Дорога в Сумерках

 

 

 

Сегодня славный день. Дождь.

Я люблю, когда идет дождь.

Холодные струи дождя текут по лицу, плечам, стекают за воротник куртки.

Мокрое, сумеречное настроение. В такую погоду фантазия рисует странные, запредельные картины мира, по которому бродят струящиеся водяные тени. Реальный, зримый город тоже становится тенью, растворяясь в серой пелене дождя. Тогда глазам моим открывается его иная, сумрачная жизнь, которую не увидишь в обычные дни обычными глазами.

Призраки носятся по воде, которая стерла грани мира. У них холодные глаза, наполненные тоской и величием тайны. Их плотно сжатые рты молчаливы, но, чтоб услышать их голоса, достаточно просто всмотреться в плавные движения, похожие на извивы медленно текущей воды.

Их танцы шепчут мне в уши стихами свое самое сокровенное, непонятное и вечное.

«Колотится сердце в извечном томленье, идешь ты вперед, и не шага назад, и душу отдав в бесконечном паденье, легко понимаешь, что жизнь – это яд. И чьи-то холодные мертвые руки тебя обнимают, сжимая в тоске, и кружат тебя бесконечные звуки, водой заливая на мокром песке. Ты знаешь конец, но не знаешь начала, ты помнишь тоску, но не помнишь любовь. Ты знаешь и помнишь ни много, ни мало – как раз для того, чтоб пролить свою кровь. Бессмертная жизнь умирает внезапно, по воле какой-то нелепой руки. Ты думать не смей возвращаться обратно – не стоит проклятье бездушной тоски. Паденье бессмертных извечно, как ветер, и если ты хочешь шагнуть в никуда, то знай, что бессмертный не может быть светел, и мертвой бывает живая вода»…

Шелестящие движения распадаются на водяные капли.

 

Откуда приходит это ко мне?

Я каждый день заглядываю туда, за грань. Что с моим рассудком, что с моей жизнью? Я словно с каждым днем ухожу все дальше от людей, и люди все меньше понимают меня. Не знаю, нужны ли мне они, но мне больно, больно где-то там, где раньше было сердце.

Теперь у меня нет сердца. Эти люди убили самого близкого мне человека. И они убили самих себя. Теперь их нет. Может быть, поэтому я вижу вокруг себя только смерть, а все остальное выпадает из поля зрения?

 

Я смотрю и вижу грязь. Вижу лужи, стекло которых дробят частые капли дождя. Я вижу серые мокрые дома, сутулые деревья с подстриженными ветвями. Вижу дворики с покосившимися грибами детских песочниц, ржавые качели, от которых пахнет мокрым металлом. Черные от сырости лавочки под кустами сирени, забор с облупившейся краской…

В асфальте трещины. Сквозь них тянутся к серому небу в дожде тонкие травки. Они знают смысл жизни. Они хотят жить, хотят видеть свет, хотят пить холодную дождевую воду. Хотят чувствовать ветер и утреннюю росу.

Сейчас я вырву их с корнем, и они упадут в лужу на черном асфальте. Они умрут. Но они не будут жалеть об этом.

Странно, но почему-то смерть лишь у одного живого существа на земле вызывает такое черное отчаянье. Почему? Если смерть – естественна, то почему она… такая? И где теперь найти то, чего нигде больше нет?

Неизбежность.

Безысходность.

Пустота.

Вот слова, которые следуют за смертью, как свита призраков. Бессильных, но всесильных в своем бессилии. Мне кажется, у каждого из этих слов есть лицо.

Лицо неизбежности. Я хорошо знаю его. Это лицо – отражение ночи, каждый раз пожирающей солнце. Лицо неотвратимой темноты, в которой таится опасность. У нее повелительные глаза змеи и плотно сомкнутый тонкий рот. Он не проговорится о страшном грядущем. Руки ее холодны и тверды. В руках неизбежности – тяжелый меч, что незримо занесен над головой каждого. Увидеть неизбежность – значит, заглянуть в глаза конца. Но мало кто сталкивается с ней на своем пути лицом к лицу.

