Страна вечной осени

 

 

 

Гаджлевский неторопливо прошёлся по дому, с любопытством осматривая неказистую обстановку и, остановившись возле старенького серванта, похлопал по обшарпанной боковой панели, отчего сервант жалобно задребезжал.

– Да, небогато у вас... – заключил Гаджлевский. – Ну да ничего. Как говорится, скромно, но со вкусом.

Внутреннее убранство дачи Селищука действительно было весьма скромным. Две небольшие жилые комнаты и кухонька с терраской были заставлены простенькой, давно отслужившей свою городскую службу и доживающей век в сельской тиши, мебелью. Тем не менее, всё – чисто, опрятно. Жена Селищука поддерживала порядок, и впечатление от интерьера складывалось приятное. Именно поэтому нахальное громыхание уличной обуви «гостей» по чистому, отражающему окна, крашеному полу вызывало у Селищука раздражение, особенно тягостное оттого, что ему не хватало духа указать визитёрам на их хамство: в его доме не принято ходить в обуви. Селищук злился на себя за помалкивание, но ничего не мог поделать с собственным малодушием.

 

– Скажите, Станислав Станиславович, – поинтересовался Селищук беспокойно, – а долго ваши… коллеги собираются гостить у меня?

– Пока не возьмём Адамовича.

– А всё же, сколько это может продлиться?

– Ровно до момента, когда Адамович пойдёт на дело.

Селищук болезненно соображал. Как-то всё это было для него неожиданно, как-то однозначно и сразу, страшно и мерзко. Конечно, он знал, Францу – конец. Что сделано, то сделано. И сегодня, когда Франц угощал его своею настойкой, именно осознание непоправимости содеянного заставляло Селищука всякий раз содрогаться, когда приходилось встречаться взглядом с доверчивыми глазами старого друга.

– Мои ребята установят за ним слежку. Будут гулять по лесу под видом охотников и постараются его взять с поличным, – пояснил Гаджлевский суть операции.

– Разве в нашем лесу можно охотиться? Да и вообще, разве сейчас сезон? – разнервничался Селищук.

– НАМ, дорогой Василий Фёдорович, везде охотиться можно. НАШ сезон – круглый год, – уточнил сухо Гаджлевский. Слегка повернув голову, он весело бросил через плечо: – Верно я говорю, Витёк?

– Так точно, товарищ подполковник! У нас – круглый год охота!

Селищук хрустел пальцами и потел.

– И всё же, нельзя ли провести операцию… как-нибудь деликатнее… ну, я имею в виду, без моего непосредственного участия, что ли?

Гаджлевский неспешно достал из внутреннего кармана блестящую плоскую фляжку, отвинтил крышечку, с демонстративным удовольствием сделал большой глоток, разгладил усы, и лишь после этого, пронзив Селищука строгим бескомпромиссным взглядом, снизошёл к разъяснению:

– Во-первых, вы и есть часть операции... А во-вторых, не ночевать же ребятам в палатке, когда у нашего человека есть благоустроенный домик. Ведь вы же – НАШ человек? Или я ошибаюсь?

Селищук спрятал глаза.

– Не волнуйтесь, – успокоил Гаджлевский. – Они не будут вам докучать. Большую часть времени им придётся проводить в лесу, так сказать, на охоте.

 

В этот момент в проемё двери возникла фигура одного из «охотников». Он успел переодеться в камуфлированную униформу и высокие болотные сапоги.

– Простите, где тут у вас туалет? – спросил «охотник» и посмотрел на хозяина дома голубыми глазами едва ли не детской прозрачности, в которой Селищуку почудилось хладнокровие профессионального убийцы.

– Удобства – на улице. – Он хотел улыбнуться, но вышла жалостливая гримаса.

Громко топая сапогами, «охотник» удалился искать.

– Вы только поймите меня правильно, – вновь пристал Селищук к Гаджлевскому, – для дела мне не жалко своего дома. Просто мой отпуск скоро закончится, и я буду вынужден уехать в город. Так что вашим хлопцам долго гостить у меня не получится.

