен. На КПП образовывался затор. В какой-то момент я почувствовал на рукаве настойчивую хватку «секьюрити», и мои кулаки, против воли, сжались...

В принципе, я очень спокойный человек. Но, если что – могу и в морду...

Не знаю, чем бы всё кончилось, если б на помощь не пришли мои же больные. В соответствии с назначенной трудотерапией, они сгребали листья неподалёку. Поднявшийся шум привлёк их чуткое внимание, и они, побросав грабли, приблизились. Я тут же их узнал. Один из них страдал шубообразной формой шизофрении, другой – маниакально-депрессивным психозом. Оба, благодаря моим усилиям, шли на поправку. Я радостно замахал ладошкой. Они, в свою очередь, признали меня и кинулись объяснять твердолобому охраннику, что человек, которого он задержал, – не журналист, и не террорист, а всего лишь прибывший на работу доктор. И он им, представьте, поверил!

Господи, ну неужели для того, чтобы тебе поверили, нужно быть сумасшедшим?!

 

_____

 

Заведующий вставил мне пистон за опоздание. Я не стал оправдываться. Зачем? Я давно понял: людям не нужны объяснения. Им нужно использовать тебя в своих интересах. Например, чтобы продемонстрировать власть.

В моём шкафчике хранилась бутылка коньяку. Мне её как-то подарил один пациент, которого я лечил от алкоголизма. Переведя взгляд с бутылки на свои руки, я заметил, что последние неуместно дрожат. Ещё бы им не дрожать – после такого начала дня...

Люди, далёкие от медицины, почему-то считают, что большинство врачей-мужчин – пьяницы. Но это не так, уж вы мне поверьте. Между прочим, женщины подвержены алкоголизму куда больше. В чём-чём, а в женщинах-то я кое-что понимаю.

После того, как заведующий отвязался, я налил себе коньяку и выпил. Как только в голове раздался беззвучный тёплый хлопок, я тут же смягчил своё мнение: сегодняшний день был не так уж плох.

Ежедневный врачебный обход не принёс никаких сюрпризов – за прошедшую ночь никто не впал в ажитацию, не выдал кататонического возбуждения, не погрузился в онейроидное помрачение, не бился в эпилептических конвульсиях, не демонстрировал истерических припадков и не предпринимал суицидальных попыток. Всё мои душевнобольные вели себя вполне нормально: мирно наблюдали свои галлюцинации и мусолили свои бредовые идеи. Я даже слегка возгордился своими успехами. Чем чёрт не шутит: может, и правда, я – хороший врач? По крайней мере, об этом мне иногда говорят благодарные пациенты. А вот заведующий – никогда.

После обхода я засел за оформление «историй болезни». Знаете, я вообще-то не чужд радости творческого слова, но сизифов труд каждодневного заполнения никому не нужных «историй» меня просто сводит с ума. Я пытаюсь ограничить бумагомарание предельно лаконичной обрисовкой имеющихся у моих больных синдромов, однако, наш заведующий всегда требует развёрнутого изложения всей клинической картины. Меня это бесит. Но я не подаю виду. Его явно радует моё бешенство. Но он тоже не подаёт виду. Иногда мне кажется, что он вымещает на подчинённых свою лютую тоску по неудавшейся личной жизни. Но это – его проблемы. У меня-то в личной жизни всё нормально.

Когда я бываю на душевном подъёме, – а если с утра принять коньяку, то подъём обеспечен, – я начинаю с ним полемизировать. Я начинаю выстраивать свои блистательные аргументы. Я пытаюсь доказать ему, что это безумие – гробить жизнь на никому не нужную писанину, в то время как лечение всё равно сводится к назначению двух-трёх известных препаратов. При этом я рискованно уточняю, что назначены будут те самые препараты, закупку которых утвердил Главврач – очарованный самыми ловкими пройдохами из фармацевтических представителей, ежедневно осаждающих его кабинет.

Я не хочу кидать камень в огород Главврача, я хочу лишь сказать, что нам не из чего выбирать. Но ведь нормальный человек отличается от душевнобольного, быть может, прежде всего, тем, что у нормального человека есть возможность выбора... На это заведующий хмурится, говорит, что я слишком умный, и даёт мне в нагрузку ещё нескольких психов, как правило – самых помешанных и безнадёжных.

И что же вы думаете? Все мои пациенты выписываются со значительным улучшением! А всё почему? Потому, что я не подчиняюсь директивам начальства и провожу терапию по собственной схеме. Я использую парочку копеечных допотопных препаратов и утираю нос всем этим учёноподобным и фирмачам.

Между прочим: а вы уже заметили, что все современные лекарства лучше своих предшественников от силы на десять процентов, зато дороже – в десять раз? То-то же!

Заведующий считает меня неуживчивым. Этим он напоминает мне мою жену. И ещё много чем другим. Сия параллель позволяет мне понять, почему у него не сложилась личная жизнь.

Неудивительно, что моя диссертация, которую я пытаюсь завершить вот уж без малого десять лет, регулярно заворачивается «на доработку». Было время, когда я жутко по этому поводу переживал. А теперь...

Я ему, конечно, этого не говорю, но вам признаюсь: с каждым годом мне всё трудней заставлять себя видеть смысл в бессмысленном.

Ближе к обеду я наконец-то разделался с ненавистной писаниной и, закинув ноги на стол, закурил. Плеснул ещё коньяку и с удовольствием выпил. Вообще-то, я считаю, что коньяк – десертный напиток, но, должен признать, что в качестве аперитива он тоже ничего.

Принято думать, что выпивать в одиночку – признак алкоголизма. Лично мне так не кажется. Просто, большую часть времени я провожу в уединении. А уж с алкоголем или без – какая разница... Просто, я – одинокий человек, вот в чём штука.

Правда, на моей орбите вращается немало личностей, которые считают себя моими друзьями, некоторые – очень близкими друзьями, некоторые даже – возлюбленными. Но меня тяготит слишком навязчивое и близкое общение. Те, кто мнит себя моими друзьями, – а их круг, как вы можете догадаться, состоит, преимущественно, из психиатров, – находят, что моя замкнутость иногда напоминает аутизм. Однако аутизм – признак серьёзного душевного заболевания, а я, как вы, безусловно, убедились, – вполне нормальный человек, с нормальными реакциями.

Просто, я всё больше и больше нахожу, что мне не о чем с людьми говорить. И знаете, почему?

Потому что все разговоры, так или иначе, вьются вокруг одной темы. А мне эта тема мучительно – понимаете? – мучительно скучна.

Все говорят об одном – о деньгах.

 

_____

 

Я уже собрался идти обедать, уже сбросил со столешницы ноги и задвинул бутылку подальше под стол, когда ко мне заглянул один доктор – мой коллега, мой однокашник, мой давний заклятый друг.

Едва на него взглянув, я метко поставил диагноз. Он старался держаться развязно, но меня не проведёшь. Сам себе удивляюсь, но мне достаточно одного взгляда, чтобы узреть в человеке самых тайных и мутных бесов. Наверное, на эти вещи у меня талант.

Он поинтересовался, нет ли у меня чего-нибудь выпить. Я дружески извлёк и угостил. Он частенько заходит ко мне в поисках спиртного. Я никогда ему не отказываю. Я – добрый малый. Впрочем, иногда и я захаживаю в его кабинет. И он тоже встречает меня гостеприимно. В общем, мы всегда друг другу рады. Мы – давние собутыльники.

Но сегодня его вид меня расстроил. Он был бледен, волосы всклокочены, узел галстука сбит на бок. В глазах дрожала чёрная меланхолия.

Я спросил, что случилось. Но он не был готов к душеизлияниям. От откровенности его отделяла сначала одна рюмка моего коньяку, затем – другая. Когда он потянулся за третьей, я остановил его горячечную руку и, пристально глядя в упор, предположил:

 – Женщина?

Он потупил взор, расстегнул ворот, ослабил удавку галстука, и, наконец, сдался:

 – Да.

Я посоветовал ему всё рассказать, поведать мне, своему другу, всё без утаек, облегчить душу...

Вам доводилось когда-нибудь видеть, как плачет мужчина? Пренеприятнейшее, надо сказать, зрелище. Без ложной скромности замечу, что я, как мне кажется, человек сильный духом. Я умею сносить невзгоды и терпеть боль. Доводилось и мне получать по морде, и ложиться под нож – и не скулить... Мне следовало бы относиться к мужским слезам с презрением, если бы не одно позорное обстоятельство – однажды я и сам дал волю слезам, как какой-нибудь сентиментальный мальчишка. Вы уже догадались, с чем это было связано? Разумеется, с ней – с Женщиной.

И вот он сидел, и размазывал слёзы, и хлопал влажными ресницами, и шмыгал красным носом, и, поглядывая на меня с пугливым доверием, нервно, сбивчиво, говорил... Из его дрожащих фраз почти ничего нельзя было бы понять, если б то не была зауряднейшая история, подробности которой не имеют ни малейшего значения, поскольку их общий контур может с лёгкостью вообразить любой взрослый человек.

Он, конечно, раскрасил свою грустную быль оттенками исключительности и драматизма. Он тащил меня сквозь многолетние дебри своей исковерканной судьбы. Причём, что характерно, изображал любовницу сущим ангелом, жену – змеюкой подколодной, ну а себя, разумеется, – благородным великомучеником. Но я фиксировал внимание лишь на голой сути. Если каждый ненормальный будут претендовать на моё полноразмерное сострадание, что же от меня останется?

