Страна вечной осени

Это была большая белая птица с сильными крыльями и изящной парой по-балетному вытянутых длинных ног. Остриё ярко-красного клюва беззвучно пронзало воздух. Птица скользила в молочном небе, серебристо поблёскивая оперением, отражая рассеянный свет, едва сочившийся сквозь завесу туч.

«Аист, – прошептал Селищук, отслеживая полёт редкой птицы, которая, вдруг накренившись, очертила в воздухе круг, предавшись взаимному любопытству к одинокому человеку, что следил за ней снизу, беззлобно оскалив зубы и затеняя глаза поднятой ко лбу рукой. – С чего это он затеял кружить надо мной?»

Облетев по кругу поляну, аист в несколько взмахов поднялся выше и, распластав крылья, повторил круговой манёвр – словно приветствуя героизм человека, отвоевавшего у природы кроху земли, уже обработанную под нужду огорода. Завершив фигуру петли, птица выпрямила траекторию и стала быстро истаивать в облачной перспективе, подпираемой бурым массивом леса.

Какое-то время Селищук смотрел птице вслед, затем перевёл взгляд на топор, что дожидался дела у его ног. Он нагнулся, поднял инструмент и, решительно сжав топорище, шагнул к одиноко стоявшему дереву. Аист значительно удалился, и теперь ни одна живая душа не была свидетелем их уединения – человека и дерева. Они стояли в центре поляны, подобно противникам в поединке, и эта встреча, казалось, одному из них предвещает конец.

Идею использовать эту поляну под дополнительный огород Селищук вынашивал с некоторой недавней поры. Место было что надо – практически ровная, заросшая дёрном площадка посреди глухого, заваленного буреломом, непролазного леса. Вода – рукою подать; зеркальная плешь в камышовой щетине болотца. Дачи – не близко; с четверть часа пути по кустистой чащобе. Здесь вполне можно было распахать засекреченную делянку, почти не рискуя, что недобрые люди позарятся на твою картошку. Даже если и забредёт случайный грибник, маловероятно, что он будет злостно пытаться выкопать из земли плоды чужого праведного труда и, тем более, пытаться их вынести сквозь хрустящую под ногами, цепляющую за руки, обволакивающую и колющую охрану плотного леса. А уж он-то, хозяин, как-нибудь дотащит до белого света взращённые собственными мозолями и орошённые собственным потом мешок-другой честно добытого пропитания.

Так размышлял Селищук поздней осенью прошлого года, когда впервые пришёл сюда с лопатой в руке и принялся планомерно, ряд за рядом, перекапывать лесную поляну, превращая жёлто-бурую целину в чёрно-коричневый надел свежей пашни. Об этом он думал и нынче, в распутице ранней весны, когда приблизился с топором к одинокому дереву в центре поляны. Дерево мешало. Оно было не слишком большим, однако, коряжистым и ветвистым. Оно отбрасывало широкую тень. А Селищуку, вернее – его огороду, требовался солнечный свет. Дереву просто не повезло. Случись по-другому, и оно ещё сотню лет простояло б, не привлекая никакого внимания, пока не достигло б естественного конца, однажды сгнив и свалившись в чёрную жижу поджидающего болота. Но всё сложилось именно так, как сложилось – пришёл человек и решил, что дерево должно умереть.

Лично против дерева Селищук ничего не имел. Просто был остро необходим участок земли для выращивания дополнительного урожая. Дачные шесть соток в садоводческом товариществе, в километре отсюда, что двадцать лет назад выделило государство, семью не могли прокормить. Семья не увеличилась, нет. Просто с каждым годом жизнь давалась всё тяжелее. Денежное содержание бюджетного служащего становилось всё более мизерным. А через полгода Селищука ждал выход на пенсию. Это означало погружение в беспросветную и окончательную нищету. Если не прокормиться с земли – готовься, братец, жить впроголодь. Жить впроголодь Селищук не хотел. Не имел морального права. Ведь на нём – немолодая жена и дочь, перезрелая девка на выданье. И хотя давно почти непрестанно болела спина, а в висках пульсировала нездоровая кровь, Селищук знал: пока его руки могут сжимать лопату, он будет работать. На земле. Пока хватит сил. Для интеллигента советского воспитания другого выбора попросту не было.

