Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

 

 

 

Теоретически, каждый может воссиять отдельной звездой. А на практике? Абсолютное большинство не доносит свой свет до читателя.

Почему? Вспомним о фотографии: любую световую частицу на пути к отражению ждут барьеры оптических фильтров.

 

Фильтр пространства.

Чтобы мое произведение оказалось прочитанным, я должен физически его куда-то доставить. Например, в редакцию литературного журнала. Лично встретиться, познакомиться, предложить. В одном журнале мою рукопись отклонили. Иду в следующий. Та же история. Шлепаю в третий. Так продолжается, пока где-нибудь мой шедевр не найдут приемлемым для помещения в «редакционный портфель». После публикации, если я – человек приличный, мне надлежит прибыть в редакцию хотя бы с бутылкой. Да и вообще, если я хочу дальше публиковаться, следует развивать эту дружбу, то есть редакцию посещать. В случае проживания в одной из культурных столиц такая необходимость относительно выполнима. Для автора же, проклюнувшегося в провинции, барьер пространства практически неодолим.

Издание книги – отдельная мука писателя. Но физически – все то же сбивание ног. И это не только «натаптывание дорожки» в издательство, но и хождение по литературным тусовкам, знакомства, налаживание контактов, завязывание связей на перспективу, в результате которых, мою выстраданную рукопись кто-то из букерской власти прочтет более-менее вдумчиво.

Книга издана. Победа? Вроде бы – да. Только на деле, книга неизвестного автора будет жалко пылиться «корешком к покупателю» в пестрых рядах стеллажей магазина – и не всякого еще магазина. Чтобы книготорговцы развернули ее «лицом», автор должен иметь достаточный уровень популярности, а для этого ему предстоит многотрудный путь по тернистым дорогам пространства литературы.

Это пространство по определению виртуально. Непостижимое и могущественное Ничто. Преодолевать его писателю приходится всю свою жизнь, и конца этому преодолению нет.

Сетевая литература как производная Интернета, на первый взгляд, имеет решительное преимущество. Виртуальность, не ведающая расстояний, не требующая тратить силы и стаптывать каблуки. Между прочим, известны примеры, когда автор прославился именно через Сеть, и уже потом, как следствие популярности, была издана книга в традиционном, бумажном формате. Но на практике, издание книги определяется не виртуальными, а реальными, живыми контактами. Исключая визави человеческой встречи, предложение по Сети имеет тенденцию восприниматься как «спам». Да и читатель, покупающий традиционную книгу, несет установку на уважительное отношение к автору, в то время как «юзер» многофункционального «планшетника» редуцирует писателя до электронного ярлыка. Все большая виртуализация жизненного пространства ведет к девальвации присутствия в жизни реальной. Уютная лень переписки «онлайн» вытесняет необходимость ходить в гости друг к другу. И эта же лень, даруя писателю уют размещения в Сети, низводит произведение до читательского «я так тоже могу», а явление книги с иконоподобного места на книжной полке деградирует в мимолетность от «скачать бесплатно» до «удалить в корзину».

Впрочем, пространство реальное никуда не исчезло. Прежде чем ступить на извилистый путь к своему читателю, произведение нужно, как минимум, написать. То есть физически найти, где этим заняться. И вот тут-то оказывается, что везде какие-то люди: на работе – коллеги, дома – семья. Пространство заполнено. А ведь дело писательства требует сосредоточенного уединения.

Так проблема пространства переходит в выкраивание личного времени.    

 

Фильтр времени.

Прежде всего, конечно, – домашние. Им трудно понять, чем занимается этот чудак, который дни и ночи просиживает за ноутбуком, а при попытке его отвлечь – раздражается. Ресурс времени ограничен, а писательская жизнь – не резиновая. Получается пожизненное перетягивание каната: с одной стороны – разумные притязания семейной реальности, с другой – безумие словотворческой эфемерности. Писатель для семьи, как правило, – наказание. Семья для писателя, как правило, – «ад – это Другие». В такой нестыковке глупо искать что-то личное. Речь идет о конфликте между Художником и Обывателем. Это – две совершенно разные бытийные ипостаси. Каждая из них – трансцендентна другой. Вот почему так часто не складывается семейная жизнь у художников, и почему идеал писательского существования – одиночество.  

