Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

 

 

 

От какого лица выступать в моей книге? Обычно пишут либо от первого лица, либо от третьего. Два варианта. Хотя, лиц, вообще-то, имеется, три. Да плюс еще два числа: единственное и множественное.

Попытаюсь последовательно разобраться...

 

Третье лицо.

Я пишу о герое – ОН. В случае с женским персонажем – ОНА. Еще существует безличностое ОНО, но едва ли эту аморфность стоит делать героем сюжета. Я, конечно, могу вести повесть о некоем явлении, этаком чуде-юде, поставив его в фокус внимания, это подходит для эстетского развлечения, интеллектуальной игры, – но никак не для реалистического произведения. Чуду-юду читатель не сможет сопереживать. В виртуальном персонаже не сможет отразиться человеческая реальность, а стало быть, и рассчитывать на сколь-нибудь серьезный душевный отклик, если героем сделать ОНО, не приходится. 

Поэтому персонаж – это ОН. Или ОНА. Их может быть несколько, каждый «проживает» свою сюжетную линию. В любом случае, по отношению к персонажам, автор стоит на позиции трансцендентности. Сам он никем из них не является, а только описывает их приключения и взаимодействия. Он словно бог присутствует сразу везде, ни с кем конкретно свое я-для-себя не связывая.

Кстати говоря, исторически художественная литература произошла от изложения именно в третьем лице. Древние мифы, сказания и былины повествовали о богах, царях и героях, но никогда – о самом авторе. Имя автора зачастую вообще неизвестно. Это свидетельствует о религиозной сути архаичной литературы. Бытием награждались личности исключительные, достойные обожествления, по отношению к которым сам летописец – Ничто.

Эта традиция сохраняется и по сей день. Однако романы с несколькими сюжетными линиями и, соответственно, с несколькими равновесными героями создаются все реже. И вот почему. Для того чтобы читатель сопереживал, его сердце должно быть отдано кому-то конкретно, то есть, единственному персонажу. Это и есть главный герой. Романисты давно это поняли.

Где-то на рубеже XVIII– XIX веков появилась такая форма рассказа в третьем лице, когда автор говорит о герое ОН, неотрывно сопутствуя ему в единственной сюжетной линии. Фактически это уже сам сочинитель, отождествивший себя с главным героем, но в силу социальных или моральных условностей спрятавший лицо под маской приличия – ОН.

Но надо понимать, что ОН – это еще и читатель, тот самый Другой, который отразится в единственном главном герое, и как бы писатель не прятался в трансцендентности, через героя читатель всегда будет видеть его – автора.

Что до множественного числа в форме ОНИ, делать произведение от такого лица не получится. ОНИ могут противостоять герою в сюжетном конфликте, но никак не вести основную сюжетную линию.

Зато, ОНИ – это еще и совокупность читателей. Все те, для кого произведение пишется. Каждый из них будет искать интересное для-себя, не подозревая, что ищут собственное отражение. Зная такую особенность читательского восприятия, вкладывая в произведение то, что нужно ему, автор просто обязан, если хочет быть признан широким кругом читателей, разбрасывать в тексте как можно больше зеркальных приманок.

 

Второе лицо.

ТЫ, ВЫ. На первый взгляд, с этой позиции повествовать невозможно. Однако в новейшей литературе уже существуют произведения, написанные от лица ТЫ или ВЫ. Например: ты встаешь, ты идешь, ты с кем-то встречаешься... Или: представьте, что вы находитесь там-то и там-то... Словом, писать во втором лице возможно вполне, и не только краткие зарисовки, но и крупные формы вплоть до романа. В сущности, речь – все о том же главном герое, которому неотступно сопутствует автор, только вместо пассивной возможности отразиться или не отразиться читателю навязывают активное соучастие.

От этой активности недалеко до конфликта. Как навязчивый продавец рискует быть послан далеко и надолго, так и писатель, дерзнувший сделать вас героем сюжета, рискует снискать раздраженное отторжение. Вас заставляют «влезть в шкуру» персонажа и «лично» пройти через предлагаемые обстоятельства. Если вы расположены, то на такую игру согласитесь. А если – не в настроении? Или просто не хочется? Или герой вам психологически чужд?