Селищук широко, до хруста в позвоночнике, размахнулся – и вонзил блеснувшее лезвие в беззащитный, по-старчески сморщенный ствол. И дерево загудело, запело, разнося по тугим струнам ветвей мелодию стона в ритме хрустких, гулких ударов. Удары следовали один за другим, неумолимо, размеренно, отсчитывая минуты истекающей жизни приговорённого дерева. Селищук врубался, не останавливаясь, подчинившись суровой задаче необходимой, тяжёлой работы. Прядь волос, маскировавших залысину, сбилась вперёд и болталась перед глазами, рубашка облипла и стесняла движения, но он продолжал крушить древесину, монотонно и методично, заворожённый разлетающимися щепками.

Дерево заскрипело, заскрежетало и, махнув на прощанье ветвями всему остальному, в трусливом равнодушии молчавшему лесу, с протяжным треском повалилось на землю.

«Ну, вот и всё», – сказал Селищук, вытирая лоб и заправляя назад взмокшую прядь.

Он хотел вонзить топор в рухнувший ствол, но с удивлением обнаружил, что рука, против воли, разжалась, топор выскользнул и упал ему под ноги. И лишь мгновение спустя удивление сменилось тоскливым страхом, когда он осознал, что рука отказывается его слушаться, парализованная удушливой болью, которая легла плитою на грудь, и которую он почувствовал только сейчас, доведя задуманное до конца.

Судорожно разрывая ворот рубашки и хватая губами воздух, Селищук осел наземь рядом с поверженным деревом.

Словно рецидив неизлечимой болезни, снова и снова, с мучительным постоянством, возвращалась память к тому кошмарному месту, с которого началось в его жизни ВСЁ ЭТО. Навязчивой, яркой галлюцинацией проплывали перед внутренним взором длинные коридоры, блестящие глянцем паркета в бордовых дорожках, и бесконечный ряд безликих дверей, среди которых и та, его дверь – добротная, лакированная, с солидными латунными цифрами и холодной на ощупь массивной ручкой. А вот и хозяин того кабинета – в ответ на нерешительное «Здравствуйте, я от Валерия Фёдоровича» он с барской вальяжностью покидает уютное кресло и, огибая массивный стол, приближается, радостно, дружески улыбаясь, обнажая сияющую неинтеллигентность золотой фиксы. «А вы, стало быть, Василий Фёдорович? Ваш брат мне о вас рассказывал, – говорит фиксатый и, протягивая руку, представляется сам: – Гаджлевский Станислав Станиславович, будем знакомы». Приглашает присесть, предлагает закурить, протягивая пачку «Мальборо». От сигарет Селищук вежливо устраняется – он не курит. Гаджлевский не оставляет вкрадчивой гостеприимной манеры: «Кофе? Чай?.. Может быть, коньяк?». С профессиональной ловкостью паука плетёт паутину доверительных отношений. И сам он, словно паук – маленький, коренастенький, с головой, напрямую прилаженной к туловищу. На голове, помимо копны сальных волос, всего две детали: массивные, загнутые книзу усы, да пара маленьких, чёрных, непроницаемых, однако насквозь пронзающих собеседника глаз. Если б не эти глаза, Гаджлевский совершенно не походил бы на сотрудника уважаемой службы, в мирное логово которой добровольно пришёл Селищук. Скорее, он напоминал опереточного польского пана, жизнерадостного и мягкого, растолстевшего на качественном европейском пиве. Селищук готов уже был расслабиться, поддавшись обаянию нового знакомого, но эти глаза, два чёрных, холодных, покалывающих уголька, постоянно напоминали о том, что перед посетителем не просто добродушный усач, а подполковник Комитета Государственной Безопасности.

Визиту предшествовал разговор с братом, Валерием Фёдоровичем. Валерий Селищук был на десяток лет младше Василия Селищука, однако на порядок выше по социальному статусу, но братья были дружны той естественной дружбой родственников, которая связывает отпрысков простой многодетной семьи. Валерий и Василий были двумя из шестерых, разбросанных по свету взрослых детей. Всего каких-то полсотни лет назад такие крупные семьи являлись нормой, свидетельствуя о росте и, стало быть, развитии нации; теперь же многодетные семьи всё больше сжимаются до реликта, где два поколения родителей с трудом растят единственное чадо, вырастающее в эгоистичного монстра, неспособное к заботе о ком бы то ни было, хоть даже и о самое себе.