Следующий поглотитель писательского времени – литераторы. Едва вступившему в этот круг неизвестному автору не стоит надеяться на сколь-нибудь скорое снисхождение пишущей братии до действительного признания в нем писателя. Предстоят долгие годы обмена любезностями, полными дружелюбной и едкой иронии, в которой улыбчивые, панибратские похлопывания по плечу таят отчужденность, пламя ревности и лед равнодушия. Здесь поэзию нарекут «стихами собственного сочинения», прозу – «нетленкой», удачи – случайностью, неудачи – естественным положением, а разверзнутую рану писательской неприкаянности припечатают штампом «еще один сумасшедший». Придется участвовать в занудливых творческих вечерах, литературных чтениях, фестивалях, посиделках и просто пьянках. Сколько это может продлиться? Бесконечно. Всю жизнь. Большинство так и подходят к порогу могилы в статусе широко известного в узком кругу литератора. Поэтому, чтобы не сойти в гроб безнадежно непризнанным гением, крайне желательно при жизни найти своего издателя.

Однако и выход книги – еще не признание. Между издательствами – коммерческими предприятиями – идет перманентная невидимая война, подчиненная законам рыночной конкуренции. Литература здесь превращается в экономику, экономика – в вынужденную политику, – и вот уже завалены книжные магазины массовым чтивом, а мыслящему человеку все труднее найти что-нибудь почитать. Это ведет к вырождению книготорговли. Мыслящий человек отворачивается от книжного магазина. Ну а счастливый автор впервые вышедшей книги с тоской наблюдает, как его детище, никем не замеченным, идет ко дну ширпотреба.

Но вот я опять встаю на позицию Я – читатель. Я бреду вдоль стеллажей в магазине. Я, морщась, игнорирую массовые бестселлеры и пытаюсь отыскать что-нибудь для-себя. Новые имена никак меня не цепляют. Интригующее название? Попробую полистать. Почитав аннотацию, в двух-трех местах пощупав глазами текст, со вздохом уныния возвращаю на полку. Бреду дальше. В конце концов, я выбираю несколько книжек из отечественной и мировой классики. Ну и, так уже, на десерт, так и быть, раскошелюсь – новинку моего современника, впрочем, давно мне известного и некогда читанного.

Что определило мой выбор? Оно – время. Эти имена в культурном пространстве успели побыть. Смогли отложиться в моем подсознании как ожидание нашей будущей встречи. Они присутствовали в моем Бытии.    

А вот я – уже дома, и беру с полки мою книгу. Если б я не знал, кто такой Игорь Белисов, вряд ли б она меня привлекла. Перечитываю аннотацию. Хмурюсь. Листаю, щупаю текст. Стиль? Так, ничего особенного. Тема? Нет, пожалуй, мне это неинтересно... Странно... Ведь этой книгой я столько горел, мучился, вливал в нее свою кровь. На каком-то этапе она была для меня главным жизненным смыслом. Что происходит? Я к ней охладел? Протрезвел? Разочаровался? А ведь с момента издания прошло не так много времени... Сажусь за компьютер, открываю папки с моим многолетним творчеством. Нет, нет – все это тускло, слабо, мелко, по-юношески ничтожно. Я начинаю понимать тех великих ребят, которые порывались свои рукописи сжечь... Шагаю к книжному шкафу. Начинаю вытаскивать наугад книги когда-то мною читанных культовых современных писателей. Листаю, шарю глазами. Кое-где обнаруживаю стилистические огрехи. Содержание – разное, но, в целом, – тоже ничего восхитительного... Хватаюсь за классиков, ну уж они-то, они, великие и нетленные! Хотя бы те, мною любимые, чьи физиономии я поместил в багетные рамки! Листаю, читаю, впиваюсь глазами, въедаюсь встревоженным подозрением...

И портреты классиков с каждым годом становятся все моложе...

Но ведь когда-то же они меня действительно восхитили. Вон же, сколько подчеркиваний оставлены на страницах моею рукой. Выходит, в какой-то момент они нашли во мне своего читателя, и дело не в возрасте, не в зрелости личности, не теме, не в жанре – а в чем-то другом. В чем?

Начну с самого близкого – с моих собственных сочинений. Они не могут во мне отразиться в принципе. Они – это окружающий мир, который однажды был мною увиден, и уже в форме произведения отправился искать своего читателя. Если они и вернутся ко мне, то, опять-таки, отраженными – в виде самых разных читательских отзывов. Но, вне зависимости от читателей, для меня они будут все менее актуальны, уходя в пережитое мною и забываемое Ничто.

Культовые современные писатели. Весьма условная совокупность. Они столь же разные, сколь и различны читательские предпочтения. Но, коль они достигли положения культовых идолов, значит, большое число современников нашли в их произведениях свое отражение. В известное время я тоже находился в толпе современников. Я тоже увидел свое отражение в модных новинках. Но вот прошли годы, и я изменился. В точке того отражения меня больше нет. И тот, кто был идолом, становится выдающимся или просто успешным.

