Уроки музыки

 

Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем…

 

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

 

Boeing-747 с рёвом взмыл над атлантическим простором и, гордо расправив свои железные крылья, взял курс на запад.

Поблёскивая крутыми боками в сине-белых эмблемах несокрушимого авиагиганта PanAm, он уносил в своём чреве никогда доселе не летавших над океаном бывших советских граждан, тут же приклеившихся к толстым стёклам иллюминаторов. И я, никогда до этого над океаном не летавшая, конечно же, тоже сразу приклеилась…

Внизу, покачивая судна различных конфигураций и размеров, океан тяжеловесно переваливался бутылочно-зелёными, огромными, как горы, волнами с белыми барашками на хребтах. Исполинская птица-Boeing набирала высоту, и по мере этого горообразные волны постепенно уменьшались в размерах, преображаясь в холмики, а судна превращались во всё более миниатюрные судёнышки. Затем волны-холмики сменились мелкой рябью, сначала колышущейся, а потом застывшей, как заледенелая ноябрьская грязь, а судёнышки начали походить на ореховые скорлупки, после – на мух, а вскоре и вовсе исчезли. И наконец, от всего осталась одна только плоскость, затвердевшая, бездвижная, округлившаяся по краям и напоминающая гигантский серебристо-блестящий шар для игры в кегли.

Трансформация одного состояния в другое завораживала магией иллюзионного сеанса и навевала мысли о теории относительности. То есть, такие отвлечённые, непрактичные мысли навевались мне (ведь недаром мама часто повторяет, что я где-то витаю, а пора б уже спуститься на землю), а что навевалось другим пассажирам, мне неизвестно. Признаться честно, кроме как о теории относительности, пассажирам нашего самолета было о чем подумать. Мы летели в неведомый мир, и через каких-то девять часов встреча с этим миром состоится. Как примет он нас, своих новых пришельцев? Будет ли нам рад, как рады ему мы? Что ждёт нас в нашей пока незнакомой, заокеанской жизни?

Один за другим пассажиры отрывались от стёкол, задёргивали иллюминаторы шторками и, закрыв глаза, погружались каждый в своё.

 

Эмиграция, как мы понимали из прочтённого и услышанного, даже долго желанная и со всех сторон обдуманная, даже самая гладкая, без особых неудач, невезений, неподготовленности, неприспособленности и неприкаянности, всё же нелегка. Переход из одного мира в другой непрост, травматичен и запоминается на всю жизнь, однако – по-разному. Одними – как время бытовых трудностей и их постепенного преодоления; другими – как самоутверждение и личностный расцвет, несмотря на, или благодаря этим трудностям; третьими – как вселенская трагедия отщепления от тёплого, родного целого и заброшенность чужбинного одиночества. В чём загадка такого различия, нам было неизвестно, и как мы среагируем – тоже...

Всё, что мы знали о том мире, в который летели, было почерпнуто из скудных источников: заглушаемого трескучим статиком «Голоса Америки»; нескольких, попавших нам в руки и поразивших воображение глянцевой бумагой, качественной печатью и цветными картинками заграничных журналов; многообещающих писем американских родственников и жутких газетных статьей об американской жизни (по логике: раз пишут плохо, значит, всё там, наоборот, хорошо). Других источников тогда не было, и возможности проверить на практике всю эту информацию тоже не было. Ведь не могли же мы поехать на время, посмотреть и потом решить, хотим ли мы там жить или нет. А могли мы только – если разрешат – уехать навсегда. Впрочем, тогда новоиспечённых эмигрантов такое не волновало: получить бы заветный вызов и разрешение на выезд, а там всё приложится...

Русские эмиграционные волны, достигшие американских берегов, независимо от национальности и других отличий (всех нас ОТТУДА Запад считает русскими, см. следующую за этим ассоциативную цепочку: русские-Москва-мороз-Сибирь-ГУЛАГ-медведь-водка. Ну, а если узнают, что эмигрант из Кишинёва, то к этой цепочке непременно добавляется еврейский погром 1905 года), сменяли одна другую. У каждой – свои причины и своё отношение эмигрантов к стране, их приютившей.

Первая, послереволюционная волна, спасалась от террора большевиков.

Вторая, послевоенная волна, бежала от расправы за сотрудничество с врагами.