Форму ВЫ еще можно как-то стерпеть. С одной стороны, это обращение уважительное. С другой – ВЫ ассоциируется с множественным числом и, стало быть, к персональному вовлечению не обязывает. Но когда к вам обращаются с непосредственным ТЫ, сия фамильярность уже пробуждает инстинкт обороны. Это вторжение в ни чью иную, как в ТВОЮ личную сферу. Это – экспансия, это – агрессия, это – хамство. Самое неприятное, когда на тебя навешивают ярлыки, швыряют в лицо обвинения, а то и клеймят позором. Такая наглость незримого автора вызывает желание отплатить ему той же монетой. Даже если он все правильно про тебя угадал, то есть, достоверно в тебе отразился, никто ведь не звал его на свидание в душу, тем более – потрошить, и уж тем более – выносить приговоры. А вот личность автора за позицией ТЫ совсем не просматривается. Он – невидимка, ты – объект для всеобщего обозрения. И ответить-то нечем. Некому. Никуда. Никак невозможно. Против тебя – самоуверенное Ничто.

Но ведь ТЫ – это не только обычный читатель. Это еще и редактор, и издатель, и критик, и книготорговец. Здесь лучше на ВЫ. От каждого ВЫ зависит судьба твоей книги, которую ты, в страсти и муке, надеешься миру явить. Ты, разумеется, хочешь удивить необычным? Это – твой шанс. Говоря откровенно, это – твоя творческая потенция. Только учти: каким бы гением ты себе ни казался, второе лицо – самый конфликтный способ подачи твоего Я.

 

Первое лицо.

Главный герой – Я. Я – и режиссер, и актер собственной роли. Максимальная лирика, максимальный интим, максимальная имманентность. Нет лучшей позиции откровенно поговорить о себе.

 Откровенность вызывает читательскую эмпатию. В самом деле, если я – с открытой душой, не таюсь, то есть, читателю заведомо доверяюсь, между нами возникают доверительные отношения. Так начинается сближение между мной и Другим, которое с большой вероятностью разовьется до статуса дружбы, а при достаточно искреннем и глубоком его во мне отражении – до той чуткой взаимности, что стремится к грани любви. Между нами нет никаких зеркальных посредников, которые неизбежны при повествовании в третьем лице.   Разговор напрямую, от личного Я – наиболее эффективный способ заставить читателя открыть свое сердце навстречу моей истории.

Именно поэтому произведения психологические, анатомирующие глубинную жизнь души человека, вскрывающие темные недра существования личности, все чаще пишутся в первом лице. Может показаться, что это изобретение новейшего времени. Это не так. Всяческие «дневники», «мемуары» популярны уже лет двести. «Эпистолярный роман» появился еще в ХVII веке. А кое-что от субъекта встречается даже в Ветхом Завете. Такова, например, «Книга Екклесиаста».

Очевидно, интенция рассказывать о себе – феномен столь же древний, как и рассказывать о Другом, с той лишь разницей, что сказания о богах, царях и героях исторически раньше возведены в ранг искусства, а рассказ о простом человеке долгое время оставался в пределах дружеских посиделок. Вот так сидели древние охотники вечером у костра, и кто-то рассказывал, как на узкой тропинке встретился с мамонтом, живописуя в подробностях индивидуальное приключение, а соплеменники слушали, затаив дыхание и вытаращив глаза. Так продолжалось тысячелетия – приблизительно до того времени, когда боги, цари и герои стали утрачивать божественный ореол. Эпоха Просвещения, вылившись в Великую Французскую революцию, низвела короля к гильотине, а на помосте возвысился простолюдин. Хорошо это или плохо? Праздный вопрос. Такова данность истории. Во всяком случае, именно с той переломной поры все большее место в литературе занимает субъект, и теперь каждый из нас, в числе прочих демократических достижений, имеет возможность из личного существования попытаться сделать объект искусства.  