По местным меркам брат был человеком с возможностями. Он занимал должность заместителя начальника Брестской таможни. Знакомые называли его уважительно: Валерий Фёдорович. Старшенького же – по-простецки: Селищук. Валерий Фёдорович был человеком коммуникабельным и заметным, Селищук же, напротив – необщительным и заурядным. К началу лихих девяностых годов первый стал в городе видной фигурой, второй же – простым инженером, потерявшим работу. Блестящий ум и деловая хватка с естественной неоспоримостью объясняли удавшуюся карьеру младшего брата из рода Селищуков. И никто не догадывался, что главным фактором его продвижения наверх было многолетнее сотрудничество с КГБ.

Для Селищука это был шок – когда он узнал о тайной службе брата, но брат успокоил его, объяснив, что ничего страшного в службе нет, и что сотрудничество с «органами» – возможность в любые времена оставаться на плаву; и, между прочим, быть защищённым от передряг вроде сокращения штата, жертвой которого стал Селищук. Работа Селищуку требовалась позарез. Прилично трудоустроиться в городе с развалившимся производством было фантастикой. Если где-то и открывалась вакансия, предпочтение отдавали молодым, а Селищуку давно перевалило за безнадёжный полтинник. Конечно, предложение Валерия Фёдоровича его неуютно смутило. Конечно, встревоженная совесть душу шершаво скребла. Но, глядя на уверенную физиономию брата, он почти искренне склонялся к идее, что ничего страшного тот не предлагает, и, если откровенно, других вариантов попросту нет.

Словом, к разговору с подполковником Гаджлевским Селищук, в принципе, был готов. И, тем не менее, этот пристальный холодный взгляд профессионала, и эта актёрская, почти искренняя улыбка, и эта раскованность манер хозяина положения, и добротный казённый стол, и вращающееся кожаное кресло, и портрет далёкого родоначальника службы на белой стене, и весь, пронизанный духом консервативной солидности, кабинет, золочённый лучами бьющего в окно солнца – всё вызывало ощущение рокового предела, преступив который, назад уже не вернуться.

Гаджлевский сделал весьма заманчивое предложение – работать в одном из отделов Брестского облисполкома. Серое здание облисполкома просматривалось из окна кабинета Гаджлевского, который нацелил свой пухлый указующий перст в сторону объекта трудоустройства. Зарплата, конечно, не бог весть какая. Допустим. Ну а кто сейчас на государственной службе получает «нормально»? Зато, работа стабильная и не зависит от экономических передряг. Любое предприятие может разориться, но только не бюрократический аппарат. И потом, престиж… Работать в одном из Серых Домов на площади Ленина – это не то же, что гробить здоровье на каком-нибудь проржавелом доходяге-заводе. Не так ли?

Гаджлевский цинично называл вещи своими именами, кротчайшим путём подводя разговор к намеченной цели. Чувствуя приближение к этой цели, Селищук всё больше внутренне съёживался, гадая: что же, в конце концов, РЕАЛЬНО потребуется от него? Оказалось, ничего страшного, необременительная бюрократия: курировать кое-какие вопросы, ездить в командировки по области, перебирать бумажки, сидя за столом в кабинете.

Ну, а главное – наблюдать. Запоминать и докладывать. Обстановка сейчас непростая. Необходимо контролировать ситуацию. Интересно всё: разглагольствования, фантазии, недовольство, надежды, сплетни и анекдоты – словом, всё, как общие, так и частные настроения.

Селищук ответил, что ему нужно подумать. И вот он идёт по солнечной площади Ленина мимо беспечных сограждан. Он идёт и внушает себе, будто обдумывает щекотливое предложение, зная меж тем, что на самом деле решение фактически принято, ещё тогда, в разговоре с братом, или, возможно, ещё раньше, когда он оказался без средств к существованию и был готов ухватиться за какую угодно работу. И, всё ещё терзаясь порядочностью и достоинством, он всё отчетливей видит протягиваемую Гаджлевским бумагу, из которой явствует, что он, Селищук Василий Фёдорович… обязуется сотрудничать… докладывать… не разглашать… Его рука покорно подписывает документ, и он теперь знает без самообмана, что и солидное место новой работы, и строгий костюм с папкой под мышкой, и вовремя получаемая бюджетная зарплата – всё это лишь бутафорские атрибуты его настоящего нового статуса, который в народной традиции зовётся едким позорным словом – СТУКАЧ.