Страна вечной осени

 

 

 

Обрубки ветвей мягко чертили по дачным песчаным улочкам. Продвижение давалось всё тяжелей, изнурительней. Но Селищук упорно тащил свою ношу, превозмогая усталость в ногах и болезненную пульсацию в голове. Он знал: осталось немного. Только до поворота бы дотянуть, а там ещё метров сто – и его дом. Только не останавливаться.

Он свернул за угол и вывел ползущее по пятам дерево на финишную прямую, в конце которой ждал долгожданный отдых. Внезапно он услыхал обращённый к нему оклик:

– Василь! Гляди тока не надорвись!

Селищук остановился, с досадой скинув дерево с плеча, но досада тут же сменилось радостью невесомости, когда спина освободилась от тяжкой ноши.

– А, Франц... Здравствуй, друже… – откликнулся Селищук, переводя, сквозь пыхтенье одышки, дух.

Франц Адамович, старый приятель, шёл по дорожке от своего дома к калитке и жизнерадостно Селищуку улыбался.

– Давненько не виделись, – сказал Франц, приветственно вытянув руку. – Как поживаешь?

– Да ничего, живу себе помаленьку, – ответил Селищук, вяло пожав предложенную ладонь.

 

Они стояли одни на пустынной дачной дорожке и приятельски улыбались друг другу. Они не виделись, пожалуй, несколько месяцев – конец осени и всю долгую зиму, и вот повстречались, открывая дачный сезон задолго до основного потока бегущих из города дачников. Когда-то они виделись чаще – ещё когда работали на Заводе. Возможно, они даже были друзьями, насколько вообще могут быть друзьями двое истрёпанных жизнью мужчин, обременённых семьями и каждодневной борьбой за хлеб их насущный, притом что общение по душам из года в год становилась всё более редким, поверхностным и, по глубинной сути, необязательным. Да и Завод теперь стал уж не тем, чем являлся когда-то для каждого. Развалилась страна – развалилось союзное производство. Работа исчезла. Зарплата иссохла. Франц был на несколько лет Селищука старше, и, когда ходить на Завод стало бессмысленно, удалился на пенсию. Впрочем, и Селищук на Заводе не задержался – теперь у него совсем другая работа. Так что виделись они теперь только на даче, по-соседски изредка перебрасываясь дружелюбными, безличного содержания, ни к чему не обязывающими словами.

Вглядываясь в лицо Франца, Селищук отмечал, что за минувших несколько месяцев у того прибавилось седины, сгустились морщины, углубилась тень вокруг глаз. В давно знакомом лице он увидел отражение собственной приближавшейся старости. От этого впечатления на душе стало несколько пасмурно.

 

– Ну, что ж мы стоим на дороге? – засуетился приятель. – Давай, заходи, отметим нашу встречу в новом сезоне!

– Да не, спасибо, нельзя мне, – попытался выкрутиться Селищук. – У меня сердце, давление… В последнее время что-то паршиво. Гипертония…

– Так ведь и я уж не мальчик! – продолжал настаивать Франц. – Я ж не для пьянства, а так, символически. А что до сердца, ты это брось. И, между прочим, кардиологи сами советуют. В небольших дозах. Для снятия, так сказать, стресса.

Селищук всё ещё слабо противился, терзаемый смутным смятением, но ноги его уже шлёпали по дорожке, вымощенной тротуарной плиткой, и весь он, вместе с ногами, безвольно следовал за приятелем, огибая угол добротного дома.

Оставив Селищука во дворе, Франц скрылся в сумраке двери. Селищук присел на скамейку рядом со столиком, примостившимся под большой старой яблоней, нависавшей над его головой раскидисто и слегка мрачновато. Франц вернулся через пару минут, явив на столике натюрморт из бутылки, двух хрустальных стаканчиков, из тех, что выйдя из моды, доживают свой век в дачных сервантах, и простой, наспех собранной холодной закуски, располагая всё это на подстилке жёлтой газеты.

– Собственного приготовления, – уточнил гордо Франц, разливая по стаканчикам янтарную жидкость. – Настойка на травах. Сам собирал. Не везде эта травка растёт. Только в заповедных местах. Ну, ты знаешь, где я бываю.

Селищук знал. Но об этом он думать сейчас не хотел и, тем более, развивать неприятную тему. Напоминание Франца больно кольнуло занозой в груди.

Приятели чокнулись и, улыбаясь друг другу, выпили.

 

– Хочу достроить к приезду сына, – закусывая, пояснил Франц, перехватив взгляд товарища, скользнувший по брёвнам свежего сруба. – Хочу показать ему настоящую деревенскую баню.

– А когда он должен приехать?

– Обещал летом.