Но вот я встаю на позицию Я – читатель. Я погружаюсь в повествование от первого, авторского лица. Я молод, неопытен, искренне людям верю, и то, что человек о себе рассказывает, для меня – безусловная правда. Нет, я – не о фантастике, фэнтези или фантасмагории, виртуальность которых для меня очевидна. Я – о рассказе реалистическом, о том, что в реальности может быть, и раз автор пишет с позиции реализма, значит, так оно все и было. Однако постепенно в меня начинает просачиваться сомнение. А действительно ли автор не слукавил, не присочинил? Если канва сюжета совпадает с судьбою автора, я ему доверяю. А если нет? Если он пишет об обстоятельствах, которых, я знаю, в его жизни не было? Мне известно, к примеру, что он по профессии – школьный учитель, а его герой – кадровый офицер, льющий кровь на Кавказе. Или он живет в одно со мной календарное время, а его герой – современник Толстого и Достоевского. Или по фамилии, имени и наружности он, несомненно, – мужчина, а ведет свой рассказ от имени женщины, да еще в интимных подробностях. Такая мимикрия с переходом в инверсию и даже перверсию заставляет меня усомниться в соответствии Я-героя и Я-автора. Что ж это получается: самое доверительное из возможных лиц – только лишь призрак, лукавство, ускользающая театральная маска? Выходит, рассчитывать на абсолютную искренность нашего отражения мне не приходится, а ему – и не нужно, он всего лишь играет? Значит ли это, что в наиболее аутентичном, первом, лице я вижу не больше автора, чем во всех остальных, куда более отдаленных? Почему же так притягательна для меня эта явная фикция всегда сокрытого от меня Я-Другого?

Все и так, и не так. Разумеется, чем более автор – зрелая личность, тем меньше он склонен выставлять напоказ распашку своей души. Но в той же степени, именно зрелая личность, укрывшись в условности Я-героя, раскрывает ту глубину, в которую мне головокружительно хочется заглянуть. Реализм формы Я – не в сюжетных перипетиях, не в обстоятельствах описываемых событий, – а в психологической достоверности глубинного, сокровенного, и я этому верю, потому что чувствую сердцем: да, именно так оно и бывает. Ну а сам автор? Он, конечно, неуловим. И все равно я отчетливо сознаю его тождественность Я-герою. Ему не укрыться за эвфемизмом выдуманного персонажа.

Как и мне не скрыть от себя отраженную истину моего глубинного «Я».   

 

Осталось поговорить о множественном числе – МЫ. Такая форма повествования встречается не так уж и редко. Правда, ее применение, как правило, ограничено отдельными текстовыми пассажами или главами, или даже коротким рассказом, – однако произведение масштаба романа никогда не писалось от множественного числа. Если я ошибаюсь, поправьте меня. По крайне мере, я таких еще не встречал. Думаю, проблема в том, о чем уже было сказано: чтобы читатель увлекся, герой должен вызвать эмпатию. Едва ли возможно искренне сопереживать неким обезличенным МЫ. 

Вообще, множественное число для человека интеллигентного – неприятно. Оно подсознательно ассоциируется с толпой. В слове МЫ чудится нечто коммунистическое или фашистское (что практически то же самое: термин «фашизм», итал. fascism, от fascio – пучок, связка, объединение). В этом грохочущем МЫ чудится топот солдатских сапог, рев футбольных болельщиков, бурные продолжительные аплодисменты, доклад съезду о выполнении и перевыполнении, лживые цифры электората, единодушное одобрение, площадные митинги, революционные баррикады, шовинистические погромы, феерические гала-концерты, массированное наступление, сводки потерь, статистика, лагеря...

Словом, МЫ – это нечто тоталитарное, поглощающее индивидуальность. Это – величие. Это – сила.

И это – бесчеловечно.

Ведь каждый из нас существует как я-в-себе и я-для-себя. Необходимость вынуждает смиряться с я-для-Другого. Это – предел. Дальнейшее нарастание суммы участвующих субъектов ведет к исчезновению человеческой субъективности, а значит, и человека. Мы можем причислять себя к некоему абстрактному социуму, можем даже ощущать себя частичкой этой тотальности, но в глубине души каждый из нас – всегда отдельное Я.

Художественное произведение от множественного числа – экзистенциальное извращение.

Попутно заметим: извращение – ведущий мотив развитого искусства. Вектор искусства все дальше уходит нормального от естества. Достаточно оглянуться на художественные искания ХХ века, становится очевидно, что от естества художники массово отворачиваются. 

Но ведь в рамках литературы, МЫ – это еще Я и читатель. Он тоже – субъект. Он с книгой всегда один – на один. Он хочет найти отражение собственных мыслей и чувств. Не надо лишать его счастья уединения.

Выбирая гуманность, я не буду писать для него от безликого МЫ... 

 

И, наконец, рассуждая о проблеме литературного творчества, нельзя обойти проекцию МЫ на сообщество литераторов. МЫ – это каждый из нас, сочиняющих, пишущих. И МЫ – это так называемый «литературный процесс».