Его трагедия сводилась к следующему. Сначала у него с женой всё было хорошо. Рёбёнок, машина, квартира – и так далее... А потом всё как-то разладилось. Он нашёл себе новую пассию. Естественно, влюбился. Естественно, решил, что вся предыдущая жизнь – ошибка. Естественно, ушёл к этой девице и начал новую жизнь. А через два месяца – вернулся обратно. Не смог, сломался, сдулся.

 – Понимаешь, – оправдывался он, неврастенически размахивая дымящей сигаретой, – если б только у меня было достаточно денег...

Я изо всех сил корчил сострадание: кивал, поддакивал, гладил по плечу. Мой коньяк стремительно убывал. Воздуха становилось всё меньше, дыма – всё больше.

Он не знал, что делать. Ту он любил, но с ней приходилось создавать всё с нуля. С этой всё уже было создано, но не осталось любви. Он надеялся на меня. Он просил совета.

Что я мог ему сказать? Напомнить, что его жена, в анамнезе, – это та самая красавица, из-за которой мы десять лет назад подрались, и он разбил мне нос? Что же это выходит: я зря умывался кровью?

Да нет, я зла не помню. Просто, всё это очень печально. Очень... Настолько, что я, вдруг, чуть не рассмеялся. Я вдруг представил себе, что обернись всё тогда, десять лет назад, иначе – и уже Я теперь сидел бы перед НИМ, и пил ЕГО коньяк, и захлёбывался в слезах, и жаловался на судьбу.

Да нет, по-другому сложиться не могло. Мы с ним проходили ординатуру в одном отделении. Но я уже тогда был женат. А он – нет. И та молоденькая сестричка, из-за которой мы повздорили, сделала правильный выбор. Ведь заводить роман с женатым мужчиной – гиблое дело. К тому же, все мы, врачи и сёстры, – люди интеллигентные, высоконравственные.

Хотя, моя жена так не считает. Она полагает, что все медики – циничный и развратный сброд. Место моей работы она, с непримиримой женской категоричностью, называет не иначе как «Блядский дом». А ведь это, между прочим – Психиатрическая больница им. В.Х.Кандинского, – старинное, заслуженное и уважаемое в городе лечебное учреждение.

 

_____

 

А вы знаете, кто такой был, это самый В.Х.Кандинский? Если вы – не психиатр, то, скорее всего, нет. В лучшем случае, вы его спутаете с В.В.Кандинским – известным живописцем, одним из основоположников абстракционизма, чья творческая удача позволила зацепиться за Вечность в одной связке с такими мэтрами как Шагал, Пикассо, Дали... Звенящие имена, мировая известность, обеспеченная старость...

А вот судьба В.Х.Кандинского сложилась куда менее удачно, чем у его знаменитого сородича. Она сложилась трагически.

Когда я, выпускник медицинского института, попал по распределению в психиатрическую больницу, среди прочих вопросов я попытался выяснить, что же это за человек, чьим именем названа наша клиника. К моему удивлению, никто не смог на эту тему меня просветить. Максимум, что я смог выжать из сумеречной памяти старожилов, так это расхожее грустное знание: В.Х. Кандинский страдал шизофренией.

Я никогда не доверял ярлыкам, которые навешивают на человека. Нет, психиатр, разумеется, имеет право болеть психическим недугом. Но, чтобы этот скорбный факт считать визитной карточкой личности – извините! И почему только люди так любят выискивать в ближнем своём что-нибудь уничижительное? Известный психиатр у них – шизофреник, известный бард – алкоголик, известный танцор – гомосексуалист... Я вижу этому только одно объяснение: они просто мстят гению, – мстят так подленько и бесталанно, – за свою безнадёжную, тоскливо-серую «нормальность».

К счастью, у меня дома имелся Советский Энциклопедический словарь. Вот что я в нём прочёл. Дословно:

 

КАНДИНСКИЙ Викт. Хрисанфович (1849 – 1889), рус. психиатр. Дал классич. определение псевдогаллюцинаций. Тр. По проблемам психопатий, применения трудотерапии.

 

Не густо... Более всего в этом крайне лаконичном свидетельстве меня поразили даты жизни. Он прожил всего сорок лет. Чем-то зацепила меня эта хмурая круглая цифра, чем-то воспалила болезненную фантазию любопытства.

В надежде раздобыть какую-нибудь информацию по интересующему меня вопросу я тыкался в различных слепых направлениях, обращался к различным бывалым людям, но встречал лишь недоумение, граничащее с испугом. Можно было подумать, что я спрашивал их о том, сколько морских миль придётся преодолеть парусной лодке во время похода на Луну. Нет, я просто пытался поговорить с коллегами о психиатрии. Но коллеги гораздо охотнее обсуждали, кто где подрабатывает, у кого какая машина, во что кому-то вылился ремонт квартиры, кто сколько потратил на любовницу и сколько угробил на отдых с семьёй... Иными словами, все разговоры сводились к одному – к деньгам.

В глубине больничного парка я набрёл на памятник. Стоящий на мраморном постаменте бюст давно утратил какое бы то ни было портретное сходство – его до неузнаваемости изгадили голуби. Все предполагаемые буквы и цифры были тщательно удалены неизвестными вандалами. Как мне объяснили позже, здесь потрудились охотники за цветными металлами.

В конце концов, я добрался до нашей больничной библиотеки. Она располагается в мрачном сыром подвале, который, скорее, подошёл бы для съёмок фильма ужасов, нежели для вместилища архивированных знаний. Но к моей досаде, обитая железом дверь оказалась заперта, и на все мои стуки и оклики отвечала угрюмым молчанием. Тут мне подвернулся некий тип, разгуливающий по подвалу в байковой робе клиента нашего заведения, что наводило на мрачные предположения, однако – с разводным ключом и фонариком, что позволяло предположениям быть чуть более оптимистичными. Я подался к нему с осторожным вопросом.

«Библиотекарша уволилась, – хмуро сообщил он. – Денег не платят ни хрена».

И вдруг я понял!..

Знаете, эта фраза меня веселит. Кому как не мне, психиатру, знать, что именно с этой воспаряющей фразой связано всякое озарение – будь то гениальное или бредовое.

Ну, так вот, и вдруг я понял: я – чужой всем этим людям. Весь этот мир – чужд мне. Нам не о чем друг с другом говорить. Мне кажется, приблизительно в то самое время я начал потихоньку замыкаться.

После того, как наш заведующий предупредил меня, что мой интерес к личности Кандинского здорово смахивает на сверхценную идею, а дотошность, с которой я пытаюсь навязать коллегам своё дознание – эпилептоидную вязкость, я надолго прикусил язык. Зачем привлекать к себе внимание всех этих психо-органиков, всех этих деградантов? Зачем противопоставлять себя коллективу? Я вполне могу сделать вид, что я – такой же, как и все. Ведь я – нормальный человек.

Я затаился, но не сдался, просто ждал. Возможно, – сам того не осознавая. И однажды В.Х.Кандинский сам пришёл ко мне.

Не пугайтесь – никаких галлюцинаций! Нормальная образность поэтически настроенного психопата.

Произошло это в совсем уже близкое время – больница успела подвергнуться тотальной компьютеризации с подключением к Интернету. И вот, в одно из своих дежурств, я сидел перед экраном монитора и, вяло поигрывая «мышкой», размышлял, каким бы сайтом себя развлечь – «auto.ru» или «sex.ru»... Неожиданно в моей голове, этаким кораблём-призраком, проплыла давно преследующая меня фамилия. Движение мысли тут же оформилось в идею: воспользоваться поисковой системой Интернета. Я набрал интересующее меня слово, щёлкнул командой «найти», и, к моей радости, «сеть» разродилась ветвистым генеалогическим деревом старинного рода Кандинских. Среди его могучих ветвей и мелких веточек я быстро обнаружил ту единственную, которая уже много лет не давала мне покоя.

Вот что я прочёл:

 

Виктор Хрисанфович Кандинский. 1849-1889.

Один из основоположников отечественной психиатрии, философ. Родился в Бянкине на Шилке. В 1863 году переехал в Москву. В 1867 году поступил на медицинский факультет Московского университета, после окончания которого становится ординатором Временной больницы (ныне Вторая Градская) в Москве. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов его призывают на флот в качестве судового врача. В 1877 году госпитализирован с тяжёлым психическим расстройством (изученным им в последствии и названным синдромом психического автоматизма, в наше время известного также как синдром Кандинского-Клерамбо). В госпитале знакомится со своей будущей женой. После выздоровления активно сотрудничает в журнале «Медицинское обозрение», становится одним из учредителей Московского медицинского общества. Пишет многочисленные медицинские (главный – «О псевдогаллюцинациях»,1885) и философские («Современный монизм»,1881) труды. С 1881 года – ординатор психиатрической больницы Николая Чудотворца в Санкт-Петербурге. В 1887 году избирается первым ответственным секретарём I Съезда русских психиатров. В 1889 году, будучи в глубокой депрессии, принял смертельную дозу опия, считая свой поступок медицинским экспериментом и описывая своё состояние вплоть до самой смерти.

