Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

На чтение потребуется 12 часов | Скачать: doc, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Насколько писательство хорошо, и насколько оно дурно? Вопрос не праздный – как может некоторым показаться. Я задаюсь им не с позиции эстетики или морали, а в соотнесении с категориями профанного и сакрального.

Начнем с того, что писательство – не физический труд, производящий материальные ценности. Литературу не намажешь на хлеб, ею не укрыться от непогоды. Литература – это работа в сфере идей, она par excellence идеальна. Ну и что из того? Разве мало имеется поприщ, где человек работает интеллектом? Да, таких поприщ немало. Более того, в нашей цивилизации, по мере развития высокотехнологичного производства, физический труд все более замещается приложением интеллекта, равно как и все большее место занимает продукция виртуальная. Получается, что писательство – такой же, в сущности, труд, как и все остальные интеллигентные виды работы. Любая профессия, то есть, дело, которое человек выполняет за деньги, сама по себе не дурна и не хороша.

Она просто… профанна.

Если профессия – да: человек получает зарплату, кормит семью, выращивает детей, платит налоги и т.д. Его дело вполне укладывается в обыденное, благопристойное. Он – человек разумный, приличный, нормальный. Он – обыватель.

А если – нет? Если он пишет не ради понятных денег, а повинуясь внутреннему безотчетному импульсу, неслышному зову неясно откуда, влекущему неясно куда? Такое занятие, с точки зрения обывателя, счесть нормальным нельзя. Нет, конечно, если пишущий продаст свою рукопись и блеснет гонораром, приложение его сил тут же получит свое оправдание. Но если он пишет, из года в год, нечто такое, что едва ли продашь – то есть, продать, издать, заработать, конечно, надеется, но едва ли на это делает ставку, едва ли планирует свое творчество, исходя из прицела на востребованный рынком формат, – такой человек, волей-неволей, отдаляется от профанной стабильности...

И вступает в зыбкую нестабильность сакрального.

Он все дальше от мира субстанций, и все глубже – в мире энергий. Он теряет в зримых вещах, но обретает незримую силу. В отношении близких – он не то чтобы зло, но уже – не добро, ибо посвящает себя не карьере, а творчеству, от которого, при всей одержимости и жуткой энергозатратности, может, будет какая-то польза, а может – и нет.

Это – снаружи, каким предстает писательство как жизненное занятие. А что – изнутри? Каково содержание самого творчества? В свете амбивалентности сакральных явлений можно с уверенностью сказать: содержание может быть как «чистым» так и «нечистым». «Чистым» мы назовем, пожалуй, все то, что несет людям свет, надежду, добро, утверждает нравственные идеалы, служит поддержанию стабильности общества. И напротив – все мрачное, деструктивное, растлевающее, злое, асоциальное, гибельное мы окрестим присутствием в нем смутной «нечистой силы».

Такое разделение представляется несомненным – на поверхностный взгляд. Но если вдуматься: действительно ли творчество так однозначно? Действительно ли «чистое» – только добро, а «нечистое» – только зло? Нет ли здесь более сложной взаимосвязи? Если вспомнить произведения классиков, составивших славу всемирной литературы, повлиявших на современников, и протянувших влияние на многие поколения, вплоть до нас, ныне живущих – исчерпываются ли эти произведения только «чистым» посылом? Не исполнены ли они значительным содержанием, в том числе, и «нечистого»? Не вступает ли настоящий писатель в область осуждаемого и запретного? Не вскрывает ли он глубину, для обывателя неуютную? Не расшатывает ли он, зачастую, привычный миропорядок той социальной эпохи, в которую ему по случайности довелось жить и творить?

С другой стороны, нам известны примеры, когда писатель, изначально бунтарский, революционный, рушащий догмы и в корне меняющий сознание современников, в следующих поколениях уже признается оправданным и законным, и включается вызревшим обществом в уже новую культурную догму. Его произведения – в учебной программе, его воззрения – в социальных ориентирах, его подвиг отверженного – в дивидендах книгоиздателей. Так сакральная ипостась писательского дерзновения, в свое время изменившего мир, постепенно становится частью плоти профанного мира.