Всякому, кто родил какое-либо произведение и впервые пытался его опубликовать, знакóм сложный букет разнонаправленных чувств, сопутствующих вхождению в литературный процесс. Здесь и страх, и надежда, и радость приятия литераторами, и хмельная амбиция на бог знает что, и невроз ожидания ответа редакции, и, наконец, публикация, и эйфорическое воспарение – и все та же обычная жизнь, никаких перемен, пустота, рутина, серость, Ничто... Новое произведение – и опять новое ожидание. Первые отказы. Первая откровенная критика. Распитие алкоголя в сумрачных редакторских кабинетах. Одинокие размышления о несовпадении грез и реальности. Первая крупная рукопись. Первые хождения по издательствам. Вежливые приветствия. Вежливые отклонения. Натужные посещения нужных литературных мероприятий. Чужие люди. Чужие амбиции. Тоска смертная. Тошнота...

Образно говоря, литературный процесс – процесс кафкианский. Некий субъект обивает пороги инстанций, пытаясь снискать снисхождение Высшей Милости в надежде выбраться из положения, в котором он – Ничто. Мучительно преодолевая барьер за барьером, он продвигается на следующую ступень, но всякий раз обнаруживает, что его новое достижение – лишь новый рывок от надежды к отчаянью. На всем протяжении своих поисков он одинок. Если и случается с кем-то из литераторов сойтись на короткой ноге, это еще более убеждает в неизбывности писательского одиночества.

Художник всегда один. Его путь – только его.

В литературной среде возможна и дружба. Почему бы и нет? Только это – дружба людей, но никак не писателей. Каждый писатель – отдельная планета в звездной системе. Они движутся вместе, вокруг общей звезды, но каждый – по собственной смутной орбите. Вот почему среди писателей не может быть сущностного единения, и говорить о писателях от лица коллективного МЫ – такая же фальшь, как говорить о приязни между дюжиной женихов, сделавших предложение одной на всю округу невесте.

Новейшее время даровало новый формат публикаций. В нашу жизнь проросли электронные технологии. Стремительно вытесняя традиционный бумажный носитель, на авансцену выдвинулся Его Могущество Интернет.

Хорошо это или плохо? Опять же, праздный вопрос. Такова данность развития человечества, и нам остается лишь по-новому приспосабливаться к изменившимся условиям среды человечьего обитания. Книга уходит. Книга как осязаемая вещественность, которую можно взять в руки, полюбоваться ее художественным оформлением, повертеть, почувствовать благородную тяжесть, понюхать запах печати, послушать шелест шершавых страниц, погрузиться в телесное с ней единение с подчеркиванием карандашом, заметками на полях и загибами уголков, подремать, накрыв лицо развернутой книгой, и, наконец, поставить на полку, пребывая в ауре писательского воплощения, его спиритического присутствия в интерьере нашего дома.

Электронный формат лишен такой вещественной магии. Книга отныне – всего лишь стандартный «файл». Библиотека – всего лишь стандартная «папка». Да и вся литература – всего лишь одна из «папок» на «рабочем столе». Удобство сжатия любой цифруемой информации низводит любое явление до равноничтожных задач для компьютера, где собрание сочинений, к примеру, великого классика соревнуется гигабайтами с весом странички общительной «одноклассницы».

Ну и ладно. Зато, каждый теперь имеет возможность явить виртуальному миру презентацию своего Я, и коль уж мы так долго мечтали о равноправии – то вот же оно, пожалуйста, ешь-не-хочу! Мы пишем стихи? Или прозу? Какие проблемы? – есть целая куча литературных порталов, от авторитетных до самых народных, демократичных. Не в одном, так в другом – пятом, десятом, – размещение состоится!

Но вот ведь, в чем фокус: привлекательность каждого, о себе заявившего, в массовом восприятии обратно пропорциональна количеству новых имен. Среди нас могут быть литераторы и талантливые, и неординарные; а по теории вероятности – даже настоящие гении, но... Коллективное МЫ сетевого пространства, равномерно растворяя в себе отдельную личность, ничтожит значимость художественного факта среди массового умения набивать на клавиатуре электронные тексты.

Есть такая популярная астрофизическая теория, будто наша вселенная произошла от Большого Взрыва. Так это или не так, во всяком случае, сегодня, на наших глазах, возникло и ширится новое, виртуальное, Бытие. Мы – современники и свидетели. Мы – предтечи и порождение. Мы – глобальное проявление Большого Виртуального Взрыва. Чтобы не обратиться в звездную пыль, мы сбиваемся в созвездия и галактики. Мы мерцаем во тьме. Мы летим в пустоту.

Мы – осколки.