 

Я был потрясён. Я увидел мучительную и яркую жизнь – жизнь гения, – в которой подвиг научного познания чудовищно переплетался с душевным недугом. Хотя, всякий психиатр, на моём месте, увидел бы в этой истории всего лишь типичное развитие судьбы больного шизофренией, чей финал столь же печален, сколь и закономерен. Ведь, по статистике, сорок процентов таких больных заканчивают суицидом. Ну вот, снова эта мрачная цифра... Если доживу до сорока, закачу пир на всю больницу. Правда, говорят, что этот юбилей отмечать нельзя – плохая примета. Чушь! Я не склонен к суевериям, как все эти параноики. Ведь я – нормальный человек.

Но ещё более меня потрясло то, что я прочёл ниже. У меня случился припадок почти религиозного экстаза, когда я осознал, что жизнь Кандинского – не история болезни, а... история Любви.

Смотрите:

 

Жена – Елизавета Карловна Кандинская (Фреймут). 185?-1890

Этническая немка, дочь провизора. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов была сестрой милосердия в Николаевском военно-сухопутном госпитале в Санкт-Петербурге, куда в это время был госпитализирован Виктор Хрисанфович Кандинский. Выходила его, спасла от глубокой депрессии, а после выздоровления вышла за него замуж. После смерти мужа отредактировала и снабдила комментариями его неизданные труды. Когда Петербургское психиатрическое общество не смогло найти средств на типографские расходы, отдала все свои сбережения для публикации трудов Виктора Хрисанфовича. Как только книги вышли в свет, приняла смертельную дозу опия, покончив с собой.

 

Я всегда знал, знал, верил! – есть она, настоящая Любовь... Но такая Любовь даруется лишь великим безумцам. А нам, простым «нормальным», остаётся довольствоваться жалкими пилюлями расхожих рецептиков.

Так или иначе, выуженные из Интернета сведения я распечатал на бумаге и дал почитать своей жене. Знаете, как она истолковала эту пронзительную историю?

Она сказала: «Ну и что? Обычное дело. Чокнутый молодой человек заморочил мозги впечатлительной девице, а та, в свою очередь, увидела в нём перспективного мужика и ухватилась за него мёртвой хваткой. Пошлейшая история – медсестра соблазнила доктора».

Мы всегда говорили с ней на разных языках. Не понимаю: и как это я мог на такой жениться?

 

_____

 

Мне показалось, будто мой товарищ начал чувствовать себя несколько лучше. По мере убывания коньяка, я плавно клонил линию беседы от сердобольных утешений к бодрящим насмешкам и анекдотам. Он отзывался на мою психотерапию: слёзы подсохли, лицо порозовело, глаза заблестели самоуверенной озлоблённостью. Он явно ступил на путь исцеления.

Но тут, вдруг, заверещал его мобильный телефон. Пока он хлопал по карманам, я уже видел, как идут прахом все мои усилия. За те две-три секунды, пока он извлекал на свет адскую машинку, его лицо вновь обрело трупный оттенок. Он нажал кнопку, произнёс «Алё!», и в глазах задрожала тревожная озабоченность.

Я всегда не любил мобильные телефоны. Большинство моих современников полагают, что мобильная связь – это удобно. Не спорю... Но, они не отдают себе отчёта в том, что за удобство они расплачиваются синдромом хронического ожидания – весьма опасной болезнью, разрушительные последствия которой до конца пока не изучены. Кстати, у меня тоже имеется это средство назойливой связи. Но я использую свой «мобильный» исключительно для того, чтобы мои пациенты могли найти меня в случае форс-мажора. А вот жене категорически запрещаю звонить мне. Знаете, почему? Душевнобольные проявляют куда больше уважения к моему времени и жалости – к моим деньгам.

Уж не знаю, с кем он там выяснял отношения, его воззвания к голосу разума могли быть адресованы любой из женщин, только по завершении сеанса связи он вернулся в ту же меланхолию, с которой пришёл ко мне. Выходит, всё было напрасно – и моё участие, и мой коньяк.

Эх, да разве может мужской разум тягаться с женским коварством?..

Он сказал, что ему нужно ехать. Уже уходя, он добавил, что позвонит, если станет совсем невмоготу. Произнесено это было таким тоном, будто он собрался на эшафот. Я не мог предоставить ему немедленную амнистию.

Каждый сам выбирает и свою казнь, и своё помилование.

 

_____

 

Я остался один. Я снова погрузился в столь привычное для меня состояние отрешённости, когда мысль обретает надёжную твёрдость внутренней опоры, а взгляд проваливается в пустоту несуществующего внешнего мира.

Я размышлял о моём друге. Я размышлял о неизбежности безумия.

Вы знаете, как переводится с латыни слово «шизофрения»?

«Расщепление души»...

Боже, как мне знакома эта невыносимая раздвоенность – когда твой мозг расползается в две разные, взаимоисключающие стороны, и ты не знаешь, в какую податься самому! Если пребывать в этом состоянии достаточно долго, естественным образом вызревает простой и радикальный выход – исчезнуть. И не важно, с чего этот поиск начинается. Выход всегда один.

Именно так и поступил Кандинский...

С чего же это началось у меня?

Может быть с того, что жене стало не хватать денег – тех самых денег, которые я, со смиренностью вьючного осла, год за годом нёс домой? Ей вдруг показалось, что она стоит дороже. Она заявила, что уже прошло то время, когда наивная девочка слушала меня с придыханием, и была счастлива одной лишь нашей близостью. Она начала ставить мне в пример каких-то мифических подруг с их мифическими мужьями, начала рассказывать о каких-то норковых шубах, брильянтовых кольцах и путёвках на острова. Она начала мне себя... продавать.

А потом она проколола себе пуп.

Между прочим, к тому времени я уже неплохо зарабатывал. Нет-нет – не в нашей богадельне имени моего кумира. У меня был знакомый военком. Он проходил у меня лечение по поводу острого психоза, который развился у него во время командировки на Кавказ. Так вот, с его подачи я устроился на подработку в одну шарашкину контору, которая занималась поиском законных оснований для уклонения призывников от воинской службы. На общепринятом сленге это называется «закосить от армии». Сей бизнес оказался весьма прибыльным, а сама работёнка – непыльной. Вы не поверите, но им практически не приходилось «косить»! Почти всякий, кто представал пред моим суровым взглядом психиатрического эксперта, оказывался либо дебилом, либо имбецелом, либо – законченным идиотом.

Мы вырождаемся...

К счастью, у меня в семье некому «косить от армии». Согласитесь, это бред: растить ребёнка для того, чтобы его, по достижению восемнадцати лет, забрали на войну и там убили.

У меня – две девочки. Две озорницы, две кокетки – две змеи. Плюс их мамаша – получается этакий клубок домашних гадючек. И никуда не денешься от их вездесущего шипения. Я не жалуюсь, нет... Просто, моё семейное счастье принимает порой невыносимый оттенок.

Знаете, чем отличается змея от женщины?

Тем, что змея кусает один раз, и сразу – смертельно, а женщина будет кусать тебя всю жизнь и при этом ещё станет печься о твоём здоровье – не кури, не пей и т. д. – чтобы пытка длилась как можно дольше.

И вот, эта женщина со сложившейся судьбой, эта мать двоих детей, эта хранительница домашнего очага... проколола себе пуп. И вставила в дырку золотую серьгу. Мне это напомнило украшения, которыми снаряжают себя дикарки из первобытных племён. Но жена сказала, что я ничего не понимаю, что это сейчас модно, и, что называется эта хреновина – пирсинг. Должно быть, начиталась глянцевых журналов – этих красочных пособий для начинающих шлюх. Я говорю «для начинающих» – ибо шлюхи состоявшиеся в поучениях уже не нуждаются.

 Я полюбопытствовал, для кого это она так себя изувечила, ведь я всегда её любил без всяких там пирсингов. Она ответила, что ни для кого.

«Просто я хочу почувствовать себя Женщиной», – сказала она.

Я задумался над этой фразой. Я долго размышлял, вращая фразу и так и этак, пока однажды не заметил, что жена сменила причёску и обзавелась педикюром. Далее следовало шквальное обновление гардероба. Вскоре вокруг неё воссиял неуловимый ореол, который принято обозначать термином «цветущая женщина». Её щеки пылали румянцем, а взгляд светился тайной. К тому же, она всё чаще запиралась с телефоном в туалете для длительных и непонятных мне переговоров.

Ненавязчивые наблюдения за переменами в жене растормошили в моей голове дискомфортные мысли. Эти мысли принимали всё более осознанный вид, и, в конце концов, выстроились в стройную, всё объясняющую систему. Всякий психиатр назвал бы эту систему бредом ревности. Но, ведь бред – свидетельство тяжёлого помешательства, а я, как вы убедились – нормальный человек. С нормальными реакциями.

Как-то раз, среди ночи, поднятый с постели стойкой бессонницей, я решил кое-что проверить. Я предпринял это с одной единственной целью – снять с себя неприятный диагноз. Я разыскал мобильный телефон жены и принялся листать меню. Я нашёл раздел «Сообщения», нырнул в подраздел «Входящие» – их оказалось неожиданно много – и начал читать...

Я всегда не любил мобильные телефоны.

Первая же фраза вызвала у меня лёгкий приступ сердцебиения. Подобное чувство, должно быть, испытывает охотник, вдруг наткнувшийся после долгого блуждания на кучку тёплых ещё фекалий притаившейся в зарослях добычи. Сообщение гласило: «Я за тебя волнуюсь».

Очень интересно, подумал я. Кто-то за неё волнуется...

Далее следовали несколько безобидных посланий, вроде «Как ты доехала?», «Как твои дела?», или «Что ты собираешься делать сегодня вечером?». Но потом я обнаружил нечто такое, от чего сердце запрыгало уже где-то в глотке: « Я вспоминаю наше утро»...