Классики. А вот здесь редукция почему-то не действует. Похоже, над классиками время не властно в своем ничтожении. Моды приходят, уходят, а классика остается – всегда актуальная, с радостью узнаваемая, с восторгом по-новому открываемая. Вроде, и темы банальны, и конфликты избиты, и стиль устаревший, и перегруженность, и сентиментальность, и пафосность. И все равно, я читаю классиков с интересом и удовольствием.

Они смогли просочиться ко мне сквозь фильтр времени.

Но, раз так сложилось, значит, они объективно того достойны. В противном случае, они бы канули в Лету. Время – могучий фильтр, позволяющий отделить зерна от плевел, слово – от словоблудия, а мудрость – от мудрствования. Не всякая мысль, обретя форму книги, обретает долгую жизнь. Большинство отсеивается уже в первом десятилетии. Более достойные живут четверть века. Некоторые – полстолетия. Лишь немногие преодолевают столетний барьер. Только классики.

Литературное творчество – это контрабанда души. Посредством литературы писатель по частям переправляет себя в вечность.

Большинству творений писателей всех времен суждено бесславно увязнуть в бесконечном процессе очистки.

Самая чистая из дошедших до меня книг – Библия.

 

Фильтр денег.

Однако вернемся из идеализма в реальное измерение. Если для вечности денежные отношения – это Ничто, то для человека, существующего здесь и сейчас, деньги являются суровой непреложностью Бытия.

Прежде всего, необходимо на что-то жить. Если писатель по жизни один, это еще полбеды. Но если он обзавелся семьей, да успел сгоряча наплодить детей, его самореализация как художника – под угрозой. Уже упомянутое перетягивание каната, что разрывало его местонахождение в пространстве, теперь разрывает между стремлением в горние сферы – и приземленной нуждой зарабатывать деньги. Вот так и случается, что творчество задвигается в долгий ящик, а на первое место входит работа по основной профессии. Ну а если профессия приближена к сфере литературы, происходит самое гиблое – писатель берет псевдоним и включается халтурный проект. Такое душегубство не проходит бесследно. Очень скоро в писателе вырабатывается цинизм, а цинизм – это нечто противоположное творчеству непосредственному, стихийному, искреннему, живому. Циничная отработка иссушает, мертвит душу. С опытом появляется, конечно, изящная легкость, называемая мастерством. Владея схемой сюжета и законами жанра, можно насобачиться строчить по роману в год, – а если еще адаптировать к телесериалу или к виртуальной игре, можно недурственно заработать. И вот мертвый писатель штампует мертвые книги, фантазируя когда-нибудь взяться за Настоящее, но такая фантазия столь же мертва, как скребок памяти пожилого хирурга, дескать, не худо бы к пациенту испытывать сострадание, или трогательная мечта натрудившейся проститутки, в конце концов, встретить истинную любовь.  

То же самое характерно и для издательской деятельности, и для книготорговли, и для всей культуры в условиях рынка. Появилась даже такая циничная как бы шутка: искусством является только то, что можно продать. Мы вольны печалиться по поводу вымирания Настоящих Художников. Мы вольны морщиться от бестселлеров и блокбастеров. Но едва ли нам дано осуждать тех, кто из искусства делают бизнес: каждый человек имеет право стремиться получать зарплату.

Между прочим, есть такое направление издательской деятельности – издание книги за счет самого автора. Возникает иллюзия, что достаточно наскрести нужную сумму, и, как говорится, завтра ты просыпаешься знаменитым. Однако это – всего лишь входной билет. Фильтр денег куда более многослоен: чтобы книга оказалась замеченной, придется тратиться на рекламу, и если издатель от этого устраняется, автора ждет финансовая неприятность, – а если у автора имеются средства такого порядка, то он, скорей, бизнесмен, нежели Настоящий Художник. Я не утверждаю, что художник обязан быть нищим. Я лишь напоминаю о перетягивании каната: либо ты сосредотачиваешься на художественном творчестве, либо посвящаешь себя зарабатыванию денег. Каждый из нас хочет устойчивого положения. Иными словами, ищет приемлемый компромисс. Но надо осознавать, что борьба противоположностей будет непрестанно перетягивать в одну из сторон. Какую из альтернатив человек в итоге для-себя выбирает, таково и его сущностное Бытие.

Говоря объективно, деньги помогают во многом решить и проблему времени, и проблему пространства. Но они никогда не решат коренного вопроса искусства: что ты есть как художественная индивидуальность? Самореализация в каждом творческом акте – единственно подлинная основа писательского усилия.

