Страна вечной осени

 

 

 

Переход Франц обнаружил случайно. Он, как и Селищук, как и многие в этих местах, был заядлым грибником, и за этим занятием забредал, бывало, в такую дикую глушь, где нога человека если и ступала, то по более-менее хоженым тропкам. Белорусские леса – густые, болотистые, местами непроходимые.

Однажды, гуляя по лесу, Франц наткнулся на странный колодец. Бурый цвет кирпича едва различался под плотным ковром мха. Сверху были навалены давно сгнившие и в прах истлевшие ветки. На самом краю, врезаясь корнями в кирпич, разросся плотный кустарник. Возьми Франц влево или вправо на метр – так и прошёл бы, ничего не заметив, но судьбе было угодно, чтобы его путь упёрся в замшелый кирпич и заваленную гнильём решетку. Случилось это довольно давно. Франц был уже зрелым мужем, однако щекотка мальчишеского любопытства, живущая в любом взрослом мужчине и называемая «поиском приключений на свою задницу», заставила Франца разгрести сгнившие ветки и попытаться потянуть за решётку. И решётка со скрежетом поддалась! Франц понял, что путь в тайну открыт, но не стал спешно усердствовать. Он опустил решётку на законное место и ограничился лишь зондированием глубины путём бросания в бездну колодца камешков. Дно не просматривалось, но по звуку было похоже, что глубина – метра три-четыре, не больше.

 

Через несколько дней Франц вернулся к этому месту. На сей раз он был экипирован, помимо обычного инвентаря грибника, ещё карманным фонариком и мотком толстой верёвки. Лезть одному в подземелье было слегка страшновато. Франц отдавал себе отчёт в том, что его участь весьма незавидна, если верёвка вдруг оборвётся. Не говоря уже о мистических домыслах, посещающих всякого, кто заживо погружается в могильный холод земли. К слову, его приятель Василь Селищук никогда бы не стал рисковать во имя неизвестно чего. Но не таков был Франц Адамович. В нём текла кровь потомственных шляхтичей и жил авантюрный дух, достойный лихого и предприимчивого, исчезнувшего в войнах, польского дворянства.

Франц привязал верёвку к решётке, несколько раз для верности дёрнул, затем сдвинул решётку настолько, чтобы можно было пролезть, и под гулкий навязчивый стук возбуждённого сердца соскользнул в неприветливый мрак. Почувствовав под ногами твердь, он отпустил верёвку и включил фонарик. Луч щупал стены, очерчивая свод подземелья. Колодец, уходящий вверх, был не чем иным, как вентиляционной шахтой этого старого инженерного сооружения. А в том, что сооружение старое, сомневаться Францу не приходилось – такого формата кирпич на его веку явно не выпускали.

И тут его осенило: из точно такого же кирпича была выстроена Брестская Крепость – легендарная цитадель, форпост бывшей империи и первый из памятников Великой Отечественной войны. По развалинам Крепости ещё в те далекие, послевоенные годы он, вместе с ватагой таких же, как сам, сорванцов, лазил, рискуя, с одной стороны, быть пойманным злой милицией, а с другой – подорваться на ржавом боеприпасе. Кое-кто из ребят в ту пору действительно подорвался. А один был раздавлен многотонной кирпичной глыбой, которая неожиданно сорвалась с потрескавшегося свода и погребла под собой глупого пацана. Именно поэтому, во избежание вероятных несчастных случаев, входы в большинство казематов попросту завалили землёй – это было разумнее, чем подвергать людей риску и вести сапёрные и восстановительные работы неизвестно ради какого рожна. Оставшиеся, наиболее значимые для истории сооружения, несущие на себе шрамы той страшной войны, тщательно разминировали, подретушировали и включили в мемориальный комплекс, напоминающий заезжим туристам о трагедии лета сорок первого года. Входы-то завалили, да вот только сами казематы остались. Ведь кроме основной цитадели, имелись ещё и отдаленные форты, вынесенные за несколько километров и соединённые с основным комплексом Крепости невидимыми подземными переходами. Поговаривали, будто некоторые из переходов уходили на расстояние до десяти километров и заканчивались выходом где-нибудь в глухой чаще леса. А некоторые вели, якобы, даже в Польшу. Но всё это – слухи. Достоверной информацией владела только военно-инженерная служба. План переходов, конечно же, засекретили. Хотя, как выяснилось в дальнейшем, абсолютно полной схемой подземных коммуникаций Крепости не владели даже они, современные пограничники.