Чаще всего вы слышите только ее шаги.

Мерные, тяжелые шаги, эхо которых гулко раскатывается под готическими сводами бытия. Эти шаги отмеряют мгновения вашей судьбы. Эти шаги – удары вашего сердца.

Безысходность.

Лицо-тоска. Черная, отравляющая душу тоска – это глаза безысходности. Ее лицо соткано из боли и крика, в ее глазах отражаются бессильно повисшие стиснутые руки. Рот зашит, и кривится от мучительного желания произнести хоть слово – но он нем, и лишь сдавленный стон вырывается из него. Скулы треугольного угловатого лица сходятся клином в подбородке – это тупик в конце любой дороги. А руки тянутся вперед – к тебе, к твоему сердцу, словно желая передать свою мучительную тоску, одарить своей болью и криком.

И тогда твой рот кричит и стонет вместо ее – молчащего.

Ее руки цепляются за тебя, мертво стискивают, и ты начинаешь чувствовать, что не в силах шевельнуться. Попытки стряхнуть с себя ее холодные ладони лишь еще больше усиливают хватку. И ты начинаешь задыхаться от боли, переполняющей тебя. У нее остается лишь один выход – надсадный крик. Но скоро не спасает и он. Ты чувствуешь, что голос твой смолкает, и рот становится нем.

Боль, не нашедшая выхода, выжигает изнутри.

И тогда глаза твои превращаются в глаза безысходности.

И тогда за тобой приходит Пустота.

Вы видели, как рисуют ад на средневековых гравюрах? Разверстая пасть Дьявола, и в ней – сотни мятущихся грешников…

Пустота это тоже – пасть. Пасть небытия и безвременья.

Она надвигается и пожирает тебя. И тебе становится все равно, живешь ты, или умер, или ты умер, но живешь…

Боль залила тебя без остатка, и каждый твой нерв отныне становится болью. Твои чувства изменяют тебе. Начинает казаться, что боль – это и есть твоя жизнь. Жизнь в пустоте и безвременье.

И в минуты краткого осознания к тебе приходит краткая соблазнительная мысль о смерти. Но мысль эта страшна.

 

Я открываю глаза. Все образы тухнут, прячутся в недра души. И снова картины обычной жизни наполняют меня.

Я пришла на берег реки. Дождь уже кончился, холод парализует каждый нерв. Но это – если думать о том, что тебе холодно. Можно и забыть про это.

Я иду, а ветер треплет мокрые волосы. С высокого берега видно заливную низину, тополя, покосившиеся дачи, степь далеко вокруг.

Внизу – лапчатое зарево. Пожар.

Горит чья-то дача, наверное. Странно, что дождь не потушил огня. Впрочем, может, горит не так давно? Все равно, доски-то мокрые… Впрочем, черт с ней, с дачей. Раз горит, значит, горит.

Огонь на фоне серого свинцового неба, и тонкий дымный столб. Словно тризна по умершему герою. Погребальный костер, в дыму которого устремляется в небо поверженный конунг на своем вороном жеребце. Мне кажется, я даже вижу взметнувшуюся ввысь лошадиную морду, и завихрения черной гривы, закрывающие всадника.

В старину смерть приходила к людям не так, как сейчас. Она не подкрадывалась подло, из-за угла, а прямо глядела в лицо.

Смерть была повсюду. Она сидела за одним столом и с богачом, и с бедняком. Она скакала верхом с каждым, за плечами и труса, и храбреца. Да, тогда с ней ели из одной чашки и пили из одного колодца. Тогда каждый видел смерть, и смерть была с каждым. Ей не удивлялись, и про нее никогда не забывали. Действительно, когда каждое утро запинаешься о труп, лежащий возле порога, невольно привыкаешь к такому зрелищу, и свыкаешься с мыслью, что твоя судьба – стать таким же трупом.

Чума, болезни, голод, война, черная тоска, случайная ошибка, вероломный убийца-душегуб, прихоть сюзерена…

Что за цена была тогда у жизни?