Именно здесь возникает конфликт между тем, что ты хочешь писать, и тем, что желают получить от тебя Другие.

 

Цензура.

 

«Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть».

 

Эту тягостную сентенцию Даниила Гранина приводит в своих воспоминаниях Сергей Довлатов. Набравшись храбрости, сам он в тот раз ответил:

 

 «Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен».

 

Говоря о фильтрах, которые должен преодолеть писатель, нельзя не упомянуть о незримом присутствии цензуры. В сущности, это первый и главный из фильтров реальности, который следует держать в памяти, берясь «за перо».

Вот современное определение цензуры от «Википедии»:

«Цензура (лат. сensura) – общее название контроля власти за содержанием и распространением информации, печатной продукции, музыкальных и сценических произведений, произведений изобразительного искусства, кинемато– и фотографических произведений, передач радио и телевидения, веб-сайтов и порталов, в некоторых случаях также частной переписки, с целью ограничения или недопущения распространения идей и сведений, признаваемых этой властью вредными или нежелательными».

Если короче, цензура – это часть внутренней политики, проводимой государством для поддержания установленного порядка. Касательно искусств и, главным образом, литературы, речь идет о пресечении инакомыслия. Своим эссе я не преследую диссидентских целей, потому власть государства оставляю за скобками данной работы. Проблему цензуры из плоскости политической я сознательно перевожу в параллельную плоскость – этическую.

О чем можно писать, и чего трогать нельзя? На какую глубину анатомировать психологию? Какая откровенность дозволительна лирике? Какие ракурсы полагать кощунственными? Существует ли разница между нравственностью и моралью? В чем отличие натурализма от порнографии? Что считать оскорблением норм приличий? Где граница нормативности лексики?.. Эти вопросы и многие, им подобные, до сей поры остаются неразрешенными, периодически вызывая пароксизмы дискуссий, критического остракизма и отклонения публикаций. Такое табуирование выглядит особенно удручающим на фоне уже состоявшихся в литературе произведений, многие из которых даже отмечены серьезными премиями, то есть, доказали свою культурную правомочность. Если в частном мнении отдельного обывателя выражается дремучесть его кругозора, это не может смутить зрелого литератора: обыватель – опора консерватизма. Но когда ригидность этико-этических установок демонстрирует современный литературный редактор, опальному автору остается впасть в меланхолию, усомнившись в реальности прогресса литературы.

Эти казусы случается и в «толстых журналах», и в редакциях крупнейших издательств. Приходится признать, что своей культурной доктриной редакции держатся общепринятого знаменателя. Это нормально. Каждое из литературных учреждений на свой лад выполняет социальный заказ. Идеологический, моралистический, рыночный – не важно. Заказ всегда остается тоталитарным.

Но то, что считается нормой для обывателя, для мыслителя – банальная заскорузлость. Мыслитель для того в этот мир и приходит, чтобы расширить пределы сознания. Не опрокинуть вечные ценности, а сообщить им дополнительное измерение. Не разрушить устойчивость социума, но придать новые точки опоры. Его инициатива, как правило, входит в конфликт с существующими на данный момент установками, запретная функция которых строго отслеживается теми, чья задача – не терять бдительность. А задача мыслителя – обойти установки. Отыскать ту самую, заветную щель. И она всегда будет – между совестью и подлостью, пока общественным ориентиром не станет подлинный гуманизм.

Эрих Фромм в книге «Человек для себя» дает разграничение двух типов совести. Это – очень важная психологическая парадигма, которая вносит ясность в вопросы нравственности и морали.

Мораль есть внешнее подавление человека. Нравственность произрастает изнутри.

Заканчивая разговор о сути любой цензуры, привожу две соответствующие цитаты:

 

«Авторитарная совесть питает свое содержание приказами и запретами авторитета, сила авторитарной совести происходит из эмоции страха перед авторитетом или восхищения им. В случае с авторитарной совестью чистая совесть являет собой осознание того, что авторитет (внешний или интериоризованный) доволен тобой; виновная совесть – осознание недовольства авторитета».

«Гуманистическая совесть – это наш собственный голос, присущий каждому человеку и независящий от каких-либо внешних воздействий…

Гуманистическая совесть – это реакция всей нашей личности на ее правильное существование или нарушение в существовании...

Совесть оценивает то, как мы исполняем назначенную нам обязанность жизни, она является вестью в нас (обратите внимание на корень слова со-весть), вестью о нашем относительном успехе или поражении в искусстве жизни».