Третья, застойно-советская волна – моя – если судить по оффициальным данным, поголовно эмигрировала из идеологических соображений, вследствии национальных или религиозных притеснений и прочей общепринятой полуправды, которой в те годы обмена людей на зерно объясняли причины массового бегства через внезапно открывшуюся щель в железном занавесе. По-настоящему же, волна эта плыла туда, где «молочные реки, кисельные берега»; плыла за лучшим, большим, более доступным. Конечно, были в этой волне и спасающиеся, и бежавшие, и ещё какие-то, но таких было меньшинство. В основном же эмигранты-обыватели нашей волны ехали «за колбасой», за «моторами», за «шмутками», за турпоездками, за бытовым, материальным и комфортабельным.

 

Впрочем, во время моего первого полёта над океаном я ещё об этом не знала... осознание пришло гораздо позже. А знала я тогда только то, что моя семья – мама, папа, бабушка и я с мужем, эмигрирует по причине «семейного воссоединения», и была эта, тогда ещё не модная причина, чистой правдой, по крайней мере, для мамы, которая сорок лет не виделась со своей, живущей за океаном, сестрой (кровным родством... некровным воссоединяться было неположено) и очень по ней тосковала. Собственно, мне тоже хотелось с ней воссоединиться.

Я росла в обстановке культа тёти, постоянно слушая мамины воспомина-ния об их идиллическом, совместном прошлом до 35-го, пока тётя не вышла замуж и не уехала из затхлой румынско-бессарабской провинции, чтобы выступать на сцене... и о 38-м, когда тётя навестила их в последний раз, потому что в 40-м пришли Советы и границу навсегда закрыли, ну, а потом началась война... эвакуация... Киргизия... смерть родителей... Сибирь... и всё это свалилось на неё одну, мою будущую маму, такую слабенькую, тоненькую, как былинка, теплично-парниковую, непривычную к тяжестям, а она вот, всё-таки как-то выжила... и помогла ей выжить мысль, что где-то там, в далёкой Пaлестине, есть у неё сестра, которой приходится легче, и с которой они когда-нибудь, дай бог, еще встретятся.

Связь между ними – почтовая или через кого-то, пусть нечастая и прерывистая – продолжалась всё это время. Помню, мама бегала на главпочтамт и возвращалась домой счастливая, держа в руках удлинённые, густо исписанные конверты-письма с сине-белыми, отштампованными, со странно выглядящими закорючками, марками...

В конце 50-х тётя перебралась в Америку. Ивритские закорючки сменились латинскими буквами и марки стали красочней, но конверты-письма оставались такими же удлинёнными и густо исписанными. Тётины письма были для нас праздником. Помню, как в детстве я поворачивала к стене только что мною нарисованное и «показывала ей»: «Смотри, это я тебе нарисовала!»... сомнений, что заокеанская тётя четко видит мой рисунок, у меня не было. Так что любила я ее уже заранее, на расстоянии. Помню также, мы с мамой фантазировали о том, как тетя приедет к нам в гости, как мы будем её встречать, какой стол мы приготовим, какие платья наденем в аэропорт, и так далее, в мельчайших деталях: в те времена о таком можно было только мечтать.

 

И вот, годы спустя, эта, казалось, невозможная мечта сбылась и мы встретились, воссоединились.

Однако не совсем как нам представлялось: тётя к нам так и не приехала, но вместо этого появилась возможность переехать к ней. С этой возможности и началась наша эмиграция. Хоть и потребовалось свыше двух лет, чтобы она наконец материализовалась.

Время это ушло на подготовку документов, походы к адвокату, поездки в Москву в посольство для исправления одной буквы в вызове, ночные бдения перед ОВИРом в ожидании аудиенций с главным цербером, майором Уразовым: «А куда вы спешите? Сорок лет не виделись, так ещё не увидитесь...», – в бесконечном отфутболивании между Тираспольским музучилищем и Кишинёвским министерством культуры в битве за открепление, без которого невозможно было устроиться на работу, а устроиться надо было, потому как без работы невозможно было получить характеристику, без которой нельзя было подавать прошение на выезд: заколдованно-адский круг той эпохи. Битву я эту не выиграла и открепления так и не получила.

Куча времени и нервов была потрачена на райкиновские запросы во все архивы страны, на розыски свидетелей и на суды, для того чтобы доказать, что моя покойная прабабушка, которой было бы примерно лет сто пятнадцать от роду, действительно погибла во время эвакуации под бомбёжкой и не имеет ничего против отъезда своей дочери – моей бабушки, которой уже было за восемьдесят. Также время и нервы были потрачены на публично-позорные увольнения с работ и исключения из общественных организаций, в которые иногда (как меня в комсомол) должны были сначала принять только для того, чтобы через пять минут торжественно исключить. И на беготню за характеристикой, которую никто давать не хотел из боязни ответственности: ни мой институт, где я проучилась пять лет – «а вы уже нам больше не принадлежите», ни мой ЖЭК, в доме которого я прожила восемнадцать лет – «а какое мы к вам имеем отношение?»... ну и, конечно же, ни место работы, которого у меня тогда не было в виду отсутствия должного открепления.