Ценилось славное имя, и оно стоило порой тысячи жизней. Имя переживет человека, ославит его в веках; дурною ли, доброй ли славой – но ославит. Сбережет память о нем, кратком миге бытия.

А это уже – не совсем смерть. И люди с легким сердцем горели на кострах за свои убеждения, погибали в сражениях, резали друг друга в нелепых дуэлях из-за чужого платка, корчились на дыбе и жарились в масле за веру и отечество…

Что чувствовал тогда человек, осужденный на смерть? Он знал, что завтра неизбежно закончатся его дни, и не был уверен до конца, что воскреснет в новую жизнь. Не думайте, что прежние люди чем-то отличались от нынешних.

И что же думал, что переживал в свою последнюю ночь осужденный на казнь?

Я знаю это.

Не про загробный мир и ангелов. Не про черную тьму небытия. Не про раскаянье, нет… Он думал только про толпу, на глазах которой завтра расстанется с жизнью. О людях, которые увидят итог его жизни, и будут по этому итогу судить о ней. Будут обсуждать вечером подробности его кончины. Да. Ему очень страшно умирать. Его ноги подгибаются от мысли о завтрашнем дне. Он уже представляет миг, когда топор обрушивается на хрупкую шею, противно рассекая позвонки, и темнеет все вокруг. И хочется встать на колени и молить кого угодно о пощаде… Но он знает, что не спасет себя слезами и мольбами, не отвратит руки палача и не разжалобит никого. А вечером, после того, как покатится с распахнутыми незрячими глазами его голова, они будут говорить о нем, как о трусе, и насмехаться над ним.

И только одного он боялся: уронить перед ними себя. Он уговаривал себя так пройти по последней дороге, чтоб никто не заметил его страха.

Надо все сделать так, словно ты умирал уже тысячу раз. Твердой походкой взойти на помост, по которому уже не суждено спуститься. С улыбкой и презрением опустить голову на деревянный чурбан, и не вздрогнуть, когда над головой свиснет тяжелое лезвие.

 

Цена? Да какова могла быть цена того, что завтра будет клевать ворон?

Не было, не было цены у тела, и каждый хватал жадным ртом хмельной воздух жизни, словно в последний раз. Последним был глоток вина, и последним был ласковый взгляд чужой жены.

Но холодно, холодно мне… Почему?

Ах, да. Дождь.

 

В дожде не видно мира и не видно себя. Дождь – слезы богов о том, что ушло навсегда.

А ведь раньше ты не любила дождь. Ты любила солнце. Ослепительно играющее в небесной синеве, – и на жестяной…

 

Крыша лабаза. Она сверкает, словно крыша сказочного дворца. «Лабаз» – ей нравилось это слово, хотя она совершенно не знала, что оно означает. Это неказистое строение, вросшее в землю, так называли все. Оно находилось во дворе того самого дома с таинственным названием «мастерская». В лабазе жужжала и дзикала пилорама, работали станки, валялись обрезки досок, молчаливо стояли бочки с лаком и масляными красками.

В общем, пока там работали люди, в лабазе не было ничего интересного. Но когда они уходили, и выключался желтый искусственный свет, в крохотное зарешеченное окно, находящееся вровень с землей, пробивался широким конусом солнечный луч. Он был теплый и гладкий, а в нем танцевали деревянные пылинки.

Вот и сейчас она сидит и смотрит на них. Их узор уводит мысли куда-то далеко от лабаза, мастерской и города.

Но вот – стремительные шаги за спиной, и она чувствует, что подброшена высоко в воздух сильными руками.

– А, вот ты где, мышонок!

Нет слов, и она просто визжит от восторга.

– Мышонок, ты знаешь, что твой отец – гений?

Сильные руки ловят ее, разворачивают лицом к себе, и она читает в отцовских глазах отражение своего счастья.

– Твой отец – гений, мышка! Он сделал этот заказ!

Он хохочет, и она подхватывает его смех, ведь отцу хорошо и весело, а, значит, ей тоже.

– Ты молодец, да? – спрашивает она.

– Да, да, еще какой молодец! Теперь мы заработали кучу денег!