Как бы вам это понравилось?

Ну, а потом посыпалось, посыпалось – лавиной, сметающей всё и вся в моей устоявшейся, привычной и такой уютной в своей неизменности жизни: «Любимая, я по тебе скучаю!», «Любимая, не грусти!», «Любимая, мы созданы друг для друга!»...

Я читал, – сердце взрывалось, – буквы качались, – желудок выворачивало, – слова плясали, – по лбу тёк пот, – строчки хохотали, – я слеп, я задыхался, я терял сознание... Я сходил с ума...

 

_____

 

От помешательства меня спасла моя Голубка.

Она работала в нашем отделении сестрой, носила халатик с нежно-голубыми отворотами, обладала небесными глазами и доверительной улыбкой. Кроме того, она была меня моложе на десяток лет – и, если на то пошло, то к этому времени не так уж меня и влекла моя увядающая жёнушка, вместе со всеми жалкими «пирсингами» и предательскими «эс-эм-эсками».

Боже, какое мне было дело до чьих-то мобильников и любовников – а, заодно и до норковых шуб, брильянтовых колец и путёвок на острова! Какое мне было дело до инфляции, президентских выборов, войны в Чечне, социальной реформы, падения рождаемости, криминогенной обстановки и экологической катастрофы! Какое мне было дело до всего этого больного, безнадёжно свихнувшегося и катящегося в Апокалипсис мира, – когда я, шальной от восторга, упивался её жарким, остро пахнущим, молодым, лоном!..

Мы с ней помногу разговаривали, – лёжа в горячем сплетении и наблюдая, как меняется свет за окном, – и темы для разговоров не иссякали. Всё, что я ей говорил, она находила глубокомысленным и мудрым. Я, в свою очередь, видел в её хрупких умозаключениях искренность и чистоту. Нам было интересно друг с другом. Нас тянуло друг к другу. Мы всё глубже друг в друга прорастали корнями своих истосковавшихся душ.

Больница стала нашим общим домом, ординаторская – ночной квартирой, обшарпанный диванчик – любовным ложем. А наутро, сдав дежурство по смене, мы расходились отбывать повинность хмурых будней, каждый – в свою сторону.

Прошло совсем немного времени, и у меня перестали дрожать руки, у меня выправилась осанка, ко мне вернулся аппетит, и рядом с женой я теперь спал как убитый. Я ощутил удивительный прилив энергии. Я почувствовал вкус к общению и шуткам. Я работал как ненормальный и за короткий срок умудрился выписать самых запущенных и ригидных к терапии пациентов. Я делал явные успехи. Я выздоравливал.

Да, как сказал поэт, лучше гор могут быть только горы. А от себя добавлю:

«От Женщины нас может излечить только Женщина».

 

_____

 

Знаете, иногда мне кажется, что я – Кандинский.

Я, разумеется, никогда не говорил об этом вслух – ведь люди могут подумать, что у меня паранойя. А вам я признаюсь в своей безобидной фантазии лишь потому, что знаю: это останется между нами. Да и потом, примеряй я на себя шкуру Кандинского-художника – это можно было бы трактовать как манию величия. Но вы-то знаете, кого я имею в виду. Быть шизофреником – какое уж тут величие.

Однако, мысль материальна. Я почему-то вспомнил о заведующем – и он тут же явился на пороге. Будь я действительно Кандинским – это можно было принять за галлюцинацию. Но в данном случае, мой начальник был самым что ни есть настоящим.

Он вошёл, окинул всё молниеносным взглядом и прикрыл за собой дверь. Судя по пресному выражению его лица, он не догадался о той изящной игре ума, которой я себя развлекал. Зато, он увидел своего подчинённого закинувшим ноги на стол, в обществе сигареты и почти опустошённой бутылки.

Пьянство на рабочем месте – весомый повод как минимум для неприятного воспитательного разговора, – если не для выговора «с занесением». Я внутренне содрогнулся. Однако заведующий был настроен миролюбиво. Чуть ли не извиняющимся тоном он предложил мне сидеть. Я подчинился, но ноги со стола убрал. Он взял бутылку, критически взглянул на этикетку. Мне ничего не оставалось, кроме как шутливо ему предложить. Шутка была принята всерьёз. Я разлил остатки коньяка, и мы выпили. Между нами установился позитивный контакт.

Вообще, между мной и заведующим существует странная, противоречивая и трудно объяснимая связь. С одной стороны, он меня, что называется, «гноит», с другой – жалует чуть ли не дружеским расположением. С одной – моя безнадёжно поседевшая диссертация, с другой – мой статус независимого врачевателя. Иногда он даёт мне столько больных, что я попадаю домой только для краткого ночлега, но иногда отстраняет от работы, и я вылёживаю часы на диване в ординаторской. Как-то раз мы с ним сиживали за одним поздним столом в обществе премилых сотрудниц, с последующим растворением в поэтической ночи. А однажды между нами пробежала незримая кошка, вылившаяся в войну с привлечением КЗоТа и Главврача. Я не знаю, чего в наших отношениях больше: симпатии или неприязни, но то, что мы друг другу не чужие, это уж точно.

Мы поговорили о разных необязательных вещах, после чего заведующий, как бы невзначай, вышел на непосредственную цель визита. Оказалось, что он хотел поменяться со мной дежурствами. Назвав дату моего следующего ночного бдения, он предложил перенести его на другое число, сам же, в свою очередь, вызывался отбыть повинность за меня. Обычное дело – доктора частенько перекраивают график в соответствии с неотложными обстоятельствами. Обсуждая со мной эту возможность, заведующий напустил на себя фальшиво-нейтральный вид, отчего я чуть не расхохотался. Однако я сдержался и пообещал подумать.

Думать было над чем: все немногочисленные мои дежурства давно учтены при составлении программы ночного досуга.

Все мои дежурные ночи посвящены моей Голубке.

 

_____

 

Вот и настало время отправляться на привычное рандеву. Голубка наверняка меня ждала. Но я не торопился. За последние три года не было ни одного случая, чтобы дежурство прошло без её сладкого присутствия. Это было великолепное и безболезненное самоистязание – не спешить, оттягивая встречу. Это было так прелестно – знать, что моя радость жизни гарантирована. Правда, правда – нет уютнее комфорта, чем комфорт привычки.

Правда, весь последний месяц мы не виделись – она была в отпуске. В соответствии с негласно установленными правилами, это был отпуск и от меня в том числе. Если любви не давать передышку, она сама себя испепелит. Месяц разлуки придавал нашему свиданию романтическую, свежую пикантность.

Я с удовольствием помочился в рукомойник, осуществил известную гигиеническую процедуру, после чего вымыл руки и провёл ладонями по лицу. Я посмотрелся в зеркало. Из его серебристого кадра на меня взирал приятный мужчина с твёрдым взглядом счастливчика. Мои русые волосы отливали солнцем, и мои карие глаза светились янтарём.

Я вышел из кабинета и запер дверь. За высокими окнами синели прозрачные сумерки, расчерченные штрихами чёрных деревьев. Больничный коридор, освещённый редкими лампами, влажно поблёскивал свежевымытым линолеумом. Приняв сосредоточенный вид, я двинулся к своей цели. Встречные больные подобострастно со мной здоровались, и я отвечал им вежливой улыбочкой. Настроение было чудесным.

В сестринской дежурке я наткнулся на Ципу. Уж не знаю, из-за чего к этой сестре приклеилось такое прозвище – то ли в связи с ярко-жёлтой футболкой, традиционно светившейся в разрезе белого халата, то ли – благодаря её манере дробно семенить чрезмерно прямыми ножками. А может быть, дело в её остром, чуть загнутом книзу, носике.

Ципа чрезвычайно обрадовалась моему приходу, суетливо предложила чаю... Я поблагодарил, но отказался.

По двум причинам.

Во-первых, я боялся находиться с ней наедине. Не сочтите за бред преследования, но факты таковы: вот уж с десяток последних ночных дежурств Ципа неизменно оказывается со мной в одной смене. Слава Богу, на другом посту всегда дежурит моя Голубка – а не то... Как-то раз, когда Голубка была занята особенно буйным психом, а я писал назначения в своём кабинете, Ципа вторглась в моё уединение с весьма смутившим меня разговором. При этом она так и елозила по столу увесистой ярко-жёлтой грудью, а в глазах искрился наглый призыв.

Между прочим, Ципа дважды разведена, и в героическом одиночестве выращивает сына. Так что, можете себе представить...

А ведь, именно с сына всё и началось. Однажды Ципа привела его ко мне на обследование. Она попросила определить, есть ли у него какие-нибудь зацепки для «закоса» от армии. До призыва её сынишке оставалось ещё лет пять, но, она – заботливая мать, и беспокоилась заранее. При беглом осмотре я сразу обнаружил не меньше десятка различных психических отклонений – как видно, двукратный развод мамаши не прошёл для парня даром. Но я не стал расстраивать впечатлительную Ципу. Просто сказал, что с «закосом» проблем не будет. Она осторожно поинтересовалась, не нахожу ли я его проблемным. Мне захотелось её как-то поддержать, и я сказал, что у такой молодой и красивой мамочки не может быть проблемного сына... То была – тусклая медь дешёвого комплимента, но она узрела в нём золото искренней симпатии. После этого случая она всё чаще и чаще стала путаться у меня под ногами...