– Да говорю же вам, не волнуйтесь! Я тоже не собираюсь волынку тянуть. Вам, дорогой мой, скоро нужно будет уехать в город… а мне – получать полковника. Так что, поскорее со всем этим покончить – общий наш интерес. – Гаджлевский рассмеялся, блеснув сквозь усы золотом фиксы.

– Вам легко говорить – «не волнуйтесь». А что я скажу Адамовичу, если он спросит, кто это на служебной «Волге», и гостят уж который день?

– Скажете, коллеги по службе. Приехали, скажете, поохотиться.

Легенда выглядела невинно, но это не успокаивало.

– А что, если Франц заподозрит? Если он не пойдёт на дело неделю? Две? Месяц?

– Ну что ж… – Гаджлевский с прищуром посмотрел вдаль за окно. В чёрных глазах блеснул антрацитовый лёд. – Если гора не пойдёт к Магомеду, значит, Магомед, как говорится, пойдёт к горе.

Селищука бросило в дрожь. Он осознал: ЭТИ «охотники» не будут долго студить ноги в весеннем лесу, выслеживая добычу. Если дело затянется, они просто возьмут Франца за горло и вытянут нужное им признание, ведь они – профессионалы всяких таких штучек. Это уж, несомненно. Тем более что Гаджлевскому подошёл срок получать очередную звезду на погон. Если понадобится, он клещами вырвет из глотки Франца требуемые показания, лишь бы завершить операцию в срок. Этот бездушный паук не остановится ни перед чем. Не моргнув глазом, всё будет посасывать свой коньячок.

 

Тем временем с улицы возвратился головорез в камуфляже. Поиски туалета, как видно, закончились для него удачей – голубые глаза излучали блаженство. Следом ввалился второй из «охотников», тоже успевший переодеться в защитную форму. Он бережно нёс, прижимая к груди, охапку дров.

– Я подумал, может камин затопить? – предложил он безальтернативно. – В доме – холоднёй, чем на улице. Надо бы прогреть наше пристанище. Вы не возражаете?

Селищук не возражал. Ничему. Начиная с хамских следов грязи по всему полу и кончая наглым хозяйничаньем непрошеных гостей в его собственном доме. Он злился, он негодовал, он заходился в сокрушительной ярости, но – молча, про себя, совершенно для присутствующих незаметно.

 

Принёсший дрова с грохотом их сгрузил на лист жести рядом с камином и, взяв небольшое поленце, принялся расщеплять его охотничьим тесаком. Он сложил из лучин аккуратный шалашик в чёрной арке камина и начал чиркать задуваемой сквозняком зажигалкой. После нескольких неудачных попыток по комнате поползли слоистые полосы дыма, и в камине проклюнулся, задрожал, наконец, огонек. «Гости» застыли в зачарованном ступоре. Языки пламени, с нарастающим треском, взбирались всё выше. По стенам, по потолку, по лицам людей заплясали красные отблески.

– Всегда мечтал иметь дачу с камином… – меланхолически произнёс Гаджлевский. – Вот так сидеть... ворошить кочергой угли... потягивать что-нибудь из бокала... Кстати, а где вы нашли такой отличный кирпич? Сразу видно, кирпичик-то непростой. Такой, надо думать, денег стоит немало?

– Ничего... – выдавил Селищук. – Ничего он не стоит. Это мы с сыном, лет двадцать назад, когда строили дачу, разбирали по кирпичу старый дом польской постройки. Дом был под снос.

– А-а, понимаю…

«Ни черта ты не понимаешь», – подумал с горечью Селищук.