Смутно представляя себе, что такое «куча денег» и почему это должно вызвать радость, она все-таки запрыгала на месте и весело захлопала в ладоши.

Нет, конечно, она примерно знала, что такое деньги, и зачем они нужны, но всякий раз, когда отец приносил их в дом, мама раскладывала их на три неравные кучки: на долги, за квартиру и на хозяйство. Последняя кучка была самая тощая, и, глядя на нее, мама нередко плакала. Так что понятие «кучи» не связывалось ни с чем приятным.

Но, видимо, на этот раз это куча другого рода, ведь отец так рад!

– А, знаешь, что мы сегодня сделаем?

– Будем тратить кучу денег?

Отец вновь расхохотался.

– Нет, пока еще! Но мы придумаем кое-что получше! Мы поедем купаться!

Вот это уже действительно было здорово! Это было совершенно понятно-распонятно, и означало чудесный, замечательный день!

Во дворе уже стояла красная машина, и в ней сидели люди – забавные дяди с отцовской работы – вот уж с кем не соскучишься! Она последней залезла в жаркий салон и быстренько перебралась с горячего сидения отцу на колени.

Окна были открыты, теплый встречный ветер трепал всем волосы. Взрослые разговаривали об отцовском заказе, и из разговора она узнала, чем был занят отец последнее время и почему так поздно приходил домой и совсем не играл с ней. Он делал какую-то важную работу, которую еще многие хотели сделать, но не смогли хорошо придумать. А отец смог. И теперь все говорили, что больше никто не смог бы так сделать, как ее отец. Они называли его «большим художником», и она была согласна с этим. Ведь она знала, как он умеет рисовать!

За окном летели последние городские улицы каких-то незнакомых кварталов. Но с отцом ей было не страшно уезжать так далеко от дома.

Деревья летели за окном, и мысли летели, и счастье летело по ветру в окно, чтоб окутать весь мир. Смотреть в окно было здорово, но еще лучше было смотреть на лицо отца, как горят его глаза, когда он рассказывает всем о своей победе. Хотя разве он мог проиграть?

А она – его дочь, и когда-нибудь тоже сумеет выиграть всех. Нужно только научиться рисовать, как следует.

– Пап, а ты научишь меня рисовать?

– Зачем? Ты и так рисуешь лучше всех!

– Неправда! Ты рисуешь гораздо лучше меня.

Неизвестно, что такого смешного она сказала, но все дяди разом начинают смеяться.

А отец серьезно ответил ей – он всегда говорил с ней серьезно, как со взрослой:

– Я рисую лучше, потому что больше знаю. Научить знаниям можно. Да ты и сама можешь научиться, если будешь внимательно вглядываться в мир. Но у каждой вещи, из тех, что нас окружают, есть некая сущность, тайна. И рисовать сокровенную сущность вещей научиться нельзя. Это дается нам от рождения, или не дается совсем. Именно эта способность создает художника. У тебя она есть.

– А почему я тогда так плохо рисую?

– Есть талант, и есть мастерство. У тебя нет мастерства. Ты не знаешь приемов и техники. Но у тебя зоркий глаз и умная головка. Это для художника важнее, чем знание техники.

Это хорошо, когда твой отец считает, что у тебя умная голова! Тем более, когда ты сама считаешь своего отца умнее всех на свете.

А тем временем они уже были далеко за городом; в окна стало задувать насекомых, и их закрыли. В машине сразу стало душно и неинтересно.

Разговор взрослых перешел на какие-то непонятные темы, но солнечный день за окном по-прежнему радовал глаз. Стройные сосны несутся прочь. Когда же, наконец, покажется озеро, о котором говорят взрослые?

Ей кажется, что они едут уже пол дня, а никакого озера до сих пор не видно.

Но вот оно выпрыгивает на них из-за поворота. Тенистое лесное озерцо, прозрачное и освежающе холодное, песок на берегу – даже взрослые радостно привстали с сидений, а уж она-то подпрыгнула под самый потолок.