– К лету успеешь. – Селищук задумчиво покачал головой.

Ему было известно, что у Франца есть взрослый сын, который живёт в Минске, и каждое лето, с женой и ребёнком, приезжает в гости к отцу. Селищук вспомнил, что у него тоже есть сын. И он тоже живёт далеко. Ещё дальше, чем у счастливого Франца, – в Москве. И у того тоже семейство – жена и маленький сын, то есть его, Селищука, единственный родной внук. Но сын приезжал к Селищуку редко. В последний раз – года три назад. Другая страна, тысяча километров, дорого, не наездишься. Хотя, возможно, дело в другом – в том, что не было между ними той близости, которая требует от родных людей непременной живой связи. Когда она, эта близость, исчезла? Да и была ли она вообще? Селищук никого не винил. Просто было по-мужски чуточку одиноко. Жена и дочь, живущие рядом, под одной неразлучной крышей, являли хроническую, непримиримую женскую оппозицию. Сын иногда звонил по «межгороду», пару раз передавал через проводников лекарства. Но настоящего общения не было. Словно – не родная кровиночка, а так, призрак на горизонте отцовской жизни.

Селищук всё же верил, что этим летом сын должен приехать. На круглую дату. Летом Селищуку исполняется шестьдесят. Шутка ли? Непременно должен приехать…

 

Тем временем Франц снова принялся разливать по хрустальным стаканчикам ароматную и забористую настойку. Селищук планировал ограничиться, но янтарная жидкость уже колыхалась, взволнованная чоканьем дружелюбного Франца. Поговаривали, будто Франц «зашибает» в последнее время. Селищук не хотел потакать предполагаемой пагубе. Сам он почти не пил, будучи убеждён, что это зловредно.

Однако Франц успокоил:

– Давай, по последней. Мне самому больше нельзя. Вечером ехать в город. К тому времени должно выветриться.

Глядя, как лихо, не морщась, Франц опрокинул в себя стаканчик, Селищук поймал себя на едва ли не зависти – тому, с какой юной лёгкостью этот немолодой уже человек балансирует на грани между разрешённым и недозволенным. Будь то поездки за рулем в состоянии сомнительного отрезвления… Или источник неясного заработка… В самом деле, ведь не на пенсию же так развернул в последнее время Франц обновление дачи… Купил, вот, автомобиль, иномарку... Францев автомобиль был десятилетний «Пассат» с одному Богу известным пробегом, однако выглядел, практически, будто новый. Франц пригнал иномарку из Польши. У него там какие-то родственники. Они-то и помогли подобрать Францу машину. Пенсионер Франц Адамович теперь раскатывал на «Пассате», солидно поблёскивая в случайных лучах тёмно-синим «металликом», увлекая любопытно-завистливые взгляды соседей, таких же, как и он, пожилых белорусов, то есть, заведомо нищих.

У Селищука тоже имелся автомобиль. Двадцатилетний «ИЖ-комби». Из двадцати лет дорожной своей жизни последние десять автомобиль провёл в гараже на приколе, выезжая лишь для ежегодного техосмотра. На автомобиле Селищук не позволял себе ездить – даже на дачу, даже хоть раз в неделю. Он находил, что бензин стал непозволительно дорог. Он ещё помнил все цены блаженных советских времён, а к ценам нового времени испытывал отчуждённость. Несколько раз на неделе, навьюченный сумками, он трясся сначала в автобусе, затем в пригородном дизельном поезде, затем от станции – пешком через лес, дабы полить огород, подобрать урожай, покормить, как он называл их, «курей», то есть кур, которых развёл на даче, в загоне из сетки-рабицы, два десятка голов, по одной отсекая их и тушки ощипывая. Он развернул нешуточное хозяйство на законных шести дачных сотках. Прибылей оно не несло – так только, семью прокормить. А другого дохода, кроме скромной зарплаты, Селищук не имел. Воровать, спекулировать или халтурить он органически не был способен. Он был советским интеллигентом, умеющим жить только в рамках Закона. Так что на бензин лишних денег не наскребалось, и старился автомобиль в гараже – железной лачуге, в ряду сотни других таких же ржавых лачуг на Богом забытой окраине города.

 

– Ты, Франц, молодец, – подавленно произнёс Селищук, разглядывая стаканчик с недопитым на дне янтарём. – Ничего не боишься.