В общем, ничего мне не оставалась, как полуобманным путём и исключительно с целью получения этой бумажки, скрыв своё «дворянское происхождение» (т. е. высшее образование), устроиться на механический заводик, проходя мимо которого увидала я на воротах тетрадочный листок с криво-карандашным «ТРЕБУЕТСЯ УЧЁТЧИЦА НА СКЛАД»... Ну чем я не учётчица?!

 

Ах, чудный тот заводик, на котором я впервые с гордостью влилась в рабочий коллектив!

Помню, сидела я в маленькой, отапливаемой буржуйкой конурке при складе, на котором хранились разные железяки, вела умные разговоры с моим начальником, кладовщиком Серёгой, а иногда что-то записывала химическим карандашом на розовых бумажках и подсчитывала в столбик: калькуляторы тогда были заморской редкостью. Время от времени заходили рабочие, пахнущие табаком, в серо-ватных ушанках и фуфайках, с обветренными лицами и вымазанными мазутом руками, клали на мой стол какие-то зелёные бумажки-накладные, которые я подшивала в Книгу Учёта, потому что была я учЁтчицей. А железяки (т. е. инструмент) они брали со склада или относили на склад сами: за этим не следил никто.

Получала я рублей 90 помесячно (в то время деньги для меня огромные), прочили мне на том заводике большое будущее заведующей самодеятельностью и намекали о направлении на факультет культпросвета в тот самый Институт Искусств, который я несколько месяцев назад с отличием окончила, о чём им известно, конечно же, не было. Пытались затащить меня в свои заводские организации, чего мне делать нельзя было ни в коем случае. Приходилось как-то выкручиваться, но так, чтоб не заподозрили, и чувствовала я себя почти как разведчик в тылу врага. Так продержаться мне надо было шесть месяцев...

А каждую неделю приезжал к нам на заводской двор грузовик и что-то «давали»: то плохо упакованные яйца, то покрытых коростой льда синюшных курей, а то и псевдо-персидские коврики. В общем, жизнь моя там была совсем неплохой, и я без каких-либо негативных эмоций ждала, когда, наконец, пройдёт полгода и можно будет попросить характеристику. Пока же всё должно было держаться в секрете. Только Серёге, своему начальнику, я открылась. Он, бывший ОБХССник, был неплохим, абсолютно безыдейным малым и искренне мне завидовал: возможностей уехать у него не было. И все было хорошо. И совсем уж мало мне осталось ждать, но...

 

Нагрянула ежегодная ревизия и оказалось, что на складе недостача более десятка каких-то генераторов по 700 рублей каждый, и хоть Серёга уверял, что это дело рук его предшественника – а я уж точно была ни при чем, потому как на тот склад даже и не заходила, – выяснилось тогда, что считалась я «материально-ответственной по согласованию», а значит, тоже должна отвечать за недостачу. Согласованию с кем? Когда? И решила я унести ноги пока не поздно. Не хватало только, чтобы ещё там узнали, что я собираюсь эмигрировать. В общем, придумала какую-то жалостливую историю – мол, надо ухаживать за больной мамой – и уволилась. Разумеется, без характеристики.

А потом, после дополнительных нервотрёпок и беготни по инстанциям, я, всё-таки, по спецуказу одного молодого ОВИРовца с «человеческим лицом», получила из ЖЭКа бумажку, подтверждающую, что за восемнадцать лет проживания по такому-то адресу я «в нарушениях дворового спокойствия замечена не была».

Ещё с неделю нервотрёпок и беготни, и наконец-то эта бумажка дошла «КУДА НАДО», а мы узнали то, о чём подозревали уже какое-то время и о чём ОВИРовцы уже знали несколько месяцев, но отказывались признать. Узнали, что характеристики уже не требуется. В общем, всё, как полагалось. В стиле предэмиграции тех времён, напоминавшей театр абсурда с элементами изощрённого садизма…

 

Разрешения мы ждали всего полгода, что считалось невероятно быстрым, и получили его без проблем, с первого захода. А потом начались сборы, которые тоже были недолгими.