Вывод: поосторожней с комплиментами в адрес одиноких женщин. А, поскольку всякая женщина в душе – одинокая, то, случайно попав в зону женского внимания, самое верное – помалкивать.

Кстати, разве я ещё не сказал вам, что именно за ней охотится наш заведующий? Нет? Простите, забыл. Я – рассеянный... Он, как и Ципа, дважды разведён... Когда он заговорил про обмен дежурствами, я сразу смекнул, что к чему. Мне стоило усилий сдержать смех – ибо ни для кого в отделении не секрет, что все силки и ловушки, которые он расставлял на Ципу, до сей поры оказывались пустыми. Ципа всегда ускользала с элегантностью знающей себе цену женщины.

Мне жаль Ципу. И жаль заведующего. Они не созданы друг для друга.

К сожалению, Ципа влюблена в меня. Но я ничем не могу ей помочь. У меня – Голубка. К тому же, Ципа – чокнутая. Правда, правда... Она – единственная, кто поддерживает мой интерес к личности Кандинского. Мы частенько болтаем с ней на эту тему. Это настораживает. Это пугает. Здесь есть над чем задуматься.

Но это всё – во-первых. А во-вторых, мне не терпелось поскорей увидеть мою Голубку...

Я полюбопытствовал – как бы, между прочим – кто сегодня дежурит на соседнем посту. Ответ, разумеется, был мне известен.

Но ответ оказался другим. При этом Ципа улыбнулась с триумфом. Я не поверил ушам и переспросил. Она вновь уточнила, и как мне показалось, – с ехидным, подленьким оттенком.

Я почувствовал себя обманутым. Я почувствовал себя брошенным. Я почувствовал себя идиотом.

Нет, нет, случайное недоразумение, нелепость, явная ошибка! Я уже открыл было рот, чтобы приладить к смятению имя моей Голубки...

Но Ципа, словно предчувствуя мой нервный вопрос, сказала, что Голубка попросила выйти за себя другую сестру – её фамилия мне врезалось в мозг своей невыносимой ненужностью.

Интересно, подумал я...

Между тем, Ципа начала медленно вращать невидимую спицу, пронзившую моё сердце. Тараща глаза и многозначительно вздёргивая бровки, она сообщила, что Голубка, оказывается, была сегодня здесь, и ушла домой совсем недавно.

Очень интересно, подумал я...

Ципа не преминула поведать, как прекрасно Голубка после отпуска выглядит, как восторженно делится новыми впечатлениями – кажется, она отдыхала на каком-то средиземноморском острове – и как демонстрирует всем желающим свою новую «фенечку» – пирсинг.

Мене почудилось, будто пол куда-то делся, и я лечу в тошнотворную бездну...

 – Как... как вы сказали? – переспросил я, с трудом проглатывая слюну.

 – Пирсинг, – повторила Ципа и начала объяснять, что это такое...

 – Я что, похож на идиота?! – неожиданно заорал я. – Почему вы решили, что я не знаю, что такое «пирсинг»?!!!

В коридоре дрожал звук захлопнутой двери, а я шагал в никуда, и душевнобольные, завидев меня издалека, бросались врассыпную.

 

_____

 

Я всегда не любил мобильные телефоны, но на этот раз воспользовался именно этим средством связи. Я выклевал пальцем знакомую комбинацию кнопок и припечатал трубку к уху.

Пожалуй, я несправедлив к достижениям современной коммуникации: это великое благо – тут же, сгоряча, приступить к выяснению отношений с мгновенно настигнутым абонентом.

Нет, нет, поначалу я был сдержан. Я сдержанно поприветствовал её и поздравил с возвращением. Она сдержанно поблагодарила... Я спросил, не галлюцинация ли то, что она была сегодня в больнице. Она ответила, что нет... Тогда я мобилизовал ВСЮ свою сдержанность и полюбопытствовал, а правду ли говорят, будто она проколола себе пуп. Она уточнила, что это называется «пирсинг».

В психиатрии есть такой термин – deja vu – уже виденное. Этот феномен бывает при шизофрении...

Я почувствовал, как мой мозг набух, лопнул и начал расползаться на две половинки. Это тоже бывает при шизофрении. Называется – «расстройство схемы тела»...

А ещё при шизофрении бывает «кристаллизация бреда» – когда разрозненные и смутные предчувствия вдруг выстраиваются в предельно ясную, ужасающую своей очевидностью, систему... И вдруг я понял: Я ТЕРЯЮ ЕЁ. Я теряю мою Голубку, как потерял, в своё время, жену, как буду и впредь терять всякую женщину, которая, быть может, появится в моей жизни – ибо всякая женщина приходит ко мне лишь для того, чтобы однажды меня покинуть.

 – Скажи мне только одно, только одно... – умолял я в безумной надежде на чудо. – Ты хочешь меня видеть, или нет?

Она ответила с жестокой простотой:

 – Вообще-то, нет.

 – Ничего не понимаю... – пролепетал я.

 – Да пойми же ты, наконец! – в сердцах воскликнула она. – Я давно уже выросла! Я выше всего этого! Я вдруг поняла, что есть совсем другой мир, совсем другая жизнь! А ты... Тебе нечего мне предложить!..

Я, кажется, что-то ещё говорил – что-то желчное, жуткое, жалкое... И она, кажется, что-то отвечала... Но, всё это было уже неважно, ибо не могло разорвать замкнувшийся круг моего трагического и гибельного прозрения.

 

_____

 

К счастью, у меня ещё оставалось немного коньяку. Я выпил, но напиток показался мне безвкусным. Я повторил опыт – с тем же результатом. Меня это слегка озадачило: уж не случилась ли со мной anestesia dolorosa – болезненное бесчувствие? Этот симптом характерен для тяжёлой депрессии...

Чёрта с два вы дождётесь от меня депрессии, подумал я, скрипнув зубами. У меня – даже не железные нервы, – титановые. Я – человек, сильный духом!

Она, видите ли, уже выросла... Она, видите ли, выше «всего этого»... Чего? Чего она, дура, выше?! Выше любви?!...

На меня взирала пустая бутылка с бессмысленными звёздочками на этикете. Я тупо глядел на неё. Мне вдруг нестерпимо захотелось выпить ещё.

 Я вскочил и принялся двигать ящиками стола, затем перешёл на шкаф. Стучали ящики, хлопали дверцы, комната плясала и кружилась на месте. Мне показалось даже, будто комната тихонько похихикивает. Я не стал обращать внимания на этот слуховой обман. Мне было наплевать. Пусть тут соберутся хоть все известные галлюцинации, персонификации и псевдореминесценции... Пусть они вокруг меня хоть хороводы водят... Мне нужно было срочно выпить. Только это имело значение. Выпить...

Однако реальность оказалась сильнее истерики – выпить было нечего. Обессиленный, я плюхнулся в кресло. Мне хотелось взвыть.

Я не заметил, как в комнату вошёл заведующий. Сначала в поле зрения появилось чужеродное пятно, которое я принял за очередной обман восприятия. Но пятно приблизилось, возложило руку мне на плечо – и я вздрогнул.

Заведующий справился, почему я скучаю в одиночестве. Я отшутился, что скука мне неведома, ибо скука – отражение внутренней пустоты человека, и, в то же время, одиночество – единственный надёжный попутчик.

Не то чтобы у меня было особенно шутливое настроение, но мне хотелось обрести хоть какую-то опору, чтобы не сползти в помешательство, а по опыту я знал: юмор – пусть, даже, грустный – верное средство.

Он мою шутку принял, но напомнил, что уединение опасно для психики, и, как бы в качестве альтернативы предположил, что наверняка сегодня ночью дежурит какая-нибудь достойная девушка...

Я понял, на кого он намекает. Он имел в виду мою Голубку. Он всё про меня знал. Также, как и я – про него. Про его бесплодную охоту за Ципой. Мы давно видели друг друга насквозь.

 – С достойными девушками я больше не вожусь, – мрачно сказал я. – Достойные обходятся слишком дорого.

 – Понимаю, понимаю... – поддержал заведующий. – Вот и я смотрю: что-то ты выглядишь как-то неважно.

Он устало потёр глаза, давая понять, что ему тоже приходится несладко. Затем, почесал нос и зевнул.

Меня взбесил его зевок. Я не нуждаюсь ни в чьём сочувствии, тем более – ложном. Тоже мне, спаситель душ нашёлся.

 – Ну, так как насчёт обмена дежурствами? – произнёс заведующий с фальшивым хладнокровием.

Я, в свою очередь, взглянул на него с хладнокровием самым что ни есть настоящим – звенящая глыба, сущий лёд – и сказал:

 – К сожалению, я не могу.

Заведующий потускнел, ссохся, и мне показалось, что халат на нём висит, как на вешалке.

Я участливо справился, не слишком ли огорчил его. Он соврал, что нет.

Он уже был у двери, когда вдруг развернулся и метнул в меня репликой:

 – Однажды наступает время, когда пора идти к проституткам, не так ли?

Я кисло сморщился:

 – Любовь за деньги... Это не для меня.

Заведующий выгнул рот в презрительной усмешке дважды разведённого мужчины.

 – А что, – сказал он с вызовом, – разве существуют женщины, которым не нужно платить?

 

_____

 

А ведь он был прав! Гениально, чудовищно прав! Мне стало жаль его – за мой отказ, за мою невольную, истерическую месть. Сейчас он был мне симпатичен. Сейчас я готов был его возлюбить. Он был из того же теста, что и я. Это было – то самое тесто, из которого в нашем мире вылеплены все без исключения неудачники.