 

 

*   *   *

 

Ему вдруг вспомнился вечер весны двадцатилетней пропасти прошлого, вспомнился так ярко, будто это было вчера. Они с сыном подъехали на машине к дому под снос. Машина была совсем новой – играющий вечерними бликами, недавно приобрётенный, с прицелом на дачный проект, «ИЖ-комби». А дом был совсем старый. Он был ещё той, как принято говорить в Бресте, польской постройки. Он взирал на людей чёрными глазницами давно выбитых окон. Крыша отсутствовала. Кирпич стен сплошь покрыла густая копоть. Видно, в своё время по дому вдоволь порезвился пожар. Когда-то, где-нибудь в конце девятнадцатого столетия, это был красивый двухэтажный городской особняк. В нём жил, должно быть, какой-нибудь важный пан со своею изысканной пани и целым выводком очаровательных ребятишек. Шляпа-котелок и стильная трость, воздушное платье и зонтик из кружев, шнур звонка у двери, гераньки на окнах. А потом по мещанскому счастью покатились революции, войны, бесконечные попытки строительства нового, лучшего мира, и вот остался от былой доброкачественности мрачный остов с неумными надписями и застарелым запахом насмерть въевшихся испражнений. Дом должны были скоро снести. Ближайшая стройка придвинулась плотно. Разрастающемуся микрорайону из современных серых панелей суждено было поглотить любые подвернувшиеся на пути, никому не нужные призраки прошлого. В доме не осталось ни одного переплёта, ни одной двери, ни одной половой доски. Что не сгорело в пожаре, растащили хозяйственные соседи. Оставался лишь голый кирпич, участь которого – бесславно погибнуть под атакой бульдозеров, готовящих место для следующей стройплощадки. А кирпич, между тем, был отменный. В советское время такой уж не делали. Вот за ним-то Селищук и приехал апрельским вечером. Начиналась эпоха нового мещанского культа – великое дачное строительство простых советских трудящихся, жалованных государством. Стройматериалов – не достать. Да и денег у Селищука не осталось. Все ушли на машину. А без машины – какая же дача? Потому-то и пришлось ему разбирать по кирпичику дом, отведённый под снос, и из бросового материала мастерить вожделенную дачу. Старая польская кладка была выполнена на известковом растворе. Кирпичи легко отделялись от обугленного монолита, стоило несколько раз легонько стукнуть ломиком в шов. Удар за ударом, Селищук методично разбирал толстую стену. Кирпичи соскальзывали, падали на пол и друг на друга, издавая звон, чистый, как камертон, но не раскалываясь, ободряя Селищука своим фантастическим, неподвластным стихиям минувшего века, и не чета современным халтурным изделиям, качеством. Тем временем его сын, двенадцатилетний юркий пацан, таскал кирпичи к машине и аккуратно укладывал их в багажник. Сын был невысок росточком, однако со своей частью работы справлялся, не ныл и не выклянчивал передышки. В тот вечер весны, укрытые куполом звёздного неба, объединённые одним на двоих созидательным делом, сын и отец были друзьями. Они добывали кирпич для нового дома. Грезилось что-то хорошее, правильное, обещающее неразрывность будущего двух поколений. Кстати, идея постройки камина родилась именно там. Это впечатлительный сын обратил внимание скучного Селищука на сплошь почерневший от копоти, но не утративший благородства камин – в том, старом, под снос, отжившем своё, обречённом доме. Сын и отец стояли бок обок и молча разглядывали давно погасший очаг давно испепелившейся чьей-то жизни. Селищук подумал ещё тогда, что непременно сложит такой же камин на даче, чтобы они с сыном могли вот так же, рука об руку, смотреть на пляску огня и неспешно вести разговор, и уютно греться в тепле очага и крепкой мужской дружбы.

 

Но все сложилось иначе. Сын проживает теперь в Москве, и, судя по всему, ему нет ни малейшего дела до уюта расположенной за тысячу от него километров скромной отцовской дачи из старого польского кирпича. А у камина теперь собрались чужие недобрые люди и нахально греются у очага чужой жизни. И рядом с этими чужими людьми – он, Селищук; он тоже тянет руки к огню, но не чувствует ничего; ничего кроме леденящего душу, нарастающего одиночества.