Годины

На чтение потребуется 1 час 45 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

На столе горела керосиновая лампа. Стол заставлен яствами: огурчики свежие, с гряды, редис красными головками выглядывает среди укропа и лука-батуна, рыба жареная, тонкие ломтики копчёного мяса источают неповторимый аромат, свежий хлеб разломлен на равные доли, в прозрачном кувшине ядрёный квас, в гранёном графине куренное вино. Григорий Никифорович сидит смирно, не ест. Митька и жена его Марья проворно жуют пирог, Максим крутит в руках стопку. Мать Варвара стоит у печной стены, выходящей в горницу. За эти несколько дней от её былой красоты и следа не осталось: у глаз легли морщины, в волосах разом засеребрилась седина. Сейчас она смотрит то на Максима, то на Григория. И ей того и другого жалко. Радоваться бы, а нет радости. Забота.

– Тятя, – нарушает тишину Максим, – не тужи ты так. Не стало царя, так бог с ним. Когда расстреляли его, что, земля перевернулась? Да люди вздохнули только легче, от того, что такую гниду пристрелили.

– Я не за царя пекусь, – проговорил Григорий Никифорович, – я за тебя пекусь, за душу твою. Ты уж раз предал, так и второй раз сподобиться можешь.

– Кого я, тятя, предал?

– Присягу. Клятву. Целование крестное.

– Кому давал, того нет. Царя нет, и Бога нету. Вон, вчера ваши же крест выстрелом снесли. Громов не пророкотало, молний не блеснуло, камней с неба не упало.

– Упадут ещё камни. Такие камни, с какими вам и не совладать будет, – отец внимательно посмотрел в лицо сына.

Чужое было лицо. Неузнаваемое. Григорий даже удивился, как он сразу, увидев в бинокль Максима, признал его.

 

– Совладаем, тятя. Вот добьём Колчака, такая жизнь начнётся. Эх, какая, тятя, жизнь начнётся.

– Какая?

– Справедливая.

Дмитрий и Марья оторвались от еды, посмотрели на Максима, опустили глаза в тарелки и вновь потянулись к еде.

– В чём же справедливость-то её будет? В том, что каждому по куску дадут. Или вон такие, как ваш Мишка Согрин, пахать лучше станут, скота разведут, сады насадят? Нет, Максим, не насадят.

– Заставим. Социализм – это не дармовщина какая-нибудь. Это труд. Но труд справедливый, настоящий, созидательный. Каждому казаку земли дадим, рабочему – завод. Каждого интеллигента на общее благо работать заставим. И как создадим плоды, так их поровну между всеми разделим, чтобы не один нахапал, а каждому от труда его досталось, – Максим вскочил со стула.

Свет лампы уже не доставал до лица, и оно посерело в сумерках. Но сын обернулся к столу, и лицо залил свет. И ещё светлее оно стало от просиявшей на нём улыбки. Максим поправил портупею, которую даже в родной избе не снял, одёрнул гимнастёрку.

 

– А ещё, тятя, тракторы купим. Я в Питере видел, на заводе. Десять коней один заменит. Потом электричество везде подведём, чтобы свет у нас был, как солнце, и телеграф поставим, и телефон. Скажем, поедет Митька из нашей Долгой в Челябу, припозднится, подойдёт к такому аппарату, покрутит ручку и скажет вам, что задёржится нынче. Вы и спать спокойно ляжете, не будете беспокоиться о Митьке, где он да как. Школу большую построим. Вот тут, над нашей речкой поставим. – Максим замолчал и победоносно посмотрел на отца.

Потом на мать. Потом на Дмитрия с Марьей. Он искал понимания, сочувствия, но не находил. Митька с Марьей только перестали жевать. Мама стояла у печи, и на губах её дрожала еле заметная улыбка, а в глазах таилась такая несусветная печаль, что и не передать. Отец глядел в пол.

– Чепуху ты мелешь, Максим, – наконец отозвался он, – нужда людей работать заставить не может. А уж когда дармовщиной запахнет, тогда и вовсе. Разве только пряником манить, да кнутом погонять... – Григорий Никифорович помолчал немного, хлопнул себе по коленям огромными грубыми ладонями, выдохнул. – Вот что, Максим! Живи теперь, как знаешь. К нам в дом не ходи, взрослый уже. За то, что твои молодцы Митьку к стенке не поставили, тебе перед Богом зачтётся. Он всё же брат твой. Материну ладанку береги пуще глазу. Всё. Иди!

– Как? Тятя!

– Так вот. Слово это моё. Иди! Сам свой дом сыщи. Нашу родину ты предал, дай бог наследию твоему свою сыскать. Иди!

Мать прикусила губу. Марья раскрыла рот. Митька вновь непонимающе смотрел на отца и часто-часто моргал. Максим стоял среди горницы растерянный. Сейчас он был обиженным ребёнком, которого родители не выслушали, или не поняли и всё равно оставили виноватым. А он ведь ещё всего не сказал. Не сказал, что он героем был. У него за германскую два Георгиевских креста. Он в полку до подъесаула дослужился. И царь от него, от Максима Яровеева, первый отрёкся. А в большевиков Максим поверил, когда офицеры его заставили в своих стрелять. В русских. В таких же, как отец, как Митька, как мама.

 

Когда дверь за Максимом затворилась, Григорий Никифорович спросил:

– Мать, число-то сёдни како?

– Семнадцатое августа.

– А год какой?

– Сдурел? Девятнадцатый.

– Ты завтре к отцу Афиногену сходи, пусть он в книге запишет, мол, казак Яровеев Максим Григорьев пропал без вестей. Нету, мол, его.

– Гриша, да что ты говоришь? – Варвара оторвалась от стены, сделала несколько шагов и пластом упала на застеленную кровать.

Митька и Марья сидели тихо, кажется, даже не дышали.

А Григорий как опёрся руками в колени, так и продолжал сидеть неподвижно. Лишь пламя в керосиновой лампе иногда вздрагивало. Тогда тени в доме оживали и шевелились.