«Ничего с собой не берите, тут всё есть», – писала тётя. Так что мы и ничего особенно не брали, контейнеров, как другие, не отправляли, а так... пару чемоданов носильного и памятного. Что касается же остального барахла – мебель, пианино и холодильник – как-то продали, а шмутки с кастрюльками свалили на пол в кучу. Помню, каждый день приходили какие-то старухи, дальние родственники и соседки, и в той куче долго копошились, а потом вылавливали какую-то старую тряпку или потёртую кухонную утварь и, довольные, уходили. Мама с бабушкой тоже были довольны. Главное, что это барахло ещё кому-то пригодится: выбрасывать просто так в моей семье было грешно.

Потом надо было отдавать ЖЭКу нашу квартиру, но перед тем как отдать, нужно было сделать ремонт и пройти инспекцию. Мы всё это сделали и прошли, а минутой позже были выдворены из уже бывшего, уже не нашего обиталища – прямо во время обеда, в одной руке табуретка, на которой сидел, в другой – тарелка супа, который ел, и... иди куда хочешь, а идти особенно было некуда. Номер в отеле снять было невозможно: в обыкновенной гостинице не разрешали, как уже почти иностранцам, а в Интуристе не разрешали, как ещё не совсем иностранным туристам – ещё одна сценка из театра абсурда того периода. В общем, разбрелись мы по родственникам и приютились на полу и на топчанах, кто где. Я с мужем – в проходной комнатушке у моей свекрови, на узком кресле-кровати, на котором поворачивались по очереди и по команде.

Так прошёл наш последний месяц на родной земле.

 

Отлетали мы в эмиграцию из Москвы, что было исключением, потому что все тогда уезжали поездом через Чоп на Вену. Но мы были не «как все»: мы были «прямиками», отъезжавшими не в Израиль, как тогда было принято, а в Америку. Нам выдали красные паспорта (т. е. советское гражданство у нас с позором не отбирали, как у тех, кто направлялся по израильскому каналу), и дорога наша, минуя Вену, лежала через Италию, попасть в которую я всегда мечтала.

Но до Италии ещё было несколько памятных дней в Москве.

Старое общежитие для спортсменов на ВДНХ, где мы стояли в общей палате, на пятом этаже без лифта (бедная моя бабушка с подагрическими ногами), без горячей воды и ещё без многого. Беготня по московским магазинам (вместо того чтобы отдыхать душой в парках и музеях) в горячечном стремлении потратить наличные, вырученные за наше имущество: аж четыре тысячи рублей! Такой суммы я даже представить себе не могла, а тут, пожалуйста... Трать на что хочешь, а тратить не на что: полки магазинов ошеломляли пустотой и бриллиантовыми изделиями, которые вывозить не разрешалось. С горя потратились на какую-то никому ненужную и впоследствии не пользованную дребедень: вьетнамские серебряные ситечки для чая в форме рыбок и петушков, которые надо было постоянно отчищать от черноты, нарды-шахматы того же производства – лакированные с перламутром, красивые, но рассохшиеся и ни к чему не пригодные, и, разумеется, подарки для тёти: откупленная в арбатской комиссионке соболья шапочка, оказавшаяся ей не по размеру и не по вкусу, банка чёрной икры, которую мы же потом сами и сожрали, потому что солёное тётя не употребляла из-за повышенного давления, ну и, конечно же, хохлома, жостовские подносы и прочее русско-народное: кое-что из этого где-то у нас пылится, небось, до сих пор. На это ушла какая-то часть нашего состояния. Всё остальное было оставлено провожающим нас матери и сестре мужа.

Потом ресторанный обед на Калининском в честь моего 25-летия... поездка в аэропорт... таможня со вскрыванием каблуков в поисках недозволенного и нахождением ржавого гвоздя в подушке...

 

И вот, НАКОНЕЦ, мы – чужие, изгои, и нет нам больше места в общем зале бок о бок с советскими гражданами!

Нагруженные нашими «бебехами», мы поднимаемся по эскалатору на второй этаж, на ходу ловя апельсины, которые нам кидают вслед наши провожающие, в зал ожидания для иностранцев, где всё очень чисто и комфортабельно, где сверкает переполненная дефицитными товарами «Берёзка» и где организованно толпятся хорошо одетые, загранично пахнущие туристы, возвращающиеся к себе домой. Среди всего этого мы, усталые, потные и немодные, выглядим достаточно нелепо.

А затем полёт на АlItalia, гроза, болтанка, мамины нервы (она в самолёте впервые) и мой кашель: в нашей беготне я умудрилась-таки летом простыть.

Мы – единственные «неитальянцы», но пассажиры очень радушны и налаживается оживлённое общение с помощью жестов, похожих слов из молдавско-румынского и музыкальной терминологии. С приятно-тревожным возбуждением в сердце и с 450 долларами на пятерых в кармане мы летим в новую, неведомую нам жизнь.