Посиди и подумай

Я ждал.

Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело – подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое – в полном безбожии, третье – в поношении «истинной веры», а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.

Единственное, чего я не мог взять в толк, – почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву… Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники… А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне прямо намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него – смысл жизни. Так было, и так будет (смотри у Экклезиаста).

Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру – двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище – нечесаный, в грязной рубахе, уже порядком обросший. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.

Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное все то, чем одарила меня судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир – чтобы отдавать.

Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, и постоянные ссоры. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома… И само собой разумеется, счо мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах – Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действительно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться – мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.

А Саламанка… Если уж быть честным до конца, диплом достался мне фактически обманом. Я не знал очень многого, относился к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло…

И главное – я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, стараясь игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя – а отворачиваться приходилось нередко. Пять лет в католической Испании оказались серьезным испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды мне приходилось терять однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.

И наконец – мой недавний «подвиг». Чем было для меня это поведение – разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Стремлением покончить со всем разом? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца – и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть: вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!

И вот я получил ответ. Только рад ли я этому…