И вот все, вспотевшие от машинной духоты, с радостным гиканьем несутся к зеленоватой воде, по дороге стаскивая с себя одежду.

Захватило дух от неожиданности – вода показалась холоднее, чем думалось, но озноб быстро проходит, и тело окутывает долгожданная прохлада.

Взрослые заплывают далеко на середину озера, а она не умеет плавать и плещется у берега. Но это тоже восхитительно.

У берега песчаное дно покрыто мелкими камушками, и она с удовольствием перебирает их. Взрослые плывут назад, и отец впереди всех. Плавает он тоже здорово.

Люди выходят на берег, мокрые, пыхтящие и счастливые.

На берегу разгорается костерок – а ведь каждому известно, что нет ничего лучше, чем смотреть в огонь.

Она тоже выходит из воды и садится в магический круг костра.

Языки пламени радостно облизывают сухие ветви, извиваясь в каком-то языческом танце – уже тогда их движение рождало какие-то полуслепые слова в ее голове, но она еще не понимала их и не умела складывать в рифмы.

– Мышка, у тебя же отлично это получается: почини-ка мне цепочку! – говорит отец, отрывая ее завороженное внимание от огня, протянув тонкую серебряную цепь с висящей на ней штуковиной.

Цепочка порвалась около застежки.

– Я сделаю, но она все равно порвется. Надо запаять, – авторитетно отвечает она. Взрослые покатываются со смеху. Почему? Она же все сказала правильно.

– Ну, ты уж сделай, пожалуйста, хоть до дома доеду, – снова серьезно отвечает отец.

– Положи в карман, – советует она. – А то порвется где-нибудь, и совсем потеряешь.

– Потеряю – так потеряю, судьба такая. Делай, делай…

Ворча что-то под нос, она взяла тонкий перочинный нож, оставленный кем-то из взрослых возле нее, и стала разгибать звено.

– Суеверный ты все-таки, Вовка, – сказал отцу один из сидящих. – Ну, зачем тебе этот крест, если ты не крещеный? Тем более, еще неприятностей заработаешь. Зачем дразнить гусей?

– Неэтичный вопрос, Серега. Что кривить душой – ведь верим-то мы все… А крещеный ты там, или нет,– какая Ему разница?

– Ему-то, точно, разницы нет. Если он действительно Всесилен, Всемилостив и Всеблаг – и тебя, грешного, простит. Но простит тогда и без твоего крестика. А людей злых немало на свете.

– Это – символ. Символ того, что ты хоть кому-то нужен на этом свете задрипанном. Хоть кто-то, пусть и больше тыщи лет назад, умер за тебя.

– Странный ты. Мне кажется, такие вещи от страха перед всевышним носятся. Ну, или от веры там большой.

– От веры – да. Но не от страха.

Цепочка была собрана, и она застегнула ее на отцовской шее. Штуковина повисла, невольно приковывая внимание. Молчание сделалось тягостным.

– Айда на перегонки! – нарушил молчание отец и залихватски тряхнул головой. – Что скисли?

И мужчины вновь шумно побежали в воду.

 

Он вернулся назад с пучком белых водяных лилий с другой стороны озера.

– Держи, мышка. Это тебе.

Лилии были прекрасны. Восковые лепестки, желтая сердцевина и странный болотный запах делали их не похожими ни на один другой цветок.

Их красота казалась еще более пронзительной от того, что они вяли прямо в руках, дерзнувших коснуться этих речных звезд. Она возилась с ними не более десяти минут.

Скоро их головы поникли, плотные стебли стали тонки и безвольны, напоминая волосы речных царевен… И ей мучительно захотелось попросить отца, чтоб тот вернул все назад, снова вдохнул жизнь в эти цветы, снова отнес их туда, откуда он их сорвал, и те вновь наслаждались бы миром и своей красотой.

Но это было невозможно, она знала.

И как можно было бросить их здесь, умирать на земле?

Это надо было как-то сделать, потому что все уже собирались домой. Огонь был залит, взрослые сели в машину, и осталась только она, сизый дым и мертвые цветы.