Франц перегнулся к нему через стол и, вытаращив глаза в красных прожилках, дыхнув старческим ртом и высокоградусной лихостью, быстро заговорил:

– Знаешь, я боялся всю жизнь. Я жил, как и все. А когда развалилась страна и началось всё это блядство, я понял – с меня хватит. Хватит ждать, сколько той жизни осталось. Плюнул и ушёл на пенсию. Стал использовать лазейку. Стал зарабатывать. Не воровать, заметь, а зарабатывать. Своим хребтом. И когда уже бабки пошли, я, ты знаешь, начал получать удовольствие. Я вдруг понял, что всё – обман, что Закон – это для бедных. Для несчастных, как ты и я, которые всю жизнь будут тянуть свою лямку, таскать на горбу брёвна… – Он злобно оскалился, и Селищук потупился. – Таскать, думая, что жить по Закону – единственная возможность. Но это не так. Посмотри, как живут те, кто сегодня у власти. Знаешь, есть только один Закон – собственная твоя совесть. Вот Закон совести нельзя нарушать никогда. На всё остальное – плевать!

Откровение Франца повергло Селищука в смятение мыслей и чувств. Он не нашёлся ответить. Да и, пожалуй, не требовалось ответа. Он шумно выдохнул и разом в себя опрокинул нагревшуюся в руке настойку, содрогнувшись всем телом.

Франц улыбнулся и одобрительно покачал головой.

 

 

*   *   *

 

Существовало несколько версий криминального содержания несчастья, случившегося в Селищуковой семье – того рокового события, с которым в их дом грубо вошла и навеки поселилась смертная скорбь.

 

По версии самой дочери, являвшейся теперь «обвиняемой», злосчастное платье было ею куплено у гражданки, с подачи которой дочь заключили под стражу в Брестском СИЗО. Со слов дочери, всё было невинно. Просто покупка приглянувшейся вещи. Гражданка ей предложила, она не устояла и шмотку купила.

Селищук дочери верил, ему не оставалось ничего другого, ибо версия дочери была единственно допустимой, поскольку давала хоть какой-то, самый мизерный шанс на «отсутствие в деянии состава преступления».

 

Вторая версия принадлежала гражданке, у которой было куплено платье, и которая считалась теперь «потерпевшей». Свой взгляд на сей казус она изложила в письме, отправленном по адресу Брестской прокуратуры. Из письма вытекало, что при прохождении таможенного досмотра потерпевшая была безосновательно задержана инспектором Селищук С. В. Используя своё служебное положение и безвыходность положения потерпевшей, Селищук С. В. вынудила её за бесценок продать, а фактически – конфисковала, провозимое в гардеробе коллекционное платье, которое, на самом деле, стоило пять тысяч «дойч марок». Никаких документов при этом не оформлялось, из чего потерпевшая делает вывод, что дорогостоящая вещь была присвоена алчной инспекторшей. На основании обращения прокуратура возбудила уголовное дело в отношении Селищук Светланы Васильевны.

Селищук склонялся этой версии тоже верить. Он и сам однажды пересекал границу, и ему хорошо было известно ощущение липкой горечи, что посещает всякого, кто подвергается таможенному досмотру, причём степень выраженности этого ощущения напрямую практически не зависит от степени контрабандной отягощённости провозимого багажа. Редкий человек с железными нервами не поддается парализующему гипнозу острого взгляда таможенного чиновника. Селищук знал, что в ситуации, когда у таможенника возникают вопросы, а до отхода поезда остаётся, к примеру, минут пять, ты становишься очень сговорчивым, поглядывая на стрелки часов, и готов принести неизбежную жертву.

 

Третья версия отражала точку зрения следователя. Профессиональному сыщику всё виделось в наименее благоприятном свете. Он подозревал, что гражданка, которая считает себя потерпевшей, на самом деле не так уж невинна. Наверняка та везла с собой какую-нибудь мелкую контрабанду, из-за чего у неё и возникли проблемы с таможней. Крупной её контрабанда быть вряд ли могла. Если, конечно, это не драгоценности или наркотики. Крупные партии принадлежат заведомо серьёзным криминальным кругам, и для таких партий всегда организуется на границе «окно». Сейчас не то время, чтобы судьба «настоящих» денег зависела от воли случайного таможенного чиновника. Да и девчонка (это он – о подследственной) едва ли стала бы рисковать, случайно наткнувшись на «настоящий» товар. А вот мелочевка – дело другое. Здесь только двое решают задачку. Здесь, как говорится, возможны и варианты. В общем, следователь инкриминировал Селищук Светлане Васильевне получение взятки при исполнении служебных обязанностей.

 

Селищук понимал, что версия следователя – наиболее губительна, и именно в силу губительности она казалась наиболее вероятной. Как больной паранойей видит окружающий мир в наихудшей интерпретации, через призму преследующего, неотвязного бреда, так и Селищук склонялся к версии следователя, которая при попытке объективного осмысления, безусловно, доминировала над другими истолкованиями.