Посиди и подумай

…Что значит быть младшим ребенком в большой любящей семье?

Гарантия уверенного эгоизма. Ибо все говорит в твою пользу. Не с кем сравнивать.

Помню перебранки отца, матери, бабок из-за меня, обвинений друг другу, что неправильно накормили, недостаточно рано уложили, и много еще чего… Вдобавок в детстве я часто болел, что еще увеличивало мою ценность в глазах родителей.

Но все имеет обратную сторону. Нечестно обвинять родителей за то, чего они от меня ждали – после такой отдачи, забот, бессонных ночей. Ведь их самих растили еще жестче. Им-то в детстве прямо говорилось, что на них трудятся, кормят, одевают, а они не ценят этого и думают только о себе. Я-то хоть знал, что имею право на обиду, на слезы, на попытку отстаивать свою правоту. Они же росли с сознанием, что все это – преступно. А уж бабки и дед… О чем говорить.

Хорошо все же, что времена меняются.

За это говорит хотя бы то, что за всю мою предыдущую жизнь, если не считать последних полутора лет, меня никто никогда пальцем не тронул! Вы можете в это поверить? Дед, покачивая головой, ворчал, что меня портят, ссылался на Писание, вспоминал отцу его собственное детство… Отец отвечал: «Вот именно поэтому». А учился я всегда хорошо – и в начальном, и в высшем училище – меня просто не за что было наказывать.

Я забыл сказать, что семья моя раньше проживала в Испании, в пригороде Кордовы, откуда была вынуждена бежать, спасая свою жизнь, когда мне было четыре года. Мы – из так называемых моранов, испанских евреев, насильно крещенных еще двести лет назад, но продолжающих подпольно придерживаться веры отцов. По субботам мать и бабки зажигали в подвале свечи, и стоя в полумраке, с наброшенными на голову покрывалами, шептали что-то на непонятном языке, протягивая пальцы к мерцающим огонькам. Свечи часто гасли, и их приходилось зажигать заново. Ничего удивительного в этом не было, ибо в подвале гуляли сквозняки – но очень уж символично это смотрелось. Впервые я увидел это зрелище в два года. Отец принес меня в подвал на руках и так продержал всю церемонию, хотя мать тряслась от страха и ругала его, что я могу кому-нибудь проболтаться. Отец ответил спокойно: «А если Господь спросит с меня, почему я не наставил в вере единственного сына? Откуда мы знаем, успеем ли это сделать потом?»

Ибо уже становилось опасно, возникали какие-то подозрения, и на нас поглядывали косо. Это, разумеется, тоже не добавляло спокойствия в семейную атмосферу.

Еще через два года, как я уже говорил, мы оказались в Палестине. Иерусалимская община была совсем крохотной, соплеменники приняли нас радушно, хотя и шептались за спиной у отца, почему он не привел семью куда-нибудь в Дамаск или Смирну, большие процветающие города, а забрался сюда, на край света, в глухую провинцию Оттоманской империи, где и евреев-то можно пересчитать по пальцам. Мы с отцом никогда об этом не говорили, он у меня вообще неразговорчив, но я, кажется, догадываюсь, что им тогда двигало. Полжизни он прожил в вечном страхе, заранее виновный перед всем миром – и за свое еврейство, и еще более за тайную веру. Он не желал больше рисковать. Оставшееся ему время он хотел веровать открыто. Кроме того, обеспечивал ту же возможность мне.

При этой мысли на меня нападает истерический смех. Если бы он только знал тогда… Но обо всем по порядку.

Получив положенное еврею образование, я, к ужасу родных, стал настаивать на Саламанке. В двадцать я был уже достаточно упрям (единственная черта, унаследованная мной от отца), и ему не удалось меня переубедить. А может быть, он просто доверял мне, смутно чувствуя, что возвращение в христианский мир не совратит меня с родного пути, и не за этим я стремлюсь в один из лучших университетов Европы. Что касается деда, тот уже ничего не смог бы возразить мне, ибо семь лет как покоился с миром в земле обетованной недалеко от Вечного города. Хоть в этом ему повезло.

Родина встретила меня таким же ослепительным солнцем и выжженной землей, к которым я привык за годы изгнания. Больше общего между этими двумя мирами не оказалось ничего. Язык я помнил плоховато, в городе на меня смотрели с недоумением. В университете выручала латынь, да и вообще чужак, коверкающий испанские слова, здесь был не редкостью, а нормой. Кого тут только не было! Встретился даже один парень из Кордовы – как нарочно, проживший всю жизнь в двух кварталах от моего родного дома. Звали его Луис. Я, как ни силился, не мог вспомнить его лицо, да и сколько мне тогда было! Но встреча с ним сделала свое дело, и я совершил самую большую глупость в своей жизни – в первые же вакации отправился в Кордову.

Я не узнал города, где сделал свои первые шаги. Улицы сократились и сузились. Некогда огромная церковь св. Висенте, по воскресеньям поражавшая мое воображение, съежилась до жалкой облезлой постройки, молящей о милосердной кисти маляра. Надтреснуто дребезжал единственный колокол. Тут бы мне и остановиться, но в приступе какого-то самоистязания я все шел и шел, приближаясь к своему дому. Поворот. Подскочило к горлу и опять провалилось вниз сердце. Я стоял у родного порога.

Дверь сменили. Дом окружала высокая каменная ограда. Изнутри доносились чужие голоса.

Только две стертые каменные ступеньки остались прежними. Я коснулся их, выпрямился, поцеловал кончики пальцев и отправился в обратный путь.