– Эй! Ты не хочешь, что ли, к маме? – нетерпеливо воскликнул кто-то.

Она решилась. Подбежав к воде, размахнулась и бросила подальше от себя увядшие лилии.

– Простите, – прошептала она.

Цветы заколыхались на неподвижной глади озера. И одновременно с этим за спиной заурчал мотор.

Повернувшись спиной к их немой укоризне, она поспешила к машине.

И замерла. В неверном вечернем свете ей показалось, что на коленях у отца снова белеют они, увядшие речные звезды…

 

Господи. Ему тогда было двадцать шесть лет.

 

 

*   *   *

 

Вот так завершаются все мои прогулки по городу. Воспоминанием и болью. Черт бы побрал это все.

Мучительно хочется встать на четвереньки и завыть.

Вложить в этот вой всю свою затасканную, измятую, дырявую душу.

Заполнить мир тоскливым тонким воем…

Но это, конечно, не выйдет у меня.

И я развернусь, и пойду прочь. В свою обычную жизнь. Там, что бы стать как все, мне надо постараться сделать вид, будто я – обычная девочка-подросток.

Которая тащится от сладкого и все еще играет с подружками во дворе во всякие глупые игры.

Которая слушает популярную музыку, а на стене ее комнаты висит какое-то известное лицо – по нему полагается сохнуть втайне от мамочки.

У которой должна быть куча друзей, увлечений, знакомых и мальчиков.

Которой интересно жить.

Которая ничего не знает о смерти.

 

И это тоже у меня не выйдет. Никогда не выйдет.

И меня никто не поймет.

Никогда.

 

 

*   *   *

 

Мои приступы пред-знания чужой смерти продолжали мучить. Они повторялись, повторялись снова и снова.

Их понадобилось совсем немного, чтоб окончательно успокоить: да, я непричастна к этому. Я просто смотрю внутрь. Немного глубже и немного дальше, чем рискуют заглядывать сами обреченные.

Казалось бы, это странно: я извлекаю из людей то, о существовании чего они не догадываются сами. На самом деле – ничего удивительного нет.

От своего предчувствия принято отделываться. Задвигать подальше, затирать повседневностью, убивать нарочитой, деланной веселостью.

Предчувствие – зачем оно? Зачем думать о плохом, когда можно думать о хорошем?

У кого хватит смелости заглянуть в себя, чтоб, отстранившись от всех помыслов и чувств, бесстрастно встретиться со своим следующим шагом?..

Нет, о нет! Нос – в землю, в глаза – оптимизм, в мозги – шумовой фон, внутрь души – мышиную возню по мышиному поводу. Так проще, так легче… так веселей, наконец.

И не важно, что твой путь ведет в пропасть. Пусть ноги бегут, куда бежится. Да и вообще – разве можно ими управлять?

Но ведь зачем-то оно все же дается нам, это пред-чувствие…

Существо по имени «Я» хуже всего знакомо человеку. Это только принято так говорить – «я хороший», «я умный», «я добрый», «я крутой», «я сильный». А на самом деле: «я думаю, что я хороший», «мне хотелось бы выглядеть умным», «я должен быть крутым», «хочу думать, будто я сильный».

Согласитесь, это совсем не одно и то же.

Человек рисует в своих собственных глазах идеальный образ «Я», которого никогда не существовало на свете, кроме как в воображении хозяина. Хозяин сдувает с него пылинки недостатков и всячески старается соответствовать на публике.

А когда публики нет, спектакль продолжается в голове. Хозяин вымышленного «Я» всячески самооправдывается и самообманывается, чтоб сверстать «Я-идеального» и «Я-реального» воедино. И, как правило, ему это удается. У человека, в большинстве случаев, выходит убедить себя, будто он и есть идеальный «Я».

Но на свете живет, совершая разнообразные поступки, все-таки «Я-реальный».

Именно в глубине его сущности рождается тоскливое пред-чувствие, а, точнее, пред-знание того, что все идет как-то не так. Но вот сможет ли он докричаться до этого фиктивного «Я», идеального и безупречного? Доказать ему, что оно – лишь маска, скрывающая порою весьма неприятное лицо?