Я обнаружил, что его оценка женщин несколько меня взбодрила. Он произнёс ключевое слово – «проститутки». Слово было горьким, как пилюля, но, несомненно, предоставляло шанс к спасению. Это слово определило вектор моих дальнейших мыслей.

Она сказала «тебе нечего мне предложить». Господи, как же всё пошло! Как же всё предопределено и неизбежно! Сначала они пускают в твою душу корни, а когда душа в достаточной мере им принадлежит, начинают тебе же себя продавать. При этом, украшают себя всякими охотничьими штучками с прицелом на очередную жертву.

Я вдруг вспомнил, что моя Голубка по гороскопу – Овен. Так же, как и моя жена. Я никогда не верил в астральный рок. То, что Голубка проткнула пуп в том же возрасте, что и её предшественница, можно было бы расценить как простое совпадение. Но теперь я вдруг начал вспоминать и кое-какие другие неприятные параллели в бытии моих женщин. Жар страстей не знает границ… Сильная воля не знает предела… Деятельный ум толкает вперёд… Всё это относилось в равной мере к ним обеим. И был ещё один нюанс, который я раньше игнорировал, но который теперь заставил меня по-новому взглянуть на звёздные расчеты: у них даже менструации приходили в одни и те же дни!

Что ж за напасть на мою голову?! Наверное, всему виной то, что сам я – Рыба. Мой удел неутешителен: либо угодить в чьи-то сети, либо попасться на чей-то крючок. Звёзды не предоставляют мне выбора.

Впрочем, звёзды карают не только меня. Выбора нет ни у кого. Я вспомнил заведующего. Вспомнил слезливого дружка. Вспомнил всех моих пациентов, которые всегда, о чём бы мы ни говорили во время психотерапевтических сеансов, так или иначе, жаловались на судьбу.

Всем нам суждено жить под знамением неизлечимого сумасшествия, имя которому – Любовь.

 

_____

 

Во мне вскипала злая решимость. Она незримо булькала, превращаясь в готовый к употреблению ядовитый бульон. Наконец я осознал, что мною принято конкретное решение. Ведь я – не какой-нибудь там дрожащий меланхолик. Я – нормальный человек.

Я снял белый халат, снял рубашку, майку, и засунул голову под водопроводный кран. Ледяная вода быстро трезвила и вызывала дрожь. Но, то была – не жалкая дрожь похмелья, а бодрое клокотание разбуженной воли.

Я почистил зубы моей дежурной щёткой, растёрся полотенцем и переоделся в цивильную одежду. После этого я нырнул в свой личный шкафчик и, ловко раздвинув стопочку медицинских книг, извлёк белый конверт. Это была моя заначка – тайная страховка чёрного дня. Видимо, такой день настал. Я взъерошил стопочку зелёных купюр, взял, сколько счёл нужным, а остальноё спрятал обратно. Разобравшись с финансами, я выполнил ритуальную полировку обуви. Теперь я был к бою готов. Я чувствовал себя воином, ступившим на тропу войны.

Ципа явно была раздосадована, когда я зашёл к ней с прощальными указаниями. От моего заострённого взгляда не укрылась чайная сервировка стола, накрытого на две персоны. В центре композиции кокетливо белел торт.

Мне не хотелось задерживаться здесь ни минуты, и наш разговор я минимизировал до диктовки цифирь моего мобильного телефона. В случае чего, она должна была мне позвонить. Не взирая на мою крайнюю сухость, Ципа, всё-таки, исхитрилась ввернуть предложение испить чайку с тортиком. Я сказал, что не люблю сладкого. Тогда она зашла с другой стороны, начав докладывать мне о беспокойном пациенте...

 – Аминазин! – с ходу назначил я.

 – Тут есть ещё один... – сманеврировала Ципа.

 – Аминазин!

 – А помните того, который...

 – А этому – двойной аминазин!

Ципа часто хлопала нагуталиненными ресницами и бессмысленно поправляла жёлтую футболку.

 – И вообще, – подытожил я, уже ступив за дверь, – всем на ночь – по аминазину. Мне нужна сегодня очень спокойная ночь. Очень!

 

_____

 

Ночь была великолепна. На иссиня-чёрном небе, усеянном обрывками туч, висела бледная луна. Иногда она меркла и пропадала в наползающей вате. Но напористый ветер не давал событиям задержаться, и вскоре луна вновь выныривала в прорехе, являя миру свой неизменный лик.

Спускаясь по ступенькам, я заметил, что луна мне легонько подмигнула, но как только я посмотрел на неё в упор, она тут же приняла привычно-отчуждённое выражение.

Я зашагал по тёмной аллее. Всё вокруг было таинственно и жутковато. Хмурый асфальт в двух или трёх местах освещался вялым неоном фонарей, но на остальном протяжении дорога утопала в неприветливом густом мраке. Чёрная растительность расчертила землю тенями. Тревожно шелестела листва, нервно потрескивал кустарник, коряжистые деревья стонали во весь свой старческий голос.

В глубине парка, прячась то за одно дерево, то за другое, скользил чёрный силуэт знакомого памятника. Сейчас, под сенью ночи, в мертвенном свете луны, он совсем не казался скульптурным недоразумением, каким привычно выглядел днём. Сейчас он был полон величия и мысли. Он был самим собой.

Он, как и всё вокруг, тоже следил за мной. Но его слежки я не боялся. Ведь он – это я сам.

Я приблизился к КПП. Навстречу вылез мятый охранник, на сей раз – не смеющий отрицать наше знакомство. Он улыбнулся мне, как родному. Я сухо кивнул и поинтересовался, не будет ли у меня проблем с возвращением, если я сейчас преступлю границу. Он заверил, что нет. Я уточнил, что могу вернуться довольно поздно. Он сказал, что в таком случае мне нужно будет погромыхать замком – на ночь он всегда запирает калитку. Я прошествовал через турникет и ступил во внешние пределы.

Здесь был всё ещё вечер – нескончаемый вечер большого города, – сочно блестящий асфальтом, сияющий рекламными щитами, витринами и трамвайными рельсами. Шумно сновали автомобили. Дробно стучали каблуки.

Я подошел к остановке и остановился в ожидании трамвая. Кроме меня, трамвая дожидались ещё трое: бомжевидный одиночка и счастливая парочка. Одиночка подошёл ко мне и справился, ходит ли здесь трамвай такого-то номера. Я ответил утвердительно. Он остался стоять подле меня. Я отошёл чуть в сторону.

Мой взгляд был устремлён на парочку. Они оба пребывали в том возрасте, когда юноша бегает от призывной комиссии, а девушка клянётся в вечной верности. Они держали друг друга в объятьях. Я видел в её глазах свет доверия, а в его – самоуверенности. Мне стало грустно, хоть плачь: она ещё не осознавала всей глубины своей порочности, а он – своей невинности.

Глядя на них, я почувствовал себя невыносимо взрослым. Мне снова захотелось взвыть. Но я, как всегда, сдержался. Ведь я и был взрослым. Ещё бы: две дочки, минус жена, дело серьёзное.

Эх, лучше бы у меня был сын, подумал я. Сына хоть можно отмазать от армии, а вот дочь от проституции – никогда. Почему? Да потому что всякая женщина создана для того, чтобы себя продать.

Подошёл звенящий трамвай. Вагоновожатый объявил, что следует в парк, но никого это не остановило. Всем куда-то было нужно, и это смутное «куда-то» находилось, так или иначе, на маршруте следования. Вряд ли кто-то собирался наматывать круги по трамвайному кольцу. Хотя...

Я сел и уткнул нос в окно. Вечерний город начал плавно ускоряться...

Хрупкий комфорт моей самодостаточности нарушил всё тот же одиночка. Он заговорил со мною так, будто те два-три слова, которыми мы перекинулись на остановке, давали повод для продолжения знакомства. Я взглянул на него с нескрываемым отвращением. Его это ничуть не смутило, и он начал распространяться на апокалипсическую тему. Моё свирепое молчание он расценил как знак одобрения. Он говорил о том, что этот мир катится в пропасть, что люди погрязли во грехе, и что час расплаты близок.

Господи, подумал я, ну почему ко мне вечно пристают всякие придурки?! Может, во мне действительно есть что-то такое, что неизбежно притягивает чокнутых?

Через две остановки он засобирался на выход. Он справился, не выхожу ли и я тоже. Я ответил, что нет – хотя это, чёрт возьми, была именно моя остановка!

Таким образом, цель моего короткого путешествия слегка, невзначай, отодвинулась. Я сошёл на следующей остановке, злобно сплюнул на асфальт, проводил взглядом уплывающую в туман парочку – они уже вовсю лобызались, сидя в последнем ряду последнего трамвая, – и лёг на обратный курс.

Поначалу меня раздосадовала эта непредвиденная задержка, и я резво навёрстывал проигранное расстояние. Однако, по мере того, как дистанция сокращалась, мои ноги, против воли, начали ступать всё медленней. Я понял, что волнуюсь.

Я чуть не вскрикнул от неожиданности, когда проснулся мой телефон. Он так верещал, что мне показалось, будто все на меня смотрят. Я затравленно оглянулся. Улица была пустынна.

Это звонил мой дружок. Он снова жаловался на неразрешимость жизненных проблем. Он буквально захлёбывался в одиночестве. Он сказал, что, пожалуй, возьмёт сейчас бутылку и приедет ко мне.

