Посиди и подумай

 

 

 

Должно быть, со стороны все выглядело очень глупо. Когда совсем рядом с домом меня остановили два городских стража и спросили имя, я не заподозрил ничего и ответил. Тут моя жизнь кончилась, и начался кошмарный сон.

Меня крепко взяли под руки и куда-то повели, молча. Стараясь не терять достоинства, я спросил, в чем дело. Они не ответили. Я повторил громче, потом закричал:

– Что происходит? Я только что от равви Гура, я обещал ему…

Они переглянулись и засмеялись, вполне добродушно. И тут до меня наконец дошло, что кричу я на ладино. Они ничего не поняли. Впрочем, повторив вопрос по-турецки, я все равно не добился ответа. Что же делать, как проснуться… Ведь я же шел домой, в это время Дина уже должна была меня встречать, без меня никто не сядет за стол… С самого рождения и до сих пор я пребывал под мягкой властью семьи, общины и традиции. Эта власть была своей. Она могла наложить взыскание, но не причинить настоящий вред. Не бросить в тюрьму. Не лишить жизни.

Теперь я находился во власти Оттоманской империи.

Через три дня мне дали свидание с отцом. Видно, дело не обошлось без взятки. Продажного охранника не смутило даже предъявленное мне обвинение в безбожии. Куда катится этот мир…

Отец был на удивление спокоен – видимо, уже давно чего-то ожидал и теперь, по крайней мере, знал, как действовать. Ровным и бодрым голосом он сообщил, что дома все здоровы, Дине сказали, что мне пришлось срочно уехать по делам ешивы – кажется, она поверила. По крайней мере, продолжает кормить и внешне держится хорошо.

– А как ты? – спросил он наконец, смущенный моим молчанием.

Я задумался, честно пытаясь ответить на вопрос. Все эти три дня я со все возрастающим отчаянием внушал себе, что к этому постороннему миру не имею никакого отношения. Да, здесь грязно, темно и страшно. И единственный человек, который со мной общается, не отвечает на вопросы и не глядит в глаза. И моя одежда, лицо и руки уже стали такими же грязными, как тюфяк, на котором я сплю, и пропитались запахом отвратительной здешней пищи. Пусть. Главное – пока я не признаю, что это происходит на самом деле, все еще можно переиграть. Дурные сны иногда затягиваются. Но если я дам себя убедить – все будет кончено. В общем-то, я стоял на пороге безумия. И мне было уютно, скучновато, но почти безопасно. Почти.

– Я в порядке, отец, – честно ответил я, – ничего страшного.

Он переменился в лице. На несколько секунд он стал тем, кем и был: измученным стариком, чья главная опора в жизни рухнула. Но он тут же взял себя в руки, и больше такого лица я у него не видел. Одних несчастья ломают, в других открывают не востребованный доселе источник мужества.

– Не бойся, сын, – сказал он мягко, – твои родные ждут тебя. Община сделает все возможное. Не бойся.

– Я и не боюсь, отец, – ответил я, чуть улыбнувшись, давая понять, что вижу его игру. Вернее, участие в общей игре под названием «это произошло на самом деле». Мы помолчали.

– Мне нечего бояться, – добавил я почти с вызовом, несколько задетый тем, что он не ответил.

– Скажи, Исаак, – заговорил он снова, я и вздрогнул (он очень редко называл меня по имени), – есть суд человеческий и суд высший. Чей приговор для тебя важнее?

– Люди пристрастны, – пожал я плечами, – а почему ты спрашиваешь?

– Потому что люди, скорее всего, сочтут тебя виновным. Но если ты чист перед другим судьей, тебя не сломит ничто.

– Как того сожженного в Мадриде? – не выдержал я. Я уже был готов к тому, что он закричит и укажет мне на мое место, не дающее права голоса. Но он только поднял на меня глаза и беспомощно улыбнулся:

– Я не знаю, что тебе ответить. Я тоже не могу понять этого.

– Ты? Ты не знаешь? – поразился я.

– Нет, – покачал он головой,– я многого не знаю и многого не могу объяснить. Я только человек.

– А есть ли тот, кто все знает и может все? – спросил я в упор, – или он тоже не всесилен?

– И на этот вопрос я не могу ответить, сын, – сказал он, – я знаю только одно: я люблю тебя. И пока это в моих силах, я тебя не покину.

– Ты говоришь не только о себе, – прошептал я.

– Ты всегда был умным мальчиком, – улыбнулся он. – И знаешь, что еще мне приходит в голову: если этот паренек из Мадрида так поступил вовсе не ради… того, о ком ты говоришь?

– Зачем же тогда? – спросил я, совершенно ошарашенный. Услышать такое от отца я и вправду мог только в безумном сне. И его следующие слова полностью подтвердили это.

– А может... – он запнулся, будто в нерешительности, – а может, он сделал это для себя самого?