Ну уж нет уж! Пусть оно все лучше идет как идет. Иначе придется признать, что идеальный «Я» неправильно жил.

Потому предчувствие становится лишь невнятным зудящим шепотом, который ничего не стоит заглушить.

 

Странное умение слышать этот шепот чужих душ делало меня одновременно всем и никем. А еще, пожалуй, давало ощущение превосходства, какое наступает от владения тайным знанием.

Скоро мне уже не надо было видеть человека лично. Промелькнет в чужом разговоре фамилия, лицо на фотографии, прошмыгнет кто-то по краешку жизни – и кольнет иголка в сердце. Зашевелятся на затылке волосы. Повиснет перед глазами тень.

Если человек обречен на скорую смерть – я узнаю это. Почувствую.

В конце концов, мои вспышки стали рождать ощущение взаимосвязи между моей отчужденностью и Смертью.

 

Что мне делать с этим, я не знала. С тех пор, как из меня вырвалось то, первое страшное предсказание, я никогда и ни с кем об этом не говорила.

Мои слова ничего не смогут изменить. Они никого не спасут.

Так зачем, зачем это? Почему это знание, это чужое горе, обрушивается на мои плечи?! Что мне делать с этим проклятым знанием?

 

Да. Я начинала понимать. Десять лет моей жизни я шла к смерти своего отца, и десять лет предчувствие смерти витало в моем детском сознании. Оно, это предчувствие, преобразовало меня, изменило; превратило в какого-то страшного и нелепого зверя, который, словно охотника, чует в воздухе Смерть.

Я знала весь ее долгий путь. Я чувствовала, как зародилась она, как была взращена, как налился ее колос, и как этот колос был сжат.

Рядом со мной уходил в небытие самый близкий человек, и я ощущала, ощущала это все время.

Думаю, только он сам не видел того, куда его ведут собственные ноги.

 

Последний год был страшнее всего. Смерть уже была здесь, она уже дышала мне в затылок, ее шаги уже раздавались за моей спиной.

Я не могла не слышать ее. Но еще не понимала.

 

Все началось со сна. Страшного сна, в котором умер отец. Были пещеры с осклизлыми зеленоватыми стенами, и в этих пещерах бродили неведомые чудовища. Мне не надо было видеть их, отец сотню раз рисовал их на клочках бумаги, когда говорил по телефону, общался с друзьями, просто набивал руку. Жуткие, но какие-то неуловимо печальные хари. Их круг все теснее сжимался вокруг него, хватал и тащил куда-то.

А потом он умер. Я знала это во сне. Еще знала, что людей после смерти укладывают в гроб и хоронят. Засыпают землей.

И я видела этот гроб. Он был открыт.

Но вместо отца в нем лежала кукла.

Проснулась со страшным криком.

И предчувствие выплыло из подсознания. Я начала понимать, что скоро произойдет.

 

Когда купили новую квартиру, я первой зашла в нее. Господи, как плохо мне стало! Чувство щемящей тоски окатило с головой, и на глаза навернулись неожиданные слезы.

«Здесь что-то случится! Да, случится ужасное».

Но никто не обращал внимания на мои просьбы и мольбы. Квартира была куплена, и мы переехали. Мать снова поссорилась с отцом, он ушел на старую квартиру, а я тяжело заболела.

Сказали, что это – нервное.

Я лежала на кровати, ртутный столбик градусника неизбежно полз до отметки «39,5», и не было сил даже встать.

Мама уходила на работу, и меня оставляли одну в этой страшной комнате.

Я не знаю, было ли все, что я видела, реальностью, или горячечным болезненным бредом, но те самые жуткие хари из сна лезли на потолок, и потолок заливался мертвенной зеленью. По комнате волнами ходил зеленый туман, и чьи-то чужие неизвестные лица выплывали из него. Это были лица мертвых, я знала. Потом они являлись во плоти. Они ходили вокруг моей кровати и заглядывали в глаза. Они говорили что-то, но я не слышала их – только видела кривящиеся рты и простертые руки.