На фоне уже принятого мною здорового решения, перспектива провести ночь в слезливой алкоголизации представлялась мне отвратительной. Я ответил ему, что это не очень хорошая идея, что поступил один тяжёлый больной и что, по всей видимости, я буду занят до утра. Дружок проскулил что-то особенно жалостливое – но я оставался непреклонен.

Он спросил меня, что же ему делать.

Я знал, что давать советы – последнее дело, но, почему-то сказал:

 – Знаешь что? Не ломай ты себе голову – живи со своей женой и не ищи приключений на свою задницу!

Мне трудно объяснить, зачем я ему это посоветовал, зачем закрыл дорогу к счастливому шансу. Ведь мне было прекрасно известно: когда между супругами случается разлом, его уже не склеить и не заштопать – дальше всё будет только хуже. Зачем я толкал его на путь безысходности? За что я ему мстил?

Так или иначе, после этого разговора я почувствовал себя гораздо лучше. Я уже не был слепой игрушкой в руках обстоятельств. Я сам делал свой выбор.

Вскоре я вышел к точке на карте города, ради которой отлучился из больницы. Я знал это место лишь потому, что случайно на него набрёл, разгуливая с Голубкой по ночному городу. Тогда мы с ней обменялись фривольными шутками по поводу такой «находки». Кто же мог предположить, что однажды мне придётся придти сюда одному?

Это была ничем не примечательная арка, чёй чёрный провал зиял на фасаде ничем не примечательного дома. Ничто не выделяло этот вход во тьму человеческого падения из бесконечной череды подворотен и закоулков. Разве только – броско выряженная девица, несущая вахту у самой кромки тротуара.

Я решительно направился к ней.

 – Почём нынче любовь? – спросил я как можно более развязно.

Она повернула ко мне театрально раскрашенное, некрасивое лицо, и осторожно произнесла:

 – Как всегда.

Я понял её скепсис. Привычными клиентами её бизнеса были угрюмые парни с крепкими подбородками, подкатывающие к бордюру на массивных авто, и имеющие обыкновение разговаривать через едва приспущенное чёрное стекло. Я же, в её глазах, выглядел до подозрительности нелепо: вневременной плащик, скучнейший галстук, бледное лицо интеллигента, потерянно переминающегося с ноги на ногу... Для полноты картины мне не хватало, пожалуй, только роговых очков и шляпы. Но, предъявленный пропуск – в виде хрустящей бумажки с портретом американского президента – убедил её в искренности моего интереса. Она вскинула руку и кивнула кому-то головой. Из подворотни выдвинулась тень.

Тут вдруг снова зазвонил мой телефон. Судя по тому, что ожил он в самое неподходящее время, потребоваться я мог только одному человеку – жене.

Я не ошибся. В своей обычной, тягуче-вкрадчивой манере, она поприветствовала меня и поинтересовалась, как мои дела. Я, как всегда, вместо простого ответа на простой вопрос, начал её раздражённо воспитывать – чтобы она бросила свою привычку звонить мне на «мобильный» с пустой болтовнёй. Таким образом, разговор начал неприятно затягиваться, расточительно пожирая мои минуты и мои нервы. Когда моё неудовольствие достигло степени тихой ярости, жена задала традиционный вопрос – что я сейчас делаю.

 – Да, вот, – желчно ответил я, – собираюсь взять проститутку на ночь...

Она сказала, что это не смешно, и что вообще, с юмором у меня всегда были проблемы.

Я завёлся:

 – Почему ты решила, что я шучу? Я что, настолько жалок, что от меня невозможно даже этого ожидать?!

Она утешила, что нет, я не жалок, но, всё равно, такие шутки мне не к лицу. К тому же, добавила она, у меня никогда не получалось врать.

Очень интересно?!

 – Ладно, – произнёс я в бессилии, – твоя взяла: я сейчас пытаюсь купировать острый психоз у тяжёлого шизофреника, и, судя по всему, буду занят этим до утра.

Эта версия показалась ей куда более органичной и, посоветовав не слишком перетруждаться, дежурно уточнила, люблю ли я её – что было знаком скорого завершения разговора.

Мне ничего не оставалось, кроме как обнадёжить её своим извивающимся «конечно, дорогая».

Наконец, это тягостное общение иссякло. Я сунул телефон в карман и шумно вздохнул – изо рта выпорхнуло облачко пара.

Все, все умудрились мне позвонить. Все успели меня достать. Все обозначили свой острый ко мне интерес.

Кроме НЕЁ.

Она сказала «тебе нечего мне предложить»... Она пыталась мне себя продать...

Ладно, ладно, о’кей – если уж за любовь нужно платить, то я готов. Я всё понимаю – бесплатно ничего не бывает.

Но только вот что: я не собираюсь больше расплачиваться тем, единственно ценным, что когда-то, у меня было – как и у всякого нормального человека. Я не собираюсь расплачиваться своёй ДУШОЙ.

Деньги есть – в последнее время я неплохо зарабатываю. Да, деньжата водятся. Проблем с этим нет... Вот и жёнушка моя дождалась, наконец, того счастливого времени, о котором всегда мечтала – у её мужа нет финансовых проблем. Виват виктория!

 – Интересуетесь? – игриво произнесла хорошо одетая, взрослая дама, ступившая мне навстречу из глубины арки.

 – Очень! – ответил я, оскалясь.

Она повлекла меня за собой в глубину мрака, который был вязким и сыровато пах опасностью. Мне это нравилось. Мне нравилось преступать границу.

Я вдруг поймал себя на том, что это кайф – быть преступником. Быть аморальным, быть безнравственным... Быть НЕ нормальным.

Постепенно, по мере адаптации к темноте, я начал выделять очертания предметов. Громоздкие предметы оказались машинами, предметы поменьше – сбившимися в стайку девицами.

Моя провожатая наклонилась к той из машин, что стояла особняком, и что-то сказала водителю. В ответ раздался стрёкот стартёра, перетёкший в мягкое урчание мотора. Вспыхнули фары. Девицы, выхваченные из темноты слепящим освещением, болезненно сощурились и принялись выстраиваться полукругом. Я заметил, что они разбились на три, приблизительно одинаковые, группы.

 – Выбирайте, – деловито предложила «хозяйка», вытянув указующий перст, – Эти – сто, эти – сто пятьдесят, эти – двести.

Меня порадовал её здоровый, жёсткий маркетинг. Былов этом что-то настоящее, без соплей.

 – За час? – наивно предположил я.

 – За всю ночь.

Я удовлетворённо кивнул:

 – Вполне доступно...

«Хозяйка» выжидательно вскинула брови. Я мельком отметил, какое у неё худое, скуластое лицо, чьё увядание подчёркивалось холодным блеском стильных очков. Такие лица бывают у стареющих топ-моделей, секретарш и медицинских представителей фармацевтических фирм.

Я полюбопытствовал:

 – И что я могу с вашей девушкой делать?

 – Всё.

Мне стало весело. Оказывается, всё так просто... Сто – сто пятьдесят – двести, – вот и вся нехитрая арифметика, так называемой, любви.

Я медленно шёл вдоль шеренги девиц. Я вглядывался в их молодые, чистые лица, обезображенные агрессивным макияжем и тем жалким, одним на всех, выражением, которое бывает у женщины, которая не имеет права отказать.

Я не спеша наслаждался властью. Наконец-то Я решаю, быть мне с женщиной, или нет, и, если быть, то – с какой. Это было прекрасное ощущение безграничной силы. Это было ощущение свободы.

Они были очень разными – все эти, пошло расфуфыренные, куклы. Блондинки, брюнетки, рыженькие... Кареглазые тёлочки, зеленоглазые кошечки, голубоглазые стрекозочки... Изящные, длинноногие косули и приземистые, аппетитные свинки... Утончённо худенькие и вульгарно налитые... Какие угодно... На любой вкус...

И вдруг я понял!..

Эта мысль окатила меня, словно вода из ведра. Я понял: каждая из этих девушек была по-своему симпатична, и каждая по-своему привлекала, но... Всех их объединял один существенный недостаток. Принципиальный. Непреодолимый. Пропасть. Стена.

Ни одна из них не была ЕЙ – моей Голубкой – той единственной, которая ранила моё сердце.

 – Ну... – нетерпеливо спросила «хозяйка», – что-нибудь выбрали?

 – Что?.. – вздрогнул я. – Ах да... – И вдруг, неожиданно для себя, сказал: – Вы меня, пожалуйста, простите, но я не готов.

 – Что значит, не готов?

 – Я не могу... Я не буду... Может быть, как-нибудь в другой раз... Извините за беспокойство...

Я быстро зашагал на выход. Меня тошнило. Меня трясло. Я ненавидел и презирал себя. Там, впереди, в проёме арки, туманно желтела освещённая улица. На пятки наступал мрак. Если бы за спиной раздался выстрел, и меня настигла пуля, это был бы лучший выход. Но никто не стрелял.

Как только я вышел на улицу, с неба, как по команде, обрушился дождь. Мне показалось, будто ледяные стрелы пронзают меня насквозь. Я поднял воротник, втянул голову в плечи и зашлёпал по чёрным лужам.

 

_____

 

Когда я добрался до чугунных ворот больницы, меня колотил озноб. Калитка, естественно, оказалась заперта. Я погромыхал замком, но никто не откликнулся. Мои последующие, настойчивые и затяжные сигнальные попытки также ни к чему не привели. Я с тоской посмотрел на зловещие пики ограды, и заключил, что выбора у меня нет.