Франц задумчиво почесал нос, ещё раз глянул наверх, навёл фонарик во тьму и медленно двинулся по тоннелю.

 

 

*   *   *

 

По действующему закону, «заключённые под стражу имеют право на 2 свидания в месяц с родственниками или иными лицами при наличии письменного разрешения лица или органа, в производстве которого находится уголовное дело».

В данном случае, такое разрешение было получено. Селищук пользовался правом свидания с дочерью вот уже в четвёртый раз. В четвёртый раз он видел её тухнущий взгляд, с каждым разом – всё более мертвенный. В четвёртый раз громыхала железная дверь в конце слов надежды – всё менее убедительных. В четвёртый раз по пути к выходу гулкое эхо его шагов передразнивало пульсацию крови в висках. В четвёртый раз вид жизнерадостных сержантов, с ленивым недовольством проверяющих пропуск на КПП в досадном промежутке между чаем и анекдотами, заставлял в отцовской душе клокотать вулкан жгучей ненависти. В четвёртый раз холодный ветер свободы хлестал пощёчиной по лицу, когда он выходил из СИЗО на обнажённую улицу города, бередя в душе одну и ту же знобящую мысль: «Что? Что? Что ещё я могу предпринять для её освобождения?»

 

Передвижения по городу не отличалась разнообразием. Все они сводились к нескольким троллейбусным маршрутам. Но сегодня Селищук изменил многолетней рутине. Ему захотелось прогуляться пешком. Просто пройтись по старому центру города, по тихим уютным улочкам двух-трёх этажной, приятной глазу, застройки. Селищук знал: старый город несёт в своём сердце тепло. Это тепло человеческих судеб, печать которых лежит здесь на всём – на домах, разноцветных и каких-то игрушечных, в мшистых зелёных фундаментах и язвах обвалившейся штукатурки; и на блеске базальтовой мостовой, усеянной мусором, прибившимся к берегу тротуара; и на корявых стволах старых каштанов, с обрезанными, в соответствии с модой, ветвями. Казалось, даже люди, встреченные по пути – будь то пожилая тётка с неподъёмными сумками, грузчики, таскающие из фургона коробки, или алкаши, толкущиеся у пивнушки, – казалось, даже они выглядят добрее и интеллигентнее только лишь потому, что отыгрывают свои роли на фоне старых, добрых, облагороженных временем декораций. Аура старого города погружала Селищука в благостную меланхолию, которую невозможно испытать в современных окраинных микрорайонах, разбросанных на многие километры, продуваемых насквозь ветрами. Именно в таком микрорайоне и проживал Селищук.

Ехать домой не хотелось. Всякий раз, после свидания с дочерью, Селищук особенно остро чувствовал пустоту и скорбь собственного жилища. Молчаливое присутствие жены только добавляло тоски. Они могли не разговаривать по нескольку дней. Сама жена на свидания с дочерью не ходила. Точнее, посетила один раз, сразу вдогонку, после ареста, но в тот раз следователь поговорил с нею так, что та впредь панически ужасалась самой возможности повторного с ним разговора. Будучи человеком со слабыми нервами, она боялась сболтнуть что-нибудь лишнее и тем невольно усугубить тяжесть положения дочери. Похоже, она знала кое-что о работе дочери на таможне помимо единичного эпизода с этим чёртовым роковым платьем. Так что новости, вместе с весточками, она получала теперь через мужа – пред Законом чистого в силу мужской отчуждённости от тёмных женских делишек.

В этот раз ничего нового сообщить жене Селищук не имел, и брёл по старому городу, оттягивая неизбежность возвращенья домой.