От ужаса я впадала в забытье, а когда выныривала из него, мертвые все равно были здесь.

Больше всего я боялась, что кто-то из них коснется меня. А я почувствую это и пойму, что они реальны. Что это – не бред.

Потом они уходили. Но тогда-то и начиналось самое страшное. Ко мне приходила ТЕНЬ.

Она подходила к моей кровати спиной, пятясь, и никогда не показывала лица.

Это нелепое передвижение рождало во мне истерический страх.

Тень садилась возле меня, по-прежнему отвернувшись, и опускала свою ледяную руку мне на грудь. Я через одеяло чувствовала давящую тяжесть этой руки и холод, пьющий силы.

И я начинала задыхаться. Я кричала, но тишина влезала в уши комьями тяжкой ваты.

Снова – забытье.

А потом, после короткой передышки, все начиналось сначала.

Говорят, я как-то сумела выбраться в коридор и позвонила матери на работу – просила ее забрать отсюда; плакала – и говорила, что больше не могу… Но я не помню этого.

 

Много, много было знаков. Были знаки понятные и непонятные, прямые и косвенные. Но я потом вспомнила их все.

В течение этого года я неосознанно готовила себя к тому, что скоро случится.

Я играла в похороны. Я поставила в вазу ветку лилии, и загадала на каждый цветок чье-нибудь имя. Загадала и свое. Чей цветок завянет быстрей, тот умрет первым. Первым завял цветок с именем отца.

Что еще? Включила радио и попала на передачу, в которой рассказывалось, как правильно объяснить детям, что кто-то из близких умер.

И не могла видеть нож.

Тень из моего бреда шла, все время незримо шла рядом со мной, приближаясь и обдавая ледяным дыханием. Я слышала ее шепот в своей голове.

В день смерти отца я пошла на болото и собрала большой букет из камышей.

«Зачем ты несешь его в дом? Это – к смерти!» – сказала мне незнакомая девчонка.

 

Да. Мы всегда уезжали летом отдыхать, а он оставался в городе. Но на этот раз он не просто остался один. Он остался один в той самой квартире.

В квартире, где жила Тень.

До моего дня рождения была еще целая неделя. Но я ждала его с ужасом.

И в середине этой недели прозвенел звонок.

 

…Он потом не хотел умирать. Он через приоткрытую дверь звал соседку.

Он подошел к двери и через дверь просил соседскую девочку вызвать скорую. Он сделал это уже с ножом в сердце.

Девочка сказала о странной просьбе своей матери. Мать ответила, что у нас дома есть свой телефон.

И скорую не вызвала.

Он умирал три часа.

Он умер, зажимая страшную рану скомканной простыней. Он умер от потери крови.

Он умер, не вытаскивая ножа из раны. Он знал, что тогда умрет сразу. Он ждал. Ждал скорую.

ОН НЕ ХОТЕЛ УМИРАТЬ.

 

Скажите, как я теперь стану прежней?! Ему было тридцать лет. Он был живым богом на земле. И он не хотел умирать.

 

 

*   *   *

 

Потом было много пошлых слов. Что надо жить дальше, что мы-то живы, что жизнь продолжается.

Его смерть потрясла всех. Слишком ярок он был, слишком заметен, слишком любим многими и многими.

Он оставил длинный страшный след в чужих душах; кровавый, как пятно на ковре.

 

Что ж. Жить – так жить. Хотя это не наш выбор. Хотя никто не спрашивал на то нашего согласия.

 

Он не снился мне, никогда. Все видели его во сне, а я нет. Но ему было посвящено каждое мгновение моей дневной жизни. Его фотография была со мной всегда. Я говорила с ней, спрашивала совета, хвасталась, жаловалась, смеялась и плакала с ней.

Я сказала себе так: пусть они все похоронили его, пусть для всех он умер; но я его не хоронила. Я не видела его мертвым, не видела даже во сне. Значит, для меня он жив.

Пусть он будет жив во мне. Я стану все делать, как он, и он оживет через меня.

 

Наверное, так я начала сходить с ума.