Я чудом не остался висеть с проколотым пупом, и, как-то исхитрился спрыгнуть вниз. Под ногами сочно проминалась размягчённая дождём земля. Пахло сырой, холодной, далеко зашедшей осенью.

Я подошёл к будке охранника и толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Войдя внутрь, я, прежде всего, увидел перекрывающие проход кирзовые башмаки, затем – две здоровенные ножищи в рваных носках, а уж после – и самого «секьюрити». Он мирно спал, вытянувшись на топчане. Запах в комнате показался мне подозрительным. И дело было даже не в носках.

Я скосил взгляд в сторону, и мне всё стало ясно: под столом скромно блестела наполовину опустошённая бутылка водки. Мерзкое самочувствие не оставляло возможности для сомнений. Кирзачи оказались на улице, а бутылка – в моей руке.

Я отхлебнул прямо из горлышка и никакого жжения я не ощутил. Вкус показался мне гадостным, да и только. Не встречая особого протеста со стороны организма, я влил в себя остатки водки, а бутылку запустил в кусты. Я ещё постоял немного на КПП, о чём-то тупо размышляя.

Вдруг меня посетила остроумная, как мне показалось, идея, которую я не замедлил воплотить в жизнь. Я взял башмаки охранника и вынес их на газон, и оставил дожидаться хозяина. Не знаю, может быть жена и права, что с юмором у меня проблемы. Однако, после этой, пусть – слегка дебильной, но, всё-таки – шутки, моё настроение приподняло голову. Хотя, возможно, уже начал действовать залитый в организм алкоголь...

Чёрный парк, когда я шагал сквозь его насупленные дебри, меня уже не пугал. И тот, что следил за мной со своей мраморной тумбы, тоже не слишком докучал. Ещё бы: ведь я кое-что в этой жизни понял, а значит – стал сильнее.

Стеклянные двери качнулись и хлопнули. Коридор зачавкал влажными шагами. В этих звуках не было ни тревоги, ни тайны. Обычное ночное дежурство обычного доктора. Одинокое, как и всякая нормальная жизнь.

Она сказала...

Господи – да что бы она ни сказала – это совсем, совсем не важно! Одиночество непреодолимо. Ибо нет на свете человека, который разделил бы с тобой твою жизнь. Ведь вся твоя жизнь – внутри. Всё, что есть важного – душа. А то, что снаружи – иллюзия, если не галлюцинация.

 

_____

 

Я вошёл в кабинет. Прикрыл дверь. Медленно опустился на стул. Окно не было занавешено, и сквозь него беспрепятственно текла лунная ночь. Я не стал зажигать свет. Мне вдруг подумалось, что нет такой иллюминации, которая способна озарить ночь человеческой мысли. Там, в голове, в этом непрерывном червячном копошении, всё больше сгущался мрак. Пока я шагал по улице, мне было несколько легче, а теперь... Пока я был в движении, мне казалось, что знаю, куда иду... Но, вот я пришёл. Четыре стены, пол, да потолок. Правда, были ещё и дверь с окном – но ни одна из этих картинных рам не являлась выходом. Идти было некуда. Мне осталось одно – думать. По-настоящему начинаешь думать, лишь когда заходишь в тупик. Думать и думать, и думать, и думать... – пока не начнётся ядерная реакция расщепления.

Она сказала...

Да что она вообще могла сказать – она, женщина, самка, дурёха, вздорная, недалёкая баба, чей жизненный узор – лишь трафарет глянцевых журналов!

Моя Голубка...

Конечно, конечно, я всё понимаю... Ей хочется замуж. Ей хочется простого, надёжного, человеческого счастья – а не того жонглирования душой, в которое я втянул её, и которого она наелась, должно быть, до отвращения. Ей хочется той жизни, которую принято считать НОРМАЛЬНОЙ. Творожок на завтрак, супчик на обед, котлетки на ужин. Да, и ещё, перед сном, непременно, – кефирчик... Разговоры по необходимости, секс по неизбежности... И дети – мальчик и девочка. Солдат и проститутка... И норковые шубы, и брильянтовые кольца, и путёвки на острова... И постоянные, разноликие, однотипные разговоры о деньгах... И проколотый пуп...

ДА Я С УМА СОЙДУ ОТ ВСЕГО ЭТОГО!!!

Ей стало тягостно со мной. Всякой женщине, рано или поздно, становится тягостно со мной... Она начала мне себя продавать. Всякая женщина, рано или поздно, начинает мне себя продавать... Но почему, почему они все убеждены, что этот слизкий кусочек плоти, – эта яркая роза цвета порока, с запахом греха и вкусом райского яблока, – стоит того, чтобы мужчина расплатился за неё своей ДУШОЙ?!

Она сказала: «Я вдруг поняла, что есть совсем другой мир, совсем другая жизнь».

Какая? Какая «другая жизнь»?! Да нет же никакой другой жизни, это всё – бред, журнальный глянцевый обман, примитивная ложь примитивных существ! Есть только одна жизнь – с любовью, а жизнь без любви – это смерть! Как же она этого не понимает?.. Дура несчастная... Глупышка...

Нет, нет… Нет!!! Надо рвать этот круг – рвать безжалостно, безоглядно.

Опять мне вспомнился Кандинский. Кандинский и опиум... Сорок лет... Сорок процентов...

Я воздел очи к небесам и увидел дешёвую люстру. Без света она казалась мёртвой. Люстра, как и положено, висела на крюке... Я вдруг представил, как у меня выкатятся глаза, вывалится язык, и беспомощно вытянутся ступни в грязной, после дождя, обуви. Мне стало противно.

Я посмотрел на диван и представил, как с него свесится белеющее запястье, и на пол потечёт алый ручеёк... Больно, долго, и, к тому же, я не переношу вида крови. Наверное, поэтому я и работаю в психиатрии – самой бескровной области медицины.

Мне вдруг пришло на ум, что в дежурном сейфе полным-полно разных, очень даже неслабых таблеток. Однако, поразмыслив, я пришёл к выводу, что и это – затянуто и ненадёжно. Всегда можно на полпути передумать и прочистить желудок. А если что-то успеет всосаться – начнётся: зонды, клизмы, капельницы... Нет, нет, я не шизофреник, чтобы глотать всю эту гадость.

И вообще – что это за мысли?! Я что – больной? У меня что – депрессия? Чёрта с два! Не дождутся! Я им – не шут на потеху публики. Я не доставлю им удовольствия лицезреть слезливый финал – как все эти нервные меланхолики, кончающие суицидом, когда исчезает последний слушатель для их жалоб на жизнь.

Я – другой. Я никогда никому не жалуюсь. Не люблю выставлять душу на всеобщее обозрение. Я – скрытный. Никто ничего обо мне не знает. И никогда не узнает.

Но, вам я кое в чём признаюсь. Вам я всецело доверяю, и не сомневаюсь, что всё это останется между нами. Вот ведь какая штука получается... Я всю жизнь искал ЛЮБОВЬ, а нашёл – всего лишь ЖЕНЩИНУ. Но это не одно и то же, не одно и то же... Уж вы мне поверьте.

И всё-таки, я решил наложить на себя руки. Но так, чтобы никто этого не заметил. Я решил использовать совершенно безболезненный, и, пожалуй даже, приятный способ самоубийства. Я не сумасшедший, я понимаю: мужчина и женщина находят друг друга лишь для того, чтобы родить новую жизнь. Мальчика или девочку. В этом высшее, да и, наверное, единственное предназначение любви – снова и снова толкать жизнь по замкнутому, бессмысленному кругу. Но я не могу платить за бессмыслицу. А раз так, то лучше умереть.

Мы вырождаемся...

Я поднялся со стула и расстегнул мокрый плащ. Сбросил его на пол. Расстегнул пиджак и отправил следом. Туда же полетели галстук, рубашка, майка. Дошла очередь и до брюк. Но сначала нужно было снять туфли. Выглядели они совершенно непотребно. Прежде чем двинуться дальше, я открыл шкаф и достал обувную щётку. Я тщательнейшим образом вычистил обувь. На душе сразу как-то потеплело. Теперь меня ничто уже не держало. Туфли я аккуратно поставил под шкаф и возложил на них носки. После этого брюки соскользнули с лёгкостью. Оставались только трусы – единственный, наверное, сухой фрагмент моей одежды, – и я, дрожа от холода и тревожного предвкушения, медленно их стянул.

В тёмном зеркале отразилась голая фигура. Свет луны придавал ей безжизненный оттенок. Я никогда ещё не видел себя таким жутким – и таким мёртвым. Особенно меня пугали собственные глаза. В них тускло светилось отчаянное, загнанное в угол, безумие.

А ведь, в сущности, я был всё ещё молодой, интересный – чёрт возьми! – мужчина. Я мог бы ещё привлечь хищный взор очередной самки, чтобы подать ей знак волнующей – и, разумеется, ложной – надежды. Но, я принял своё решение. Я больше не позволю терзать себя никому. С меня хватит. Хватит делать из меня идиота. Ведь я – нормальный человек. С нормальными реакциями.

Я положил руку на плечо... скользнул на грудь... на живот... на тёмный кустик паха... собрал пригоршню... сжал кулак... – и весь мир, отдавшись ритму моей безжалостной мести, начал исступлённо сотрясаться.

 

